Увеличить |
IV
Итак, они пошли дальше, а потом на время разошлись, ибо у
каждого были свои дела; достигнув изобилующей парусами реки Джамны и увидев на
горизонте очертания Курукшетры,[39] Шридаман
свернул на широкую дорогу, запруженную повозками и волами, чтобы затем, в
толчее оживленных городских улиц, разыскать дом человека, у которого должен был
купить рис и трут. Нанда же пошел дальше, узкою тропою, ответвлявшейся от
проезжей дороги к хижинам, где жили люди низшей касты, — приобрести у них
железа для кузни своего отца. При расставании друзья благословили друг друга и
условились через три дня, в назначенный час, снова встретиться на этой
развилке, чтобы, когда с делами будет покончено, вместе, как пришли сюда,
вернуться в родное селение.
После того как трижды взошло солнце, Нанда, подъехавший
на сером ослике, которого он тоже приобрел у людей низшей касты и навьючил
железом, еще долго дожидался в условленном месте, так как Шридаман запаздывал;
когда же он со своим тюком наконец показался на широкой дороге, шаги его были
медленны, он волочил ноги, его щеки, окаймленные шелковистой веерообразной
бородкой, ввалились, а в глазах стояла печаль. Он не выказал радости при
встрече со своим спутником, и даже когда Нанда, спеша освободить его от ноши,
взвалил и его тюк на ослика, остался таким же хмурым и печальным, каким пришел,
и шагал рядом с другом, не говоря ничего, кроме «да, да», даже если следовало
сказать «нет, нет»; а когда уместнее было бы «да, да», он вдруг начинал
твердить «нет, нет», — к примеру, отказываясь подкрепиться пищей, —
и на удивленные расспросы Нанды отвечал, что не может и не хочет есть и
вдобавок лишился сна.
Все указывало на то, что он болен, и лишь на вторую ночь
пути, под звездным небом, когда озабоченному Нанде удалось немного разговорить
его, он не только подтвердил, что это так, но глухим голосом добавил, что недуг
его неизлечим и смертелен, и потому он не только должен, но даже хочет умереть,
в его, мол, случае необходимость и желание сплелись воедино, они не только
нераздельны, но более того — вместе составляют вынужденное желанье, в котором
«хотеть» неизбежно вытекает из «долженствовать» и «долженствовать» или
«хотеть».
— Если ты мне подлинно друг, — сказал
Шридаман все тем же задыхающимся, глубоко взволнованным голосом, — то
окажи мне последнюю дружескую услугу, сооруди погребальный костер, чтобы я мог
взойти на него и сгореть в огне. Ибо сжигающий меня изнутри неизлечимый недуг
причиняет мне такие муки, что по сравнению с ними всепожирающее пламя покажется
мне целебным бальзамом, более того — усладительным купанием в райских реках.
«О, великие боги! До чего ж он дошел!» — подумал Нанда,
услышав это. Здесь следует сказать, что хотя у Нанды был козий нос и внешне он
являл собою как бы золотую середину между людьми низшей касты, у которых
покупал железо, и внуком брахманов Шридаманом, но он сумел с честью выйти из
трудного положения и, несмотря на почтительность, с какою относился к «старшему
брату», не растерялся перед лицом его недуга, а напротив — употребил в пользу
Шридамана преимущество, заключавшееся в том, что он, Нанда, был здоров, и,
подавив свой испуг, заговорил с ним уступчиво и в то же время разумно.
— Будь покоен, — сказал он, —
если твоя болезнь и впрямь неизлечима, а после твоих слов я не вправе в этом
сомневаться, я тотчас же выполню твое приказание и примусь сооружать костер. Я
даже сложу очень большой костер, чтобы рядом с тобою нашлось место и для меня,
после того как я его разожгу, ибо разлуки с тобой мне не пережить ни на час, и
в огонь мы пойдем с тобою вместе. Именно потому, что все это так близко
касается и меня, ты должен мне немедленно сказать, что, собственно, с тобою,
назвать свой недуг, хотя бы для того, чтобы я, убедившись в его неизлечимости,
предал сожжению тебя и себя. Ты не можешь не признать, что мое требование
справедливо, и если уж я своим скудным умом понял его справедливость, то ты,
будучи стократ умнее меня, и подавно должен его одобрить. Когда я ставлю себя
на твое место и на мгновенье пытаюсь думать твоей головой, — как если бы
она сидела у меня на плечах, — то я вынужден заметить, что моя, я хочу
сказать — твоя, уверенность в неизлечимости твоего недуга требует
дополнительной проверки и подтверждения, прежде чем мы сделаем столь далеко
идущие выводы. Итак, говори!
Но спавший с лица Шридаман долго упрямился и только
твердил, что смертельная безнадежность его недуга не требует проверок и
доказательств. Однако в конце концов уступил многократным натискам Нанды и,
прикрыв глаза рукою, чтобы во время своей речи не смотреть на друга, сделал
следующее признание.
— С той поры, — сказал он, — как
мы увидели на месте священного омовения эту девушку, нагую, но добронравную,
ту, которую ты качал на качелях до самого солнца, — Ситу, дочь
Сумантры, — зерно недуга, равно вызванного к жизни ее наготой и ее
добронравием, запало в мою душу и с часу на час все разбухало и разрасталось,
покуда не заполнило собою все мои члены, мельчайшие ответвления каждой жилки,
истощило мои душевные силы, похитило у меня сон и вкус к еде и теперь медленно,
но верно изничтожает меня. Мой недуг, — продолжал он, — потому
смертелен и безнадежен, что излечить его может только осуществление желания,
коренящегося в красоте и добронравии девушки, а это немыслимо, невообразимо,
это за пределами того, что подобает человеку. Ясно ведь, что если страстная
мечта о счастье искушает его и самая его жизнь зависит от того, сбудется она
или нет, а между тем лишь богам, не людям, дано уповать на такое счастье, то
человек этот обречен. Если не будет для меня Ситы, с глазами, как у куропатки,
прекраснокожей, с дивными бедрами, то дух моей жизни улетучится сам собою.
Посему сооруди для меня костер, — лишь в пламени я обрету спасенье от
противоречия между божественным и человеческим. Но если ты решил взойти на него
вместе со мной, — заключил он, — то, как ни жаль мне твоей цветущей
юности, отмеченной знаком «счастливого теленка», я не стану спорить, —
одна только мысль, что ты качал ее на качелях, раздувает пламя в моей душе, и
мне очень не хочется оставить на земле того, кому суждено было это счастье.
Услышав такое, Нанда, к искреннему и глубокому изумлению
Шридамана, разразился нескончаемым хохотом и попеременно то бросался обнимать
друга, то приплясывал и прыгал.
— Влюблен, влюблен, влюблен! —
восклицал он. — Вот и все! Вот он, твой смертельный недуг! Ну и дела! Ну
и потеха! — И он запел:
Мудрец умел себя держать
Достойно и степенно.
Но даже духа благодать —
И та несовершенна.
Один девичий взгляд — и что
ж?
Ума как не бывало!
Мудрец с мартышкой бедной схож,
Что с дерева упала1.
Затем снова рассмеялся во всю глотку, хлопнул себя по
коленям и крикнул:
— Шридаман, брат мой, как я рад, что этим все
исчерпано, что ты просто бредил, говоря о костре, — верно, потому что
огонь упал на соломенную крышу хижины твоего сердца! Маленькая колдунья слишком
долго стояла на пути твоих взоров, и за это время бог Кама угодил в тебя цветочной
стрелой,[40] ибо то, что мы приняли за
жужжанье золотых пчел, верно, было свистом его стрелы, и Рати, любовная тоска,
сестра весны,[41] тоже
поразила тебя. Все это обычно, радостно-повседневно и отнюдь не выходит за
пределы того, что подобает человеку. Но если ты воображаешь, что одним богам
дозволено мечтать об исполнении твоих желаний, это можно объяснить только
страстностью желания и еще тем, что если оно и ниспослано тебе богом, а именно
богом Камой, то не ему оно пристало, а он сделал так, чтобы оно пристало тебе.
Я говорю это не из душевной черствости, а лишь затем, чтобы охладить твои
любовью распаленные чувства, и еще, чтоб ты знал, что отчаянно переоцениваешь
свою цель, полагая, будто только боги, не люди, вправе стремиться к ней, тогда
как на самом деле ничего не может быть естественнее и человечнее твоей
потребности посеять семя в эту «бороздку». — Он прибег к такому
выражению, потому что Сита и означает «борозда».[42] — Но к тебе, — продолжал он, —
как нельзя лучше применима поговорка: «Днем слепа сова, ночью — ворона, слепой
от любви — слеп и днем и ночью!» Я привел это поучительное речение для того,
чтобы ты одумался и понял наконец: Сита из Воловьего Дола вовсе не богиня, хотя
в своей наготе, у места омовений Дурги, и показалась тебе таковою, а совсем
простая девушка, только, по правде сказать, прехорошенькая; и живет она, как
все остальные, — мелет зерно, варит кашу, прядет шерсть, да и родители
Ситы обыкновенные люди, хоть ее отец Сумангра и не прочь прихвастнуть каплей
воинственной крови, что течет в его жилах, — но это не меняет дела, во
всяком случае не слишком меняет! Одним словом, они люди, с которыми можно
потолковать, и раз у тебя есть друг, такой, как твой Нанда, то неужто ж он не
поспешит к ним и не сладит для тебя это простое и обыденное дело? Не добудет
тебе счастья? Ну? А? Что скажешь, дурень? Чем сооружать костер, где и я хотел
прикорнуть возле тебя, я лучше помогу тебе соорудить брачный чертог, в котором
ты станешь жить со своей пышнобедрой красавицей.
— В твоих словах, — помолчав, ответил
Шридаман, — содержалось много оскорбительного, не говоря уж о твоей
песне. Оскорбительно, что муку моего желания ты назвал простой и обыденной,
тогда как она превышает мои силы и, кажется, вот-вот разобьет мою жизнь, а ведь
известно, что желание, которое сильнее нас, иными словами — слишком сильное для
нас, справедливо считается подобающим не людям, а разве что богам. Но я знаю,
ты желал мне добра и хотел утешить меня, а потому прощаю тебе простецкие и
невежественные разговоры о моем смертельном недуге. Мало того, что прощаю, но
твои последние слова и что ты считаешь возможным то, о чем ты мне сказал,
наполняют мое обреченное сердце буйным биением жизни, и это от одной лишь мысли
о том, что мечта осуществима, от одной лишь веры в ее осуществление, веры, на
которую я, собственно, не способен. Порою мне, правда, кажется, что человек, не
пораженный моим недугом, может представить себе положение вещей более здраво и
ясно, чем я. Но тут же я снова начинаю сомневаться, перестаю доверять какой бы
то ни было точке зрения, кроме своей, обрекающей меня смерти. Разве так
невероятна мысль, что божественная Сита еще ребенком была помолвлена и в скором
будущем соединится узами брака с возмужавшим женихом? Эта мысль нестерпимее
огненных мук, и укрыться от нее можно лишь в охлаждающем пламени костра.
Но тут Нанда стал заверять друга, что его опасения не
имеют под собою почвы и что Сита не связана детским обетом.[43] Ее отец Сумантра не пошел на это из боязни
подвергнуть Ситу позору вдовьей доли в случае преждевременной смерти юного
нареченного. Да и разве ее избрали бы «девой качелей», будь она обручена. Нет,
Сита свободна и доступна сватовству, а при достатке Шридамана, при его
принадлежности к брахманской касте и его осведомленности в книгах Вед дело за малым
— пусть даст распоряжение другу все взять в свои руки, начать переговоры между
двумя семьями, и счастливый исход сватовства обеспечен.
При новом упоминании о качелях у Шридамана страдальчески
задергалась щека, но все же он поблагодарил друга за желание прийти ему на
помощь и мало-помалу позволил здравому разуму Нанды обратить его от мысли о
смерти к вере в то, что в осуществлении его страстного желания — заключить Ситу
в супружеские объятия — нет ничего сверхдерзновенного и невозможного для человека;
при этом он, однако, твердо стоял на том, что, если сватовство закончится
неудачей, Нанда должен немедля сильными своими руками соорудить для него
костер. Сын Гарги обещал ему это в самых успокоительных словах, но прежде
всего, шаг за шагом, обсудил с ним предписываемую обычаем церемонию сватовства,
при которой Шридаману надо было только оставаться в стороне и терпеливо ждать
вести об успехе. Они порешили, что для начала Нанда откроет Бхавабхути, отцу
Шридамана, намерения сына и склонит его вступить в переговоры с родителями
Ситы; затем все тот же Нанда как доверенное лицо жениха и сват отправится в
Воловий Дол, чтобы своим там пребыванием способствовать сближению юноши и
девушки.
Что сказано, то сделано. Бхавабхути, ваниджья из рода
брахманов, обрадовался сообщению друга и поверенного своего сына; Сумантра,
скотовод и потомок скотоводов-воителей, не остался бесчувствен к обильным
дарам, подкреплявшим сватовство; Нанда прославлял у него в доме друга речами,
хоть и простонародными, но весьма убедительными. Успешно прошло и ответное
посещение отцом и матерью Ситы «Обители благоденствующих коров», убедившее их в
добропорядочности искателя. Меж тем, покуда в хлопотах и собеседованиях
проходили дни, девушка привыкла видеть в Шридамане, купеческом сыне, своего суженого,
а в скором времени господина и супруга. Наконец брачный договор был составлен и
подписание его ознаменовано щедрым пиршеством и взаимными дарами — на счастье.
День свадьбы, назначенный в строгом согласии с исчислениями звездочетов,[44] неуклонно приближался, и
Нанда, твердо знавший, что день этот должен наступить, хотя на него и назначено
бракосочетание Шридамана с Ситой — причина достаточная, чтобы Шридаман не верил
в его наступление, — обегал всю округу, сзывая на свадьбу жрецов и
друзей. Все тот же Нанда честно потрудился, складывая во внутреннем дворе
невестиного дома, под однообразное чтение брахманом святых книг, свадебный
костер из сухих лепешек коровьего навоза.
И вот настал день, когда Сита, прекрасная, куда ни глянь,
умастила свое тело сандалом, камфарой и кокосовым маслом, украсилась
драгоценностями, надела на себя расшитую блестками безрукавку, облеклась в
сари, закрыла ниспадавшим пеною покрывалом лицо, которое впервые предстояло
увидеть ее суженому (мы-то хорошо знаем, что не впервые), и впервые же назвала
его по имени. Долго не наставал вожделенный час, но наконец все же
настал, — час, когда Шридаман произнес: «Я получил ее», — и, в то
время как вокруг них, согласно жертвенному обряду, рассыпали рис и лили масло,
принял Ситу из рук родителей, чтобы назвать себя небом, ее же землею, ладом
песни — себя, словом песни — ее и затем, под пение хлопающих в ладоши женщин,
трижды обвести ее вокруг пылающей навозной кучи, после чего на празднично
разукрашенных белых яках он увез ее в свою деревню, к родной своей матери.
Там им предстояло выполнить еще множество обрядов,
приносящих счастье новобрачным: они снова ходили вокруг огня, жених кормил ее
сахарным тростником и уронил кольцо в ее одежды, потом они сели за свадебный
стол вместе с родичами и друзьями. А когда все кончили есть и пить, невесту с
женихом окропили водой из Ганга, а также розовым маслом, и все собравшиеся
повели их в брачный покой, названный покоем «счастливой четы», где для них уже
было уготовано осыпанное цветами ложе. Под шутки, поцелуи и слезы каждый
простился с новобрачными; Нанда, все время находившийся подле них, —
последним, уже на пороге.
|