Глава XV
Нищета
За время
пребывания в Больших Драматических Складах, продлившегося с апреля до сентября
и ставшего для юноши пятью месяцами великих разочарований и приступов
отвращения, Мишель не забывал ни о дядюшке Югенене, ни о своем преподавателе
Ришло.
Сколько
вечеров, которые Мишель почитал за лучшие, провел он либо у одного, либо у
другого. С преподавателем он говорил о библиотекаре; с библиотекарем он говорил
не о преподавателе, а о его внучке Люси, и в каких словах, с каким чувством!
– Мои
глаза уже не очень хороши, – сказал ему как-то дядя, – но мне
кажется, я вижу: ты ее любишь!
– Да,
дядюшка, как безумный!
– Люби
ее, как безумный, но женись на ней, как мудрец, когда…
– Когда
же? – спросил, трепеща, Мишель.
– Когда
ты завоюешь себе положение; старайся, если не ради себя, так ради нее!
Мишель
отвечал молчанием на подобные замечания; им овладевало слепое чувство ярости.
– А
Люси любит тебя? – спросил у Мишеля дядюшка в другой раз.
– Не
знаю, – ответил Мишель, – к чему я ей? В сущности, у нее нет никакой
причины полюбить меня.
В тот
вечер, когда ему был задан этот вопрос, Мишель ощутил себя самым несчастным
существом в мире.
Тем
временем девушка отнюдь не задавалась вопросом, есть у юноши положение в обществе
или нет. Ее это действительно не занимало. Она постепенно привыкала видеть его
у себя в доме, слушать его, когда он приходил с визитом, ждать, когда его не
было.
Молодые
люди болтали обо всем и ни о чем. Старшие им не препятствовали. К чему мешать
им любить друг друга! Сами они об этом не говорили, больше беседовали о
будущем: Мишель не решался затрагивать жгучую проблему настоящего.
– Настанет
день, когда я так полюблю вас! – повторял он.
Люси
чувствовала эту тонкость, прекрасно понимала, что ни к чему торопить время.
Зато
юноша давал простор поэзии; он знал, что его слушают, понимают, он самозабвенно
изливал душу девушке. Рядом с ней он становился действительно самим собой. И
тем не менее он не посвящал ей стихов, он был неспособен на это, так как любил
ее слишком сильно. Союз между любовью и рифмой был чужд его дару, он не
понимал, как можно подчинить чувства требованиям стихотворного размера.
И все
же, незаметно для него самого, его сокровенные мысли накладывали отпечаток на
все его стихи, и, когда он читал их Люси, она слушала, как если бы сочинила их
сама, они, казалось, каждый раз несли в себе ответ на некий тайный вопрос,
который она не решалась кому бы то ни было задать.
Однажды
вечером, глядя ей прямо в глаза, Мишель произнес:
– День
приближается.
– Какой
день? – спросила девушка.
– День,
когда я полюблю вас.
– О, –
произнесла Люси.
И
дальше, время от времени, он ей повторял:
– День
приближается.
Наконец,
одним прекрасным августовским вечером он сказал, взяв ее за руку:
– Он
пришел.
– День,
когда вы меня полюбите? – прошептала девушка.
– День,
когда я вас полюбил, – ответил Мишель.
Когда
дядюшка Югенен и г-н Ришло обнаружили, что молодые люди уже перелистали роман
до этой страницы, они заключили:
– Хватит
читать, закройте книгу, а ты, Мишель, работай за двоих!
Вот и
все, чем была отпразднована их помолвка.
Понятно,
что в такой ситуации Мишель предпочитал не рассказывать о своих огорчениях.
Если у него спрашивали, как идут дела в Больших Драматических Складах, он
отвечал уклончиво. Мол, это далеко от идеала, надо привыкнуть, но он справится.
Старшие
ни о чем не подозревали. Люси догадывалась о страданиях Мишеля, ободряла его,
как могла. Но вела себя с некой сдержанностью, понимая, что она здесь сторона
заинтересованная.
Каким же
глубоким оказалось отчаяние юноши, в какое уныние он впал, когда обнаружилось,
что он снова может положиться лишь на милость случая. Удар был ужасным, жизнь
предстала перед ним во всей ее реальности, с ее тяготами, разочарованиями,
гримасами. Он ощутил себя более, чем когда-либо, бедным, бесполезным,
отверженным.
– Зачем
пришел я в этот мир? – подумал он, – ведь меня никто не звал, настало
время уйти!
Мысль о
Люси удержала его.
Он
побежал к Кенсоннасу. Мишель застал друга собирающим такой крошечный чемодан,
что даже туалетный несессер мог бы взглянуть на него свысока.
Мишель
рассказал, что с ним приключилось.
– Меня
это не удивляет, – ответил Кенсоннас. – Ты не создан для работы в
коллективе. Что намерен делать?
– Работать
в одиночку.
– А, –
заметил Кенсоннас, – так ты, значит, смельчак?
– Увидим.
Но куда собрался ты, Кенсоннас?
– Я
уезжаю.
– Ты
покидаешь Париж?
– Да,
и даже более того. Французские репутации куются отнюдь не во Франции, это – продукт
заграничный, он только импортируется сюда. Я сделаю так, чтобы меня
импортировали.
– Но
куда ты едешь?
– В
Германию. Удивлять любителей пива и трубок. Ты еще услышишь обо мне!
– Так
ты уже создал свое сокрушительное оружие?
– Да!
Но поговорим о тебе. Ты будешь бороться, это прекрасно. А деньги у тебя есть?
– Несколько
сот франков.
– Этого
мало. Послушай, во всяком случае я тебе оставляю мою квартиру, за нее заплачено
за три месяца:
– Но…
– Если
ты не согласишься, деньги будут брошены на ветер. Дальше: у меня накоплена тысяча
франков, поделимся.
– Никогда! –
вскричал Мишель.
– До
чего же ты глуп, сын мой: я должен был бы отдать тебе все, а я делюсь! Так что
я тебе еще должен пятьсот франков!
– О,
Кенсоннас, – проговорил Мишель со слезами на глазах.
– Ты
плачешь? Правильно делаешь. Это обязательная мизансцена для расставания. Не беспокойся,
я вернусь. Давай же обнимемся!
Мишель
бросился в объятия Кенсоннаса; поклявшись, что не поддастся волнению, музыкант
сбежал, дабы не выдать своих чувств.
Мишель
остался один. Прежде всего, он решил никому не рассказывать о том, как изменилась
его жизнь, – ни дядюшке, ни деду Люси. Зачем давать им новый повод для
волнений!
– Я
буду работать, я буду писать, – твердил себе юноша, чтобы подкрепить свою
волю. – Боролись же другие, кому неблагодарный век отказал в признании.
Посмотрим!
На
следующее утро он перенес свой скудный скарб в комнату друга и принялся за
дело.
Он хотел
опубликовать сборник стихотворений, столь же бесполезных, сколь и прекрасных!
Юноша трудился не покладая рук, он почти ничего не ел, задумывался, мечтал,
ложился спать лишь для того, чтобы еще лучше мечталось.
Мишель
больше ничего не слышал о семействе Бутарденов; он избегал проходить по принадлежавшим
им улицам, опасаясь, как бы на него снова не наложили руку. Но опекун и не
вспоминал о племяннике: избавившись от такой бестолочи, банкир мог испытывать
только удовлетворение.
Единственным
счастьем, ради которого Мишель покидал свою комнату, были визиты к г-ну Ришло.
Там юноша вновь погружался в созерцание девушки, не переставая черпать из этого
неистощимого источника поэзии. Как сильно он любил! И надо ли уточнять, как
сильно он был любим! Любовь заполняла все его дни, он не мог даже представить,
чтобы для жизни требовалось что-то еще.
Тем
временем средства, которыми он располагал, мало-помалу иссякали, но об этом он
не думал.
Однажды,
в середине октября, очередной визит к старому преподавателю весьма огорчил
юношу: он нашел Люси опечаленной и осведомился о причине ее грусти.
В
Компании Образовательного Кредита начался новый учебный год. Класс риторики,
правда, не был ликвидирован, но его судьба висела на волоске: у г-на Ришло оказался
один ученик, один-единственный! Случись с ним что-нибудь, какая судьба постигла
бы старого, не имеющего иных средств к существованию преподавателя!
Такое
могло произойти со дня на день, и тогда профессору риторики грозило увольнение.
– Дело
не во мне, – сказала Люси, – меня беспокоит мой бедный дедушка.
– Но
разве я не буду рядом? – ответил Мишель.
В том,
как он произнес эти слова, было, однако, так мало убежденности, что Люси не решилась
взглянуть на юношу.
Мишель
ощутил, что его лицо покрывается краской стыда за собственную беспомощность.
Выйдя от
г-на Ришло, юноша сказал себе:
– Я
обещал быть рядом, надо во что бы то ни стало сдержать обещание. Давай же, за
работу!
И он
снова засел в своей комнате.
Прошло
немало дней. Идеи, одна прекраснее другой, расцветали в воображении молодого
человека и облекались под его пером в изящные формы. Наконец книга была
завершена, если только такую книгу вообще можно завершить. Он озаглавил свой
сборник стихов «Упования» – требовалась поистине героическая закалка, чтобы еще
на что-то уповать.
Мишель
совершил большой обход издателей. Излишне описывать изначально предопределенную
сцену, которой сопровождался каждый из этих бессмысленных визитов. Ни один издатель
не захотел даже прочесть его рукопись. Напрасны оказались расходы на бумагу, на
чернила, как напрасны оказались и его «Упования».
Юношу
охватило отчаяние. Его ресурсы шли к концу; он подумал о своем преподавателе,
попробовал заняться физическим трудом; но людей повсюду с успехом заменяли
машины. Других возможностей не оставалось: в иные времена он продал бы свою
шкуру какому-нибудь отпрыску богатой семьи, попавшему под воинский призыв, но в
подобного рода сделках больше не было нужды.
Наступил
декабрь, месяц, когда надо платить по всем счетам, холодный, грустный, мрачный
месяц, когда кончается год, но не горести, месяц, который в жизни почти каждого
человека – лишний.
Самое
страшное слово французского языка – нищета – запечатлелось на челе Мишеля. Его
одежды пожухли и стали мало-помалу спадать, как падают листья деревьев в начале
зимы, и никакая весна не смогла бы заставить их потом пустить новые побеги.
Мишель
принялся стыдиться самого себя, его визиты к старому преподавателю делались все
более редкими, да и к дядюшке тоже. Он ссылался в объяснение на важную работу,
даже на необходимость отлучек. Его уделом стала бедность. Юноша вызывал бы
жалость, если бы чувство жалости в этот век эгоизма не было изгнано с лица
планеты.
Зима
1961/62 г. оказалась особенно суровой, она превзошла и холодами, и
продолжительностью зимы 1789, 1813 и 1829 годов.
В Париже
морозы начались 15 ноября и продолжались без передышки до 28 февраля. Высота
снежного покрова достигла 75 сантиметров, а толщина льда в прудах и на многих
реках – 70 сантиметров. Пятнадцать дней подряд термометр опускался к отметке
двадцать три градуса ниже нуля. Сена оставалась скована льдом в течение сорока
двух дней, судоходство остановилось полностью.
Этот
ужасный холод охватил всю Францию и большую часть Европы: льдом покрылись Рона,
Гаронна, Луара, Рейн. Темза замерзла до Грейв-сэнда, на шесть лье выше Лондона.
Лед в порту Остенде был настолько прочным, что по нему проезжали грузовые
повозки, а пролив Большой Бельт тоже пересекали в экипажах прямо по льду.
Зима
дотянулась холодами даже до Италии, где прошли обильные снегопады, до Лиссабона,
где морозило в течение четырех недель, и до Константинополя, который был
совершенно отрезан от остального мира.
Устойчивость
низких температур послужила причиной роковых несчастий: множество людей замерзло,
пришлось отменить всякую часовую службу, люди по ночам падали на улицах замертво.
Улицы сделались непроезжими, было прервано железнодорожное сообщение: мало
того, что сугробы снега загромождали рельсы, даже машинистам в их локомотивах
грозила опасность смерти от холода.
Страшный
ущерб стихийное бедствие нанесло сельскому хозяйству: погибла большая часть
виноградников, каштанов, фиговых, тутовых и оливковых насаждений Прованса.
Стволы деревьев внезапно лопались по всей длине! Даже растущие на скалах
колючие кустарники и вереск погибали под снегом.
Урожай
зерна и сена будущего года был полностью погублен.
Можно
представить ужасающие страдания бедняков – несмотря на меры, принятые государством,
чтобы облегчить их судьбу. Наука со всеми ее ресурсами оказалась беспомощной перед
такой бедой. Ученые укротили молнию, подчинили своей воле время и пространство,
обратили на службу каждому человеку самые сокровенные силы природы, поставили
преграды наводнениям, покорили атмосферу, но оказались бессильны перед лицом
страшного, непобедимого врага – холода.
Общественное
милосердие внесло свою лепту, чуть большую, нежели власти, но все же недостаточную;
нищета становилась нестерпимой.
Мишель
страдал жестоко: цены на топливо взлетели так, что оно стало недоступным, и он
не обогревался вовсе.
Вскоре
юноша был вынужден свести свое пропитание к строго необходимому минимуму,
позволяя себе лишь самые дешевые, самые низкосортные продукты.
В
течение нескольких недель он питался бывшим тогда в ходу варевом, называвшимся
«картофельный творог»: то была плотная однородная масса из растертого после
варки картофеля; но и она стоила восемь солей за фунт.
Бедняга
перешел на желудевый хлеб из муки, получаемой из высушенных на солнце и растолченных
желудей: его прозвали хлебом недорода.
Но
жестокие холода и на него подняли цену до четырех солей за фунт, и это опять
было слишком дорого.
В
январе, в самый разгар зимы, Мишелю пришлось перейти на хлеб из угля.
Ученые
тщательно и с особым вниманием проанализировали состав каменного угля, он
оказался настоящим философским камнем: из него получают алмазы, свет, теплоту,
минеральные масла и множество других веществ, образующих в различных сочетаниях
семьсот органических соединений. Уголь также содержит в большом количестве
водород и углерод, два элемента, питающих злаки, не говоря уже об эссенциях,
сообщающих вкус и аромат самым лакомым фруктам.
С
помощью извлекаемых из угля водорода и углерода некий д-р Фрэнкленд изготовлял
хлеб, который продавали по два сантима за фунт.
Признаемся:
следовало быть уж очень капризным, чтобы умереть с голоду, – теперь наука
такого не допускала.
Потому
Мишель и не умер, но что это была за жизнь!
Между
тем при всей его дешевизне хлеб из угля все же чего-то стоил, а когда нет
буквально никакой возможности заработать, обнаруживаешь, что два сантима содержатся
во франке в весьма ограниченном числе.
У Мишеля
в конце концов осталась только одна монета. Он некоторое время ее разглядывал,
а затем рассмеялся зловещим смехом. От холода ему казалось, что голову
сдавливает железный обруч, его рассудок начал поддаваться.
– По
два сантима за фунт, – рассуждал он сам с собой, – и по одному фунту
в день, я могу протянуть на хлебе из угля еще около двух месяцев. Но поскольку
я еще ни разу ничего не дарил моей маленькой Люси, на мою последнюю монету в
двадцать солей я куплю ей мой первый букет цветов.
И, будто
охваченный безумием, несчастный спустился на улицу.
Термометр
показывал двадцать градусов ниже нуля.
|
