 Увеличить |
Глава первая. О том,
как приор храма горной богоматери и его сестра повстречали гурона
Однажды святой Дунстан[2],
ирландец по национальности и святой по роду занятий, отплыл из Ирландии на
пригорке к французским берегам и добрался таким способом до бухты Сен‑Мало.
Сойдя на берег, он благословил пригорок, который, отвесив ему несколько низких
поклонов, воротился в Ирландию тою же дорогою, какою прибыл.
Дунстан основал в этих местах небольшой приорат и нарек его
Горным, каковое название он носит и поныне, что известно всякому. В тысяча
шестьсот восемьдесят девятом году[3] месяца
июля числа 15‑го, под вечер, аббат де Керкабон, приор храма Горной богоматери,
решив подышать свежим воздухом, прогуливался с сестрой своей по берегу моря.
Приор, уже довольно пожилой, был очень хороший священник, столь же любимый
сейчас соседями, как в былые времена – соседками. Особенное уважение снискал он
тем, что из всех окрестных настоятелей был единственным, кого после ужина с
собратьями не приходилось тащить в постель на руках. Он довольно основательно
знал богословие, а когда уставал от чтения блаженного Августина, то тешил себя
книгою Рабле: поэтому все и отзывались о нем с похвалой.
Его сестра, которая никогда не была замужем, хотя и имела к
тому великую охоту, сохранила до сорокапятилетнего возраста некоторую свежесть:
нрав у нее был добрый и чувствительный; она любила удовольствия и была набожна.
Приор говорил ей, глядя на море:
– Увы! Отсюда в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году
на фрегате «Ласточка» отбыл на службу в Канаду наш бедный брат со своей
супругой, а нашей дорогой невесткой, госпожой де Керкабон, Не будь он убит, у
нас была бы надежда свидеться с ним.
– Полагаете ли вы, – сказала м‑ль де
Керкабон, – что нашу невестку и впрямь съели ирокезы, как нам о том
сообщили? Надо полагать, если бы ее не съели, она вернулась бы на родину. Я
буду оплакивать ее всю жизнь – ведь она была такая очаровательная женщина; а
наш брат, при его уме, добился бы немалых успехов в жизни.
Пока они предавались этим трогательным воспоминаниям, в
устье Ранса вошло на волнах прилива маленькое суденышко: это англичане привезли
на продажу кое‑какие отечественные товары. Они соскочили на берег, не поглядев
ни на господина приора, ни на его сестру, которую весьма обидело подобное
невнимание к ее особо.
Иначе поступил некий очень статный молодой человек, который
одним прыжком перемахнул через головы своих товарищей и очутился перед м‑ль де
Керкабон. Еще не обученный раскланиваться, он кивнул ей головой. Лицо его и
наряд привлекли к себе взоры брата и сестры. Голова юноши была не покрыта, ноги
обнажены и обуты лишь в легкие сандалии, длинные волосы заплетены в косы,
тонкий и гибкий стан охвачен коротким камзолом. Лицо его выражало
воинственность и вместе с тем кротость. В одной руке он держал бутылку с
барбадосской водкой, в другой – нечто вроде кошеля, в котором были стаканчик и
отличные морские сухари. Чужеземец довольно изрядно изъяснялся по‑французски.
Он попотчевал брата и сестру барбадосской водкой, отведал ее и сам, потом
угостил их еще раз, – и все это с такой простотой и естественностью, что
они были очарованы и предложили ему свои услуги, сперва осведомившись, кто он и
куда держит путь. Молодой человек ответил, что он этого не знает, что он
любопытен, что ему захотелось посмотреть, каковы берега Франции, что он прибыл
сюда, а затем вернется восвояси.
Прислушавшись к его произношению, господин приор понял, что
юноша – не англичанин, и позволил себе спросить, из каких он стран.
– Я гурон[4], –
ответил тот.
Мадемуазель де Керкабон, удивленная и восхищенная встречей с
гуроном, который притом обошелся с ней учтиво, пригласила его отужинать с ними:
молодой человек не заставил себя упрашивать, и они отправились втроем в приорат
Горной богоматери.
Низенькая и кругленькая барышня глядела на него во все глаза
и время от времени говорила приору:
– Какой лилейно‑розовый цвет лица у этого юноши! До
чего нежна у него кожа, хотя он и гурон!
– Вы правы, сестрица, – отвечал приор, Она без передышки
задавала сотни вопросов, и путешественник отвечал на них весьма толково.
Слух о том, что в приорате находится гурон, распространился
с необычайной быстротой, и к ужину там собралось все высшее общество округи.
Аббат де Сент‑Ив пришел со своей сестрой, молодой особой из Нижней Бретани,
весьма красивой и благовоспитанной. Судья, сборщик податей и их жены также не
замедлили явиться. Чужеземца усадили между м‑ль де Керкабон и м‑ль де Сент‑Ив.
Все изумленно глядели на него, все одновременно и рассказывали ему что‑то, и
расспрашивали его, – гурона это ничуть не смущало. Казалось, он
руководился правилом милорда Болингброка[5]:
«Nihil admirari» [6].
Но напоследок, выведенный из терпения этим шумом, он сказал тоном довольно
спокойным:
– Господа, у меня на родине принято говорить по
очереди; как же мне отвечать вам, когда вы не даете возможности услышать ваши
вопросы?
Вразумляющее слово всегда заставляет людей углубиться на
несколько мгновений в самих себя: воцарилось полное молчание. Господин судья,
который всегда, в чьем бы доме ни находился, завладевал вниманием чужеземцев и
слыл первым на всю округу мастером по части расспросов, проговорил, широко
разевая рот:
– Как вас зовут, сударь?
– Меня всегда звали Простодушный, – ответил
гурон. – Это имя утвердилось за мной и в Англии, потому что я всегда
чистосердечно говорю то, что думаю, подобно тому как и делаю все, что хочу.
– Каким же образом, сударь, родившись гуроном, попали
вы в Англию?
– Меня привезли туда; я был взят в плен англичанами в
бою, хотя и не худо оборонялся; англичане, которым по душе храбрость, потому
что они сами храбры и не менее честны, чем мы, предложили мне либо вернуть меня
родителям, либо отвезти в Англию. Я принял это последнее предложение, ибо по
природе своей до страсти люблю путешествовать.
– Однако же, сударь, – промолвил судья
внушительным тоном, – как могли вы покинуть отца и мать?
– Дело в том, что я не помню ни отца, ни матери, –
ответил чужеземец. Все общество умилилось, и все повторили!
– Ни отца, ни матери!
– Мы ему заменим родителей, – сказала хозяйка дома
своему брату, приору. – До чего мил этот гурон!
Простодушный поблагодарил ее с благородной и горделивой
сердечностью, но дал понять, что ни в чем не нуждается.
– Я замечаю, господин Простодушный, – сказал
достопочтенный судья, – что по‑французски вы говорите лучше, чем подобает
гурону.
– Один француз, – ответил тот, – которого в
годы моей ранней юности мы захватили в Гуронии и к которому я проникся большой
приязнью, обучил меня своему языку: я усваиваю очень быстро то, что хочу усвоить.
Приехав в Плимут, я встретил там одного из ваших французских изгнанников,
которых вы, не знаю почему, называете «гугенотами»; он несколько
усовершенствовал мои познания в вашем языке. Как только я научился объясняться
вразумительно, я направился в вашу страну, потому что французы мне нравятся,
когда не задают слишком много вопросов.
Невзирая на это тонкое предостережение, аббат де Сент‑Ив
спросил его, какой из трех языков он предпочитает: гуронский, английский или
французский.
– Разумеется, гуронский, – ответил Простодушный.
– Возможно ли! – воскликнула м‑ль де
Керкабон. – А мне всегда казалось, что нет языка прекраснее, чем
французский, если не считать нижнебретонского.
Тут все наперебой стали спрашивать Простодушного, как
сказать по‑гуронски «табак», и он ответил: «тайя»; как сказать «есть», и он
ответил: «эссентен». М‑ль де Керкабон захотела во что бы то ни стало узнать,
как сказать «ухаживать за женщинами». Он ответил: «тровандер»[7] и добавил, по‑видимому не без основания, что
эти слова вполне равноценны соответствующим французским и английским. Гости
нашли, что «тровандер» звучит очень приятно.
Господин приор, в библиотеке которого имелась гуронская
грамматика, подаренная ему преподобным отцом Сагаром Теода[8], францисканцем и славным миссионером, вышел
из‑за стола, чтобы навести по ней справку. Вернулся он, задыхаясь от восторга и
радости, ибо убедился, что Простодушный воистину гурон. Поговорили чуть‑чуть о
многочисленности наречий и пришли к заключению, что, если бы не происшествие с
Вавилонской башней [9],
все народы говорили бы по‑французски.
Неистощимый по части вопросов судья, который до сих пор
относился к новому лицу с недоверием, теперь проникся к нему глубоким
почтением; он беседовал с ним гораздо вежливее, чем прежде, чего Простодушный
не приметил.
Мадемуазель де Сент‑Ив полюбопытствовала насчет того, как
ухаживают кавалеры в стране гуронов.
– Совершают подвиги, – ответил он, – чтобы
понравиться особам, похожим на вас.
Гости удивились его словам и дружно зааплодировали. М‑ль де
Сент‑Ив покраснела и весьма обрадовалась. М‑ль де Керкабон покраснела тоже, но
обрадовалась не очень; ее задело за живое, что любезные слова были обращены не
к ней, но она была столь благодушна, что расположение ее к гурону ничуть от
этого не пострадало. Она чрезвычайно приветливо спросила его, сколько
возлюбленных было у него в Гуронии.
– Одна‑единственная, – ответил Простодушный – То
была м‑ль Абакаба, подруга дорогой моей кормилицы. Абакаба превосходила
тростник стройностью, горностая – белизной, ягненка – кротостью, орла –
гордостью и оленя – легкостью. Однажды она гналась за зайцем по соседству с
нами, примерно в пятидесяти лье от нашего жилья. Некий неблаговоспитанный
алгонкинец[10], живший в ста лье оттуда,
перехватил у нее добычу; я узнал об этом, помчался туда, свалил алгонкинца
ударом палицы и, связав по рукам и ногам, поверг его к стопам моей
возлюбленной. Родители Абакабы изъявили желание съесть его, но я никогда не
питал склонности к подобным пиршествам; я вернул ему свободу и обрел в его лице
друга. Абакаба была так тронута моим поступком, что предпочла меня всем прочим
своим любовникам. Она любила бы меня и доселе, если бы ее не съел медведь. Я
покарал медведя и долго потом носил его шкуру, но это меня не утешило.
Мадемуазель де Сент‑Ив почувствовала тайную радость, узнав
из этого рассказа, что у Простодушного была всего одна возлюбленная и что
Абакабы нет более на свете, но не стала разбираться в причинах своей радости.
Все не сводили глаз с Простодушного и очень хвалили его за то, что он не
позволил своим товарищам съесть алгонкинца.
Неумолимый судья, будучи не в силах подавить исступленную
страсть к расспросам, довел свое любопытство до того, что осведомился, какую
веру исповедует г‑н гурон, – избрал ли он англиканскую, галликанскую или
гугенотскую веру?
– У меня своя вера, – ответил тот, – как у
вас своя.
– Увы! – воскликнула м‑ль де Керкабон, – я
вижу, этим злополучным англичанам даже не пришло в голову окрестить его.
– Ах, боже мой! – проговорила м‑ль де Сент‑Ив. –
Как же это так? Разве гуроны не католики? Неужели преподобные отцы иезуиты не
обратили их всех в христианство? Простодушный уверил ее, что у него на родине
никого нельзя обратить, что настоящий гурон ни за что не изменит убеждений и
что на их наречии даже нет слова, означающего «непостоянство». Эти его слова
чрезвычайно понравились м‑ль де Сент‑Ив.
– Мы его окрестим, окрестим! – говорила м‑ль де
Керкабон г‑ну приору. – Эта честь выпадет вам, дорогой брат; мне ужасно
хочется стать его крестной матерью; господин аббат де Сент‑Ив, конечно, не
откажется стать его восприемником. Какая будет блистательная церемония! Толки о
ней пойдут по всей Нижней Бретани, и нас это безмерно прославит. Все общество
вторило хозяйке дома, все гости кричали:
– Мы его окрестим!
Простодушный ответил, что в Англии каждый имеет право жить
так, как ему заблагорассудится. Он заявил, что это предложение ему вовсе не по
душе и что гуронское вероисповедание по меньшей мере равноценно
нижнебретонскому; в заключение он сказал, что завтра же уезжает. Допив его
бутылку барбадосской водки, все разошлись на покой.
Когда Простодушного проводили в приготовленную для него
комнату, м‑ль де Керкабон и ее приятельница Сент‑Ив не могли удержаться от
того, чтобы не поглядеть в широкую замочную скважину, как почивает гурон. Они
узрели, что он постелил одеяло прямо на полу и расположился на нем самым
живописным образом.
|
