 Увеличить |
Глава XL
СЧАСТЛИВАЯ ЧЕТА
День,
последовавший за этой фантастической ночью, тоже был днем необычным. Я не хочу
сказать, что он принес великие знаменья с неба и чудеса земные; я не намекаю и
на потрясения метеорологические — бури, вихри, потопы, ураганы. Напротив того,
солнце сияло весело, как ему и подобает сиять в июле. Заря украсилась рубинами,
набрала полный подол роз и сыпала их оттуда, как из рога изобилия; часы,
свежие, словно нимфы, излили на ранние холмы чаши росы и, стряхнув с себя
туманы, лазоревые, яркие, светлые, повлекли колесницу Феба по безмятежным
вышним просторам.
Короче
говоря, стоял ясный летний день, прекрасный, лучше и пожелать нельзя; но боюсь,
что кроме меня на улице Фоссет ни одна душа этого даже не заметила. Всех
занимали другие мысли; я тоже не совсем осталась им чужда; но коль скоро они не
содержали для меня той неожиданности, новизны и странности, а главное
таинственности, какою ошеломили других обитателей пансиона, я одна и могла
предаваться побочным рассужденьям.
Однако
ж, гуляя по саду, любуясь солнцем и цветами, я невольно думала о занимавшем
всех в доме происшествии.
Каком
же?
Да вот о
каком. Когда читали утренние молитвы, одно место среди молельщиц оказалось
незанятым. Когда отзавтракали, на столе осталась нетронутая чашка кофе. Когда
служанка стелила постели, в одной она обнаружила брус, одетый в ночную рубашку
и чепчик; а когда учительница музыки пришла, как всегда в ранний час, дать урок
Джиневре Фэншо, ей отнюдь не удалось обнаружить присутствия этой многообещающей
и блистательной особы.
Мисс
Джиневру Фэншо искали повсюду; обшарили весь дом; тщетно; ни следа, ни знака,
нигде не нашли даже записки; прелестная нимфа исчезла, пропала прошлой ночью,
словно падучая звезда, растаявшая во тьме.
Классные
дамы ужасались, еще более ужасалась оплошавшая директриса. Никогда не видывала
я мадам Бек столь бледной и потерянной. Ее задели за живое, ее интересам
нанесли урон. Как могла произойти такая нелепица? Как удалось ускользнуть
беглянке? Окна все закрыты, не разбиты стекла, двери надежно заперты! Мадам Бек
и по сей день не удалось разрешить эту загадку, да и никто ее не разгадал, если
не считать некоей Люси Сноу, которая не забыла, каким образом ради одного
предприятия парадная дверь была отворена, а затем тщательно прикрыта, но уж
какое там надежно заперта! Тут кстати вспоминалась и грохочущая карета,
запряженная парой, и нежданное приветствие — взмах платочка из окна.
Из этих
и еще двух-трех посылок, недоступных никому, кроме меня, я делала единственный
вывод. Джиневра сбежала с женихом. Будучи в этом уверена и видя глубокое
недоуменье мадам Бек, я в конце концов поделилась с ней своими соображениями.
Коснувшись сватовства мосье де Амаля, я убедилась, как и ожидала, что мадам Бек
знала о нем сама. Она давно уже обсуждала событие с миссис Чамли и переложила
всю ответственность за дальнейшее на плечи сей почтенной особы. И сейчас она бросилась
за помощью к миссис Чамли и мосье де Бассомпьеру.
В
особняке Креси уже обо всем было известно. Джиневра написала к кузине Полли,
туманно намекая на свои брачные виды; семейство Амаль подняло тревогу; мосье де
Бассомпьер взялся поймать беглецов. Но он настиг их слишком поздно.
Через
неделю почтальон доставил мне письмо. Приведу его полностью; оно на многое
проливает свет:
«Милый
старый Тим (сокращенное от Тимон), — как видите, я — того исчезла. Мы с
Альфредом почти с самого начала решили улепетнуть; пусть других окручивают по
всем правилам; Альфред не такой дурак, да и я — грех жаловаться, кажется, тоже.
Между прочим, Альфред, который прежде называл Вас «Дуэньей», в последнее время
так часто видел Вас, что от души к Вам привязался. Он надеется, Вы не будете
слишком страдать от разлуки с ним; он просит у Вас прощенья, если невольно
чем-нибудь Вам досадил. Он боится, что некстати нагрянул к Вам на чердак, когда
Вы читали посланье, кажется, для Вас весьма важное; но уж очень ему хотелось
Вас напугать в ту минуту, когда Вы забыли обо всем на свете, кроме автора письма.
Правда, и вы нагнали на него страху, когда вбежали за платьем, или шалью,
словом, за каким-то тряпьем, а он как раз зажег свет и собрался уютно подымить
сигарой, пока я не вернусь домой.
Начали
ли Вы наконец постигать, что граф де Амаль и есть монахиня с чердака и что он
навещал Вашу покорную слугу? Сейчас расскажу, как он все это устроил. Понимаете
ли, он вхож в Атеней, где обучается кое-кто из его племянников, сыновья его
старшей сестры, мадам де Мельси. А двор Атенея расположен по другую сторону стены,
высящейся вдоль allee defendue, где Вы так любите прогуливаться. Альфред
взбирается на высокие стены с той же ловкостью, с какой он танцует и дерется на
шпагах; он штурмовал наш пансион, сперва взбираясь на стену, затем с помощью
большого грушевого дерева, развесившего ветви над betceau и упирающегося
сучьями в нижний этаж нашего дома, он проникал в старший класс и в столовую.
Между прочим, как-то ночью он свалился с этой груши, сломал ветки и чуть не
сломал себе шею, и потом, удирая, до смерти перепугался потому, что чуть не
попался в лапы к мадам Бек и мосье Эманюелю, которые шли по аллее. Ну, а уж из
столовой проще простого забраться этажом выше и наконец на чердак; стеклянную
крышу, сами знаете, из-за духоты не закрывают ни днем ни ночью; через нее-то он
и влезал. Примерно год назад я передала ему россказни про монахиню; и у него
родилась романтическая затея загробного маскарада, которую, согласитесь, он
очень мило осуществил.
Если б
не черная роба и не белая вуаль, его бы уж давно сцапали Вы или этот жуткий
иезуит мосье Поль. Вас обоих он считает тонкими спиритами и отдает должное
Вашей отваге. Я-то лично дивлюсь не столько Вашей храбрости, сколько
скрытности. Как это Вы сносили посещенье длинного призрака и ни разу себя не
выдали, никому ничего не сказали, не подняли на ноги весь дом?
Ну, а
понравилась ли Вам монахиня в постели? Тут уж я сама ее нарядила. Что Вы на это
скажете, а? Небось закричали, когда ее увидели? Я бы на Вашем месте просто
рехнулась! Ну, да ведь у Вас какие нервы! Железные нервы. Вы, верно, вообще
ничегошеньки не ощущаете. Разве можно Вашу чувствительность сравнить, например,
с моей? Вы, по-моему, не знаете ни боли, ни страха, ни печали. Вы настоящий
старик Диоген.
Ну
хорошо, ходячая добродетель! Надеюсь, Вы не очень сердитесь, что я выкинула
такую штуку? Уверяю Вас, мы отлично позабавились, я вдобавок насолила несносной
жеманнице Полине и глупому увальню доктору Джону; я доказала им, что напрасно
они дерут нос, я не хуже них могу замуж выйти! Мосье де Бассомпьер сперва
почему-то ужасно рассвирепел; кричал на Альфреда, грозился поднять дело о
«detournement de mineur»[[453] и
бог знает чем еще грозился; словом, такую трагедию разыграл, что мне пришлось
тоже к нему подлаживаться, падать на колени, плакать, рыдать, выжимать три
носовых платка. Разумеется, «mon oncle»[[454] скоро
сдался; да и что толку поднимать шум! Я замужем — и баста. Он мне толкует, что
брак незаконный, потому что я, мол, слишком молода, вот умора! Я замужем, и
какая разница, сколько мне лет! К тому же мы еще раз поженимся, и я получу свое
trousseau,[455] и миссис Чамли им
распорядится; надо надеяться, мосье де Бассомпьер меня не обделит, да и как же
иначе, ведь у бедняжки Альфреда за душой ничего, кроме знатности, родословной и
жалованья. Если бы дядюшка повел себя, наконец, как благородный человек! А то,
представьте, он требует от Альфреда письменного обещанья не притрагиваться к
картам с того дня, как он выдаст мне приданое. Моего ангела обвиняют в пристрастии
к картам; я про это ничего не знаю, зато знаю, что он чудо как мил.
У меня
не хватает слов достойно описать изобретательность де Амаля при нашем побеге.
Какой он умница, что выбрал праздничную ночь, когда мадам (а он ее обычаи
знает) не могла не отправиться в парк. Ну, а Вы, верно, ее сопровождали. Часов
в одиннадцать Вы встали и вышли из спальни. Не пойму только, отчего Вы
вернулись пешком и одна. Ведь это Вас встретили мы на узкой старой улочке
святого Иоанна? Видали Вы, как я помахала Вам платочком?
Adieu!
Порадуйтесь же моей удаче; поздравьте меня с совершеннейшим счастьем и, милый
циник и мизантроп, примите мои искренние и нежные пожеланья. Ваша Джиневра
Лаура де Амаль, урожденная Фэншо.
P.S. Не
забудьте, я теперь графиня. Как обрадуются папа, мама и девчонки! «Моя дочь
графиня! Моя сестра графиня!» Браво! — звучит получше, чем миссис Бреттон,
hein?»[[456]
Приближаясь
к концу жизнеописания мисс Фэншо, читатель, без сомненья, ждет, когда же она
горько расплатится за беспечные грехи юности. Разумеется, не весь путь ее усеян
розами.
То, что
мне известно о дальнейшей ее участи, можно пересказать в немногих словах.
Я
увидела ее в конце ее медового месяца. Она посетила мадам Бек и вызвала меня в
гостиную. Она с хохотом бросилась ко мне в объятья. Выглядела она премило; еще
длинней стали локоны, еще ярче румянец; белая шапочка и вуаль из фламандских
кружев, флердоранж и подвенечное платье послужили ей к украшенью.
— Я
получила свою долю! — тотчас выпалила она. (Джиневра всегда тяготела к
существенному; по-моему, она отличалась коммерческим складом ума, несмотря на
все свое презрение к «буржуазии».) — Дядя де Бассомпьер совершенно смирился.
Пусть его называет Альфреда лоботрясом, это он от грубого шотландского
воспитания; Полина, верно, мне завидует, доктор Джон умирает от ревности, того
гляди, пустит себе пулю в лоб — а я так счастлива! Больше мне и желать нечего,
разве что карету, но ах — я же Вам еще не представила «mon mari».[457] Альфред, поди-ка сюда!
И
Альфред явился в дверях задней гостиной, где он беседовал с мадам Бек,
осыпавшей его поздравленьями и упреками вместе. Меня рекомендовали ему под
разными именами — Дуэньи, Диогена, Тимона. Юный полковник держался весьма
любезно. Он принес мне учтивейшие и ловкие извиненья за монахиню и прочее,
заключив свои слова жестом в сторону молодой жены и восклицаньем: «Кто, глядя
на нее, не простит мне моих прегрешений!»
Затем
молодая жена отослала его снова к мадам Бек, а сама завладела мною и обрушила
на меня безудержные описания своих настроений и прочий пустой девичий вздор.
Она хвасталась своим кольцом, она называла себя госпожой графиней де Амаль и
сто раз спрашивала, каково это на слух. Я больше молчала. С ней я держалась
сурово. Не беда; она и не ждала от меня ласковостей, мои колкости доставляли ей
удовольствие, и чем моя мина делалась натянутей и скучней, тем безмятежней
хохотала Джиневра.
Вскоре
после женитьбы мосье де Амаля, чтобы отлучить его от сомнительных связей и
привычек, убедили выйти в отставку; ему доставили место атташе, и они с женой
отправились за границу. Я думала, что теперь она, наконец, забудет обо мне, но
не тут-то было. Много лет она время от времени ни с того ни с сего вдруг
посылала мне письма. Первые года два речь в них шла лишь о ней самой и об
Альфреде; затем Альфред отступил в тень; осталась она и некая новая особа;
Альфред Фэншо де Бассомпьер де Амаль прочно воцарился на месте отца; она на все
лады превозносила это близкое ей лицо; пространно живописала проявленные им
чудеса сообразительности и осыпала меня пылкими укоризнами, когда я в ответ
отваживалась выражать скромные сомненья. Я-де не понимаю, «что такое любовь к
ребенку», я, мол, «бесчувственное существо и радости материнства для меня
китайская грамота» и прочее. Сей юный господин подвергался, разумеется, всем
испытаньям, положенным ребенку природой, — у него резались зубки, он болел
корью и коклюшем; но чего только в ту пору не претерпела я, бедная. Письма
любящей маменьки стали просто сигналами бедствия; ни на одну женщину не
сыпались такие невзгоды; никто никогда так не нуждался в сочувствии; скоро я,
однако же, поняла, что не так страшен черт, как его малюют, и погрязла в своей
обычной сухой бесчувственности. А юный страдалец каждую бурю сносил как герой.
Пять раз был этот несчастный «in articulo mortis»[[458] и чудом выжил все пять раз.
Через
несколько лет началось недовольство Альфредом Первым; мосье де Бассомпьеру
приходилось вмешиваться, платить долги, из которых часть принадлежала к числу
давящих и сомнительных «долгов чести»; сетованья и затрудненья все учащались. И
каковы бы ни были ее неприятности, Джиневра, как и встарь, истово взывала о
помощи и поддержке. Ей и в голову не приходило самой бороться с волнами
житейского моря. Она знала, что так или иначе своего добьется, загребала жар
чужими руками и продолжала жить припеваючи, как никто.
|
