 Увеличить |
Глава двенадцатая. Что
думает простодушный о театральных пьесах
Юноша Простодушный был похож на одно из тех выросших на
бесплодной земле могучих деревьев, чьи корни и ветви быстро развиваются, стоит
их пересадить на благоприятную почву. Как ни удивительно, такой почвой для него
оказалась тюрьма.
Среди книг, заполнявших досуг обоих узников, нашлись стихи,
переводы греческих трагедий и кое‑какие французские театральные пьесы. Стихи,
где речь шла о любви, и радовали и печалили Простодушного. Все они говорили ему
о его бесценной Сент‑Ив! Басня о двух голубях[52] пронзила
ему сердце: он‑то был лишен возможности вернуться в свою голубятню! Мольер
привел его в восторг: с его помощью гурон познакомился с нравами парижан и
одновременно всего рода человеческого.
– Какая из его комедий нравится вам всего более?
– «Тартюф», без сомнения.
– Мне тоже, – сказал Гордон. – В эту темницу
вверг меня Тартюф, и возможно, что виновниками вашего несчастья тоже были
Тартюфы. А какого вы мнения, о греческих трагедиях?
– Для греков они хороши, – ответил Простодушный.
Но когда он прочитал новую «Ифигению»[53],
«Федру», «Андромаху», «Гофолию», он пришел в полное восхищение, вздыхал, лил
слезы и, не заучивая, запомнил их наизусть.
– Прочтите «Родогуну», – сказал Гордон. –
Говорят, это верх театрального совершенства; другие пьесы, доставившие вам
столько удовольствия, не идут с ней в сравнение.
После первой же страницы молодой человек вскричал:
– Это не того автора!
– Почему вы так думаете?
– Не знаю, но эти стихи ничего не говорят ни уму, ни
сердцу.
– Ну, это из‑за их качества.
– Зачем же писать стихи такого качества? –
возразил Простодушный.
Прочитав внимательнейшим образом всю пьесу ради того лишь,
чтобы насладиться ею, Простодушный удивленно уставился на своего друга сухими
глазами и не знал, что сказать. Но так как тот требовал, чтобы гурон дал отчет
в своих чувствах, он сказал:
– Начала я не понял; середина меня возмутила; последняя
сцена очень взволновала, хотя и показалась малоправдоподобной; никто из
действующих лиц не возбудил во мне сочувствия; я не запомнил и двадцати стихов,
хотя запоминаю все до единого, когда они мне по душе.
– А между тем считается, что это лучшая наша пьеса.
– В таком случае, – ответил Простодушный, –
она подобна людям, недостойным мест, которые они занимают. В конце концов, это
дело вкуса; мой вкус, должно быть, еще не сложился; я могу и ошибиться; но вы
же знаете, я привык говорить все, что думаю, или, скорее, что чувствую.
Подозреваю, что людские суждения часто зависят от обманчивых представлений, от
моды, от прихоти. Я высказался сообразно своей природе; она, может быть, весьма
несовершенна, но может быть и так, что большинство людей недостаточно
прислушивается к голосу своей природы.
После этого он произнес несколько стихов из «Ифигении»,
которых знал множество, и хотя декламировал он неважно, однако вложил в свое
чтение столько искренности и задушевности, что вызвал у старого янсениста
слезы. Затем Простодушный прочитал «Цинну»; тут он не плакал, но восхищался.
Глава тринадцатая.
Прекрасная Сент‑Ив едет в Версаль
Пока наш незадачливый гурон скорее просвещается, чем
утешается, пока его способности, долго находившиеся в пренебрежении,
развиваются так быстро и бурно, пока природа его, совершенствуясь,
вознаграждает за обиды, нанесенные ему судьбой, посмотрим, что тем временем
происходит с г‑ном приором, с его доброй сестрой и с прекрасной затворницей
Сент‑Ив. Первый месяц прошел в беспокойстве, а на третий месяц они погрузились
в скорбь; их пугали ложные догадки и неосновательные слухи; на исходе шестого
месяца все сочли, что гурон умер. Наконец г‑н де Керкабон и его сестра узнали
из письма, давным‑давно отправленного бретонским лейб‑гвардейцем, что какой‑то
молодой человек, похожий по описанию на Простодушного, прибыл однажды вечером в
Версаль, но что в ту же ночь его куда‑то увезли и что с тех пор никто ничего о
нем не слыхал.
– Увы, – сказала м‑ль де Керкабон, – наш
племянник сделал, вероятно, какую‑нибудь глупость и попал в беду. Он молод, он
из Нижней Бретани, откуда же ему знать, как себя вести при дворе? Дорогой
братец, я не бывала ни в Версале, ни в Париже; вот отличный случай их
посмотреть. Мы разыщем, быть может, нашего бедного племянника, – он сын
нашего брата, наш долг помочь ему. Как знать, возможно, когда умерится в нем
юношеский пыл, нам в конце концов все же удастся сделать его иподьяконом. У
него были большие способности к наукам. Помните, как он рассуждал о Ветхом и
Новом завете? Мы отвечаем за его душу – ведь это мы «говорили его креститься. К
тому же его милая возлюбленная Сент‑Ив целыми днями плачет о нем. Нет, в Париж
съездить необходимо. Если он застрял в одном из тех мерзких веселых домов, о
которых я столько наслушалась, мы вызволим его оттуда.
Приора тронули речи сестры. Он отправился в Сен‑Мало к
епископу, который крестил гурона, и попросил у него покровительства и совета.
Прелат одобрил мысль о поездке. Он снабдил приора рекомендательными письмами к
отцу де Ла Шез, королевскому духовнику и высшему сановнику в королевстве, к
парижскому архиепископу Арле[54] и
к Боссюэ [55], епископу города Мо.
Наконец брат и сестра пустились в путь. Однако, приехав в
Париж, они потерялись в нем, словно в обширном лабиринте люди, не имеющие
путеводной нити. Средства у них были скромные, между тем для розысков им каждый
день требовалась карета, а розыски ни к чему не приводили.
Приор отправился к преподобному отцу де Ла Шез, но у того
сидела м‑ль дю Трон[56],
и ему было не до приоров. Он толкнулся к архиепископу; прелат заперся с
прекрасной г‑жой де Ледигьер и занимался с ней церковными делами. Он помчался в
загородный дом епископа города Мо, но тот в обществе м‑ль де Молеон [57] подвергал разбору
«Мистическую любовь» г‑жи де Гюйон [58].
Ему удалось все же добиться, чтобы эти прелаты выслушали его; оба заявили, что
не могут заняться судьбой его племянника, так как он не иподьякон.
Напоследок он повидался с иезуитом; отец де Ла Шез принял
его с распростертыми объятиями, уверяя, что всегда питал к нему особое
уважение, хотя и не был с ним знаком. Он поклялся, что общество Иисуса всегда
было благорасположено к нижнебретонцам.
– Но, быть может, – спросил он, – ваш
племянник имеет несчастье быть гугенотом?
– Что вы, преподобный отец, разумеется, нет»
– А он случайно не янсенист?
– Смею заверить вас, ваше преподобие, что и христианин‑то
он совсем новорожденный: мы крестили его всего одиннадцать месяцев назад.
– Вот и хорошо, вот и хорошо, мы о нем позаботимся. А
богат ли ваш приход?
– О нет, совсем бедный, а племянник обходится нам
недешево.
– Нет ли у вас по соседству янсенистов? Будьте очень
осторожны, господин приор: они опаснее гугенотов и атеистов.
– Их у нас нет, преподобный отец: в приходе Горной
богоматери не знают, что такое янсенисты.
– Тем лучше. Поверьте, нет такой вещи, которой я не
сделал бы для вас. Он любезно проводил приора до дверей и мигом забыл о нем.
Время шло; приор и его сестра совсем уже отчаялись. Между тем гнусный судья
торопил свадьбу своего олуха‑сына с прекрасной Сент‑Ив, которую ради этого
выпустили из монастыря. Она по‑прежнему любила своего крестника так же сильно,
как ненавидела навязанного ей жениха. От обиды на то, что ее заточили в
монастырь, страсть только возросла; приказание выйти замуж за сына судьи
довершило дело. Сожаление, нежность и страх волновали ей душу. Девичья любовь,
как известно, куда изобретательнее, чем привязанность какого‑нибудь старого
приора или тетушки, которой перевалило за сорок. К тому же молодая девушка
очень развилась за время пребывания в монастыре благодаря романам, которые
украдкой там прочла.
Она не забыла про письмо, отправленное в свое время лейб‑гвардейцем
в Нижнюю Бретань и вызвавшее там толки, и решила, что сама разведает дело в
Версале, бросится к ногам министра, если верны слухи, что ее возлюбленный в
тюрьме, и добьется его оправдания. Какое‑то тайное чувство подсказывало ей, что
при дворе красивой девушке не откажут ни в чем; но она не знала, во что ей это
обойдется.
Приняв решение, она утешилась; она спокойна, не отталкивает
больше болвана‑жениха, приветливо встречает отвратительного свекра, ласкается к
брату, наполняет дом весельем; потом, в тот самый день, когда должна была
состояться брачная церемония, уезжает тайком в четыре часа утра, захватив с
собой мелкие свадебные подарки и все, что удалось собрать. Все было так хорошо
рассчитано, что, когда около полудня зашли к ней в комнату, она была уже за
десять лье от дома. Велико было общее изумление и замешательство. Пытливый
судья задал за этот день не меньше вопросов, чем обычно задавал за целую
неделю, нареченный же супруг превратился еще в большего дурака, чем был раньше.
Аббат де Сент‑Ив решил в сердцах пуститься в погоню за сестрой. Судья с сыном
взялись его сопровождать. Таким образом почти целый округ Нижней Бретани
оказался волею судьбы в Париже.
Прекрасная Сент‑Ив понимала, что за ней погонятся. Она ехала
верхом и хитро выспрашивала обгонявших ее королевских гонцов, не видели ли они
на Парижской дороге толстого аббата, огромного судью и молодого олуха. Узнав на
третий день, что они уже нагоняют ее, она свернула на другую дорогу и была
столь ловка и удачлива, что добралась до Версаля, в то время как ее тщетно
разыскивали в Париже.
Но как вести себя в Версале? Как ей, молодой, красивой,
лишенной советчика, лишенной поддержки, ни с кем не знакомой, беззащитной перед
опасностями, решиться на поиски лейб‑гвардейца? Она надумала обратиться к
одному иезуиту низшего ранга: там водились иезуиты всякого рода, пригодные для
людей любых сословий. Подобно тому как бог, говорили они, даровал разным
породам животных различную пищу, так даровал он и королю особого духовника,
которого все искатели духовных должностей величали «главой галликанской
церкви»; далее следовали духовники принцесс; у министров не было духовных
отцов: не так они были просты, чтобы обзаводиться ими. Были иезуиты,
приставленные к придворным служителям, и особые иезуиты при горничных, через
которых выведывались тайны их хозяек; эта должность считалась очень важной.
Прекрасная Сент‑Ив обратилась к одному из этих последних; имя его было Тут‑и‑там.
Она исповедалась у него, открыла ему свои похождения, свое звание, свои страхи
и заклинала его поселить ее у какой‑нибудь набожной особы, которая оградила бы
ее от всех соблазнов.
Отец Тут‑и‑там направил ее к жене одного из придворных
виночерпиев, своей вернейшей духовной дочери. Оказавшись у нее в доме, м‑ль де
Сент‑Ив поспешила завоевать доверие и дружбу этой женщины, навела у нее справки
о бретонском лейб‑гвардейце и пригласила его к себе. Узнав от него, что ее
возлюбленный был увезен после разговора со старшим письмоводителем, она бежит к
этому чиновнику. При виде красивой женщины тот смягчается, ибо нельзя же
спорить с тем, что бог только на то и создал женщин, чтобы укрощать мужчин.
Письмоводитель, разнежась, признался ей во всем:
– Ваш возлюбленный уже около года в Бастилии и, не будь
вас, просидел бы там, быть может, всю жизнь.
Нежная Сент‑Ив упала в обморок. Когда она пришла в себя,
письмоводитель сказал ей:
– Я неправомочен творить добро; вся моя власть сводится
к тому, что время от времени я могу делать зло. Послушайтесь меня, сейчас же
идите к родственнику и любимцу монсеньера де Лувуа, господину де Сен‑Пуанж[59], который творит и добро и
зло. У нашего министра две души: одна из них – господин де Сен‑Пуанж, другая –
госпожа де Дюбеллуа [60],
но ее нет сейчас в Версале. Выход у вас один: умилостивить названного мной
покровителя.
Прекрасная Сент‑Ив, в чьей душе толика радости боролась с
глубокой скорбью и слабая надежда – с горестными опасениями, преследуемая
братом, обожающая возлюбленного, утирая слезы и проливая их вновь, дрожа,
слабея и снова набираясь мужества, устремилась к г‑ну де Сен‑Пуанж.
|
