Глава XVII
Et in pulverem reverteris
(И ты вновь обратишься в прах)
Что
делал бедняга оставшуюся часть этой ужасной ночи? Куда случай направил его
шаги? Блуждал ли он, не находя выхода из этого зловещего города, из этого
распроклятого Парижа? У нас нет ответа.
Очевидно,
он беспрестанно кружил по бесчисленным улочкам, обступавшим кладбище Пер-Лашез;
ведь старинный Город мертвых оказался теперь посреди столицы, которая простиралась
на восток до фортов Обервилье и Роменвиль.
Как бы
то ни было, в час, когда зимнее солнце поднялось над одетым в белое городом,
Мишель очутился на кладбище.
Ему
больше не хватало сил думать о Люси; мысли замерзали; юноша напоминал привидение,
бродящее среди могил, но не чувствовал себя посторонним, он был здесь как дома.
Поднявшись
по центральной аллее, он свернул направо во всегда сырые тропинки нижнего кладбища.
Нагруженные снегом деревья лили слезы на сверкающие на солнце могилы, и лишь на
стоящих вертикально надгробных камнях, где снегу не удержаться, можно было
прочитать имена похороненных.
Вскоре
Мишель вышел к памятнику Элоизе и Абеляру;[83]
он лежал в руинах, только три колонны, служившие опорой полуобрушившемуся
архитраву, еще держались прямо, подобно Грекостасису на Римском Форуме.
Взгляд
Мишеля словно застыл. Он смотрел, не видя, на имена Керубини, Габенека, Шопена,
Массе, Гуно, Рейера[84]
– всех постояльцев квартала, отведенного музыке, и от нее, возможно, и
погибших, и шел мимо, не задерживаясь.
Он
миновал надгробие, в камне которого было высечено одно имя, без дат, без
изъявлений сожаления, без украшений – имя, чтимое в веках: Ларошфуко.
Затем
юноша очутился в поселении аккуратных, как голландские домики, могил, с отполированными
с внешней стороны решетками, со ступеньками, оттертыми пемзой. Туда тянуло,
войти.
– И
главное, остаться, – подумал Мишель, – упокоиться там навеки.
В
могильных памятниках воплотились все архитектурные стили: греческий, романский,
этрусский, византийский, ломбардский, готический, Ренессанс и двадцатый век, но
всех объединяла идея равенства: единение олицетворяли усопшие, одинаково
обратившиеся в прах, будь то под мрамором, под гранитом или под деревянным
крестом.
Молодой
человек продолжал восхождение, постепенно приближаясь к вершине похоронного
холма. Раздавленный усталостью, он облокотился о мавзолей Беранже и Манюэля;
этот каменный конус без резьбы и без скульптур еще возвышался там, подобно
пирамидам Гизы, укрывая под собой двух друзей, которых объединила смерть.
В
двадцати шагах поодаль их покой охранял генерал Фуа, задрапированный в
мраморную тогу; казалось, он и по сей день защищал их.
Бедолаге
вдруг пришла в голову мысль поискать знакомые имена. Но из тех, чьи могилы
пощадило время, ни одно ничего не говорило ему. А многие знаменитые имена уже
нельзя было прочесть – эмблемы исчезли, сплетенные руки оказались разъединены,
гербы стерты – сами могилы в свою очередь постигла смерть.
Мишель
продвигался все дальше, сбиваясь с пути, возвращаясь, прислоняясь к железным
решеткам; ему попадались то Прадье, чья мраморная Меланхолия рассыпалась в
пыль, то Дезожье в бронзовом медальоне, не похожий сам на себя, то монумент,
воздвигнутый Гаспару Монжу его учениками, то полузакрытая вуалью фигура
плакальщицы Этекса, все еще припадавшей к могиле Распайя.
Поднявшись
выше, он прошел рядом с великолепным монументом, отличавшимся чистотой стиля и
красотой мрамора, фриз которого опоясывал хоровод полуобнаженных танцующих на бегу
девушек. Мишель разобрал надпись:
КЛЕРВИЛЮ
благодарные
сограждане
Юноша не
остановился. Чуть поодаль он увидел незавершенное надгробие над могилой
Александра Дюма, того, кто всю жизнь собирал деньги на чужие могилы![85]
Теперь
Мишель оказался в богатом квартале, чьи обитатели еще могли позволить себе роскошь
великолепных памятников. Имена женщин из высшего общества как ни в чем не
бывало чередовались с именами знаменитых куртизанок, тех, что сумели сэкономить
себе на мавзолей для последнего упокоения: здесь попадались сооружения, которые
можно было принять за дома сомнительной репутации. Дальше шли могилы актрис, на
чьи плиты тщеславные поэты возлагали полные слез стихи.
Наконец
Мишель дотащился до другого края кладбища, где в театральной гробнице почивал
вечным сном Деннери Великолепный. Рядом простой черный крест венчал могилу
Барьера. Здесь, как на уголке Вестминстера,[86]
назначали свидание друг другу поэты, здесь Бальзак выглядывал из каменного
савана, все еще дожидаясь собственной статуи, здесь Делавинь, Сувестр, Бера,
Плувье, Банвиль, Готье, Сен-Виктор и сотни других ушли в небытие, как ушли в
небытие и их имена.
Чуть
ниже, со своей погребальной стеллы изуродованный Альфред де Мюссе созерцал, как
гибнет рядом с ним плакучая ива, к которой он обращался в своих самых томных и
самых печальных стихах.
В это
мгновение к бедняге вернулось сознание. Букет фиалок, который он прижимал к груди,
упал; Мишель подобрал его и, заплакав, возложил на могилу забытого поэта.
Он
поднимался выше, еще выше, вспоминая, страдая, пока за кипарисами и ивами ему
не открылся Париж.
Вдали
возвышался Мон-Валерьен, направо – Монмартр, все еще ожидавший своего Парфенона,
который афиняне обязательно воздвигли бы на этом акрополе,[87] налево – Пантеон, Собор
Парижской Богоматери, Святая Часовня, Инвалиды, а еще дальше – маяк
Гренельского порта, вздымавший свой острый шпиль на высоту пятисот футов.
Внизу
расстилался Париж, его громоздящиеся друг на друга сто тысяч домов, среди которых
торчали окутанные дымом трубы десяти тысяч заводов.
Прямо
под ногами раскинулось нижнее кладбище. Сверху скопления его могил выглядели
небольшими городами со своими улицами, площадями, домами, вывесками, церквами и
соборами – последними пристанищами самых тщеславных.
А вверху
над головой качались несущие громоотводы воздушные шары, лишавшие молнию
всякого шанса поразить беззащитные дома и тем спасавшие Париж от ее
губительного гнева.
Мишель
ощутил страстное желание обрезать удерживавшие их канаты и открыть город все
сметающему на пути огненному потопу.
– О,
Париж! – вскричал он, полный гнева и отчаяния.
– О,
Люси, – прошептал он, теряя сознание и падая в снег.
КОНЕЦ
1863
|
