Глава IV
О некоторых авторах XIX века и о том, как трудно добыть их книги
Мишель
поспешно вышел на улицу и направился к Дому Книги Пяти Частей Света, огромному
пакгаузу, расположенному на улице Мира; директор магазина был крупным
государственным чиновником.
– Здесь,
должно быть, хранятся все творения человеческого ума, – говорил себе
юноша.
Он
оказался в обширном вестибюле, посередине которого размещалось центральное Бюро
заказов, связанное телеграфом с самыми удаленными хранилищами. Кругом
безостановочно сновал целый легион служащих; они поднимались к верхним рядам
стеллажей на подвесных платформах, приводимых в движение противовесами,
скользящими по проложенным в стенах шахтам; носильщики сгибались под тяжестью
книг.
Ошеломленный,
Мишель напрасно пытался пересчитать бесчисленные тома, вздымавшиеся вверх по
стенам к потолку, взгляд его терялся в бесконечных галереях этого
императорского учреждения.
«Мне
никогда не прочитать все это», – думал он, занимая очередь в Бюро заказов.
В конце концов, он оказался перед окошком.
– Что
вы желаете, месье? – спросил начальник Отдела заявок.
– Я
хотел бы полное собрание сочинений Виктора Гюго, – ответил Мишель.
Чиновник
широко раскрыл глаза.
– Виктора
Гюго? – переспросил он. – А что он написал?
– Он
был одним из величайших поэтов XIX века, даже самым великим, – ответил,
краснея, юноша.
– Вам
известно это имя? – обратился чиновник к коллеге, начальнику Отдела
поиска.
– Никогда
не слышал о нем, – ответил тот. – Вы уверены в написании имени? –
спросил он Мишеля.
– Абсолютно
уверен.
– По
правде говоря, – продолжил чиновник, – нам здесь редко приходится
продавать литературные произведения. Но, в общем, раз вы уверены… Рюго,
Рюго…, – повторял он, телеграфируя.
– Гюго, –
поправил Мишель. – Я просил бы вас заодно затребовать Бальзака, де Мюссе,
Ламартина.
– Это
ученые?
– Нет,
писатели!
– Живущие?
– Умершие
век тому назад.
– Месье,
мы сделаем все возможное, чтобы удовлетворить вашу заявку, но, боюсь, поиски
займут много времени, если вообще не окажутся напрасными.
– Я
подожду, – ответил Мишель.
Он
отошел подальше, его словно оглоушили. Так что же, всей этой великой славы не
хватило даже на одно столетие! «Восточные мотивы», «Раздумья», «Первые
стихотворения», «Человеческая комедия» – все забыто, потеряно, утрачено
безвозвратно, кануло в Лету, никому неизвестно!
Между
тем гигантские паровые краны опускали в различные залы целые груды книг, а
центральное бюро по-прежнему осаждали покупатели. Но одному была нужна «Теория
трения» в двадцати томах, другому – «Обзор трудов по проблемам электричества»,
третьему – «Практический трактат по смазке ведущих колес», еще одному – «Монография
о последних открытиях в области рака мозга».
– Ну
вот, – говорил себе Мишель. – Науки! Промышленность! Здесь, так же
как и в коллеже, гуманитарным искусствам – ноль внимания! А я, как умалишенный,
спрашиваю беллетристику, может, я действительно сошел с ума?
Мишель
погрузился в раздумья на добрый час; тем временем поиски продолжались, телеграф
трещал беспрестанно, то и дело просили подтвердить имена авторов; обыскивали
подвалы, чердаки, но все напрасно. Пришлось смириться.
– Месье, –
обратился наконец к молодому человеку еще один чиновник, начальник Отдела
ответов, – у нас их нет. Без сомнения, эти авторы были мало известны в
свое время, их сочинения, очевидно, не переиздавались…
– «Собор
Парижской богоматери», – заметил Мишель, – был издан тиражом в пятьсот
тысяч экземпляров.
– Готов
вам поверить, месье, но если говорить о старых авторах, переиздаваемых в наши
дни, то у нас есть только Поль де Кок, моралист прошлого века; кажется, это
довольно здорово написано, и если вы желаете…
– Я
поищу в другом месте, – возразил Мишель.
– Что
ж, вы обегаете весь Париж и ничего не найдете. Если чего нет у нас, этого нет
нигде.
– Посмотрим, –
бросил Мишель, направившись было к выходу.
– Но
месье, – остановил его чиновник, чье усердие вполне могло бы сделать честь
приказчику из бакалейной лавки, – может быть, вы желаете приобрести
современные литературные произведения? У нас есть несколько изданий,
достаточно нашумевших в последние годы; для поэтических сборников они не так
плохо расходились…
– А,
вот как! – воскликнул прельщенный Мишель. – У вас есть современная
поэзия?
– Разумеется.
Например, «Электрические гармонии» Мартийяка, сочинение, увенчанное Академией
Наук, «Раздумья о кислороде» г-на де Пюльфаса, «Поэтический параллелограмм»,
«Обезуглероженные оды»…
Мишелю
не хватило мочи выслушивать это дальше, и он очутился на улице, обескураженный,
ошеломленный! То немногое, что еще оставлено в удел искусству, похоже, также не
избежало пагубного влияния эпохи! Значит, наука, химия, механика вторглись и в
область поэзии!
– И
подобные вещи читают, – повторял он, спеша по улицам, – их, страшно
сказать, покупают! И авторы не стесняются подписывать их своим именем! И они
занимают место на полках, отведенных под беллетристику! Напротив, тщетными
оказываются поиски Бальзака, Виктора Гюго! Но где же найти их? Ну да, в
библиотеке.
Быстрым
шагом Мишель направился к Императорской библиотеке; она была существенно
расширена и занимала теперь значительную часть зданий по улице Ришелье – между
Новой улицей Малых полей и Биржевой. Древние стены Отеля Невер не выдержали
натиска беспрестанно поступавших новых книг. Научные труды выпускались ежегодно
в баснословных количествах; издательства уже не справлялись, и государство само
стало издателем. Даже если умножить в тысячу раз те девятьсот томов, что
оставил библиотеке Карл V, итог все равно был бы далек от нынешней цифры: с 800
тысяч экземпляров, накопленных к 1860 году, фонды библиотеки выросли теперь до
двух миллионов с лишком.
Мишель
попросил, чтобы ему указали те залы, что были отведены под словесность, и поднялся
туда по «лестнице иероглифов», па которой кирками вовсю орудовали каменщики,
проводя реставрационные работы.
Добравшись
до зала словесности, Мишель нашел его безлюдным, но теперь, пребывая в
запустении, он возбуждал еще больше любопытства, чем во времена, когда бывал
заполнен любознательной публикой. Сюда еще иногда заходили на экскурсию
иностранцы, подобно тому как едут поглазеть на Сахару, и им показывали стол, за
которым в 1875 году умер один араб, проведший здесь всю жизнь.
Формальности,
необходимые, чтобы получить книгу, оказались, тем не менее, сложными: в требовании
за подписью просителя следовало указать название книга, формат, дату
публикации, номер издания и имя автора. Словом, если уже не быть ученым, узнать
что бы то ни было оказывалось невозможным; более того, заявителю полагалось
сообщить свой возраст, адрес, профессию и цель исследований.
Мишель
заполнил свое требование в полном соответствии с правилами и протянул его
спящему библиотекарю; по примеру последнего служители зала, сидя на
расставленных вдоль стен стульях, устрашающе храпели; их обязанности стали
столь же совершенной синекурой, как и функции билетеров в театре Одеон.
Внезапно
разбуженный библиотекарь взглянул на дерзкого молодого человека, прочел требование
и, казалось, был ошеломлен заявкой; после долгого раздумья он, к ужасу Мишеля,
направил того к служащему низшего ранга, одиноко работавшему у окна за
небольшим столом.
Мишель
увидел перед собой человека лет семидесяти, с живым взглядом, улыбкой на лице,
с характерным видом ученого, знающего, что ничего не знает. Этот скромный
чиновник взял требование и внимательно прочел его.
– Вы
спрашиваете авторов девятнадцатого века, – сказал он, – это большая
честь для них, мы сможем стереть с них пыль. Мы говорим, месье… Мишель
Дюфренуа?
Прочитав
это имя, старик живо вскинул голову.
– Так
вы – Мишель Дюфренуа! – воскликнул он. – В самом деле, ведь я на вас
даже не взглянул!
– Вы
меня знаете?
– Знаю
ли я вас!..
У
старика перехватило дыхание, на его добром лице читалось неподдельное волнение.
Он протянул Мишелю руку, и тот, сразу проникшись доверием, горячо пожал ее.
– Я
– твой дядя, – произнес наконец этот милый человек, – твой старый
дядюшка Югенен, брат твоей бедной матушки.
– Вы!
Мой дядя! – вскричал растроганный Мишель.
– Ты
меня не знаешь, но я знаю тебя, дитя мое! Я был там, когда ты получал свой
замечательный приз за латинское стихосложение, мое сердце билось тогда так
сильно, а ты даже не подозревал об этом.
– Дядюшка!
– Ты
не виноват, мое дорогое дитя, я знаю это, я держался поодаль от тебя, подальше,
чтобы не повредить тебе в глазах семьи твоей тети. Но я шаг за шагом, день за
днем следил за твоей учебой! Я говорил себе: не может быть, чтобы сын моей
сестры, отпрыск великого артиста совершенно не унаследовал поэтические
наклонности своего отца, и я не ошибся, ведь ты сейчас пришел сюда, ко мне,
чтобы познакомиться с великими поэтами Франции! Да, дитя мое, я дам тебе эти
книги, мы будем читать их вместе, никто не будет мешать нам, это никого не
касается. Дай я обниму тебя – впервые!
Старик
крепко обнял юношу, который чувствовал, что буквально возрождается в объятиях
дяди. За всю прожитую до этой минуты жизнь Мишель не испытал такого отрадного
волнения.
– Но
скажите же, дядюшка, – спросил он, – как вам удалось быть в курсе
событий моей юности?
– Мое
дорогое дитя, у меня есть друг, прекрасный человек, которого я очень люблю, это
твой преподаватель Ришло, от него я узнал, что ты – в нашем лагере, и убедился
в этом на деле. Я читал твое сочинение по латинскому стихосложению; сюжет,
несколько трудный для исполнения, например из-за имен собственных: «Маршал
Пелисье на башне Малахова». Но в конечном счете старые исторические сюжеты
по-прежнему в моде, и, ей-богу, ты неплохо с этим справился!
– Ну
уж! – вставил Мишель.
– Да
нет же, – продолжил старый ученый, – ты сделал два долгих и два
кратких слога в имени Пелиссьеро и один краткий и два долгих в названии Малахов
и ты был прав! Послушай! Я запомнил эти два превосходных стиха:
Jam
Pelissiero pendenti ex turre Malacoff
Sebastopolitam
concedit Jupiter urbem…[27]
– Ах,
дитя мое, сколько раз из-за этого семейства, которое меня презирает и которое
все-таки оплачивало твою учебу, сколько раз случалось мне пожалеть, что не могу
прийти тебе на помощь, ободрить тебя в минуты столь прекрасного вдохновения. Но
теперь ты будешь навещать меня, и притом часто.
– Каждый
вечер, дядюшка, в часы, когда я свободен.
– Но
мне кажется, что твои каникулы…
– Какие
каникулы! Завтра утром я начинаю службу в банковском доме у моего кузена!
– Ты
– в банковском доме! – воскликнул старик. – Ты – в деловом мире! И то
правда, кем бы ты мог стать? Бедняга вроде меня не может быть тебе ни в чем
полезным. Ах, дитя мое, с твоими идеями, с твоими способностями ты явился на
свет слишком поздно, я не осмеливаюсь сказать: слишком рано, ибо то, как идут
дела теперь, не оставляет места хотя бы для надежды на будущее!
– Но
разве я не могу отказаться, разве я не свободен?
– Нет,
ты не свободен. Месье Бутарден, к сожалению, для тебя больше чем дядя – он твой
опекун, а я не хочу, я не должен поощрять тебя встать на пагубный путь. Ты
молод, работай, чтобы завоевать себе независимость, и тогда, если твои
пристрастия не изменятся и если я еще буду на этом свете, приди ко мне.
– Но
ремесло банкира мне отвратительно, – волнуясь, возразил Мишель.
– Не
сомневаюсь, дитя мое, и если бы у моего очага было место для двоих, я сказал бы
тебе: приходи, мы будем счастливы. Но такая жизнь тебя никуда не привела бы, а
все устроено так, что обязательно должно куда-нибудь приводить; нет, работай,
забудь обо мне на несколько лет – я был бы тебе плохим советчиком. Не говори
своему дяде о нашей встрече, это может навредить тебе. Не думай больше о
старике, который давно бы умер, если бы не сладостная потребность каждый день
навещать своих старых друзей на полках этого зала.
– Когда
я стану свободным… – начал Мишель.
– Да,
через два года! Тебе сейчас шестнадцать, в восемнадцать ты достигнешь совершеннолетия;
мы подождем, но не забывай, Мишель, что у меня для тебя всегда найдется в
запасе крепкое рукопожатие, добрый совет и любящее сердце. Ты будешь заходить
ко мне, – добавил старик, не замечая, что противоречит сам себе.
– Да,
да, дядюшка! Где вы живете?
– Далеко,
очень далеко отсюда, на равнине Сен-Дени; но благодаря радиальной линии метро,
что идет по бульвару Мальзерб, мой дом оказывается буквально в двух шагах.
Комната у меня очень маленькая и очень холодная, но с твоим приходом она
сделается большой, а когда я сожму твои руки в своих – и теплой.
Беседа
дяди и племянника продолжалась все в том же духе; старый ученый старался заглушить
в молодом человеке прекрасные устремления, которыми сам восхищался, но его
слова то и дело опровергали его намерения; дядюшка знал, в какой степени
положение человека искусства было ложным, невозможным, унизительным.
Так они
беседовали буквально обо всем; добрый старик был подобен старой книге, которую
юноша мог бы иногда приходить полистать, но годилась она разве лишь на то,
чтобы поведать о давно минувшем.
Мишель
рассказал, зачем он пришел в библиотеку, и попросил дядю объяснить, почему литература
пришла в такой упадок.
– Литература
мертва, дитя мое, – ответил дядя, – посмотри на пустынные залы, на
книги, погребенные под слоем пыли; никто их больше не читает, а я как сторож на
этом кладбище, где эксгумация запрещена.
В беседе
время пролетело быстро.
– Четыре
часа, – воскликнул дядюшка, – пришла пора разлучиться.
– Мы
будем видеться, – сказал Мишель.
– Да!
Нет! Дитя мое, давай никогда не говорить о литературе, ни слова об искусстве!
Принимай ситуацию такой, какая она есть, ты прежде всего воспитанник месье
Бутардена, а потом уже племянник дядюшки Югенена!
– Позвольте
мне проводить вас, – попросил юный Дюфренуа.
– Нет!
Нас могут увидеть. Я пойду один.
– Тогда
до следующего воскресенья, дядюшка.
– До
воскресенья, мое дорогое дитя.
Мишель
вышел первым, но специально задержался на улице; он видел, как старик еще
твердым шагом направился к бульвару; юноша следовал за ним до самой станции
Мадлен.
– Наконец-то, –
сказал он сам себе, – я больше не одинок в этом мире!
Он
вернулся в особняк Бутарденов. К счастью, семейство обедало в городе, и Мишель
мог спокойно провести у себя в комнате первый и последний вечер своих каникул.
|
