|
X
Только
раз в это первое время напомнила о себе Катя зловеще.
Однажды,
поздно вечером, Митя вышел на заднее крыльцо. Было очень темно, тихо, пахло
сырым полем. Из-за ночных облаков, над смутными очертаниями сада, слезились
мелкие звезды. И вдруг где-то вдали что-то дико, дьявольски гукнуло и
закатилось лаем, визгом. Митя вздрогнул, оцепенел, потом осторожно сошел с
крыльца, вошел в темную, как бы со всех сторон враждебно сторожащую его аллею,
снова остановился и стал ждать, слушать: что это такое, где оно, — то, что
так неожиданно и страшно огласило сад? Сыч, лесной пугач, совершающий свою
любовь, и больше ничего, думал он, а весь замирал как бы от незримого
присутствия в этой тьме самого дьявола. И вдруг опять раздался гулкий, всю
Митину душу потрясший вой, где-то близко, в верхушках аллеи, затрещало, зашумело
— и дьявол бесшумно перенесся куда-то в другое место сада. Там он сначала
залаял, потом стал жалобно, моляще, как ребенок, ныть, плакать, хлопать
крыльями и клекотать с мучительным наслаждением, стал взвизгивать, закатываться
таким ерническим смехом, точно его щекотали и пытали. Митя, весь дрожа, впился
в темноту и глазами и слухом. Но дьявол вдруг сорвался, захлебнулся и, прорезав
темный сад предсмертно-истомным воплем, точно сквозь землю провалился. Напрасно
прождав возобновления этого любовного ужаса еще несколько минут, Митя тихо
вернулся домой — и всю ночь мучился сквозь сон всеми теми болезненными и
отвратительными мыслями и чувствами, в которые превратилась в марте в Москве
его любовь.
Однако
утром, при солнце, его ночные терзания быстро рассеялись. Он вспомнил, как
заплакала Катя, когда они твердо решили, что он должен на время уехать из
Москвы, вспомнил, с каким восторгом она ухватилась за мысль, что он тоже
приедет в Крым в начале июня, и как трогательно помогала она ему в его
приготовлениях к отъезду, как провожала она его на вокзале… Он вынул ее
фотографическую карточку, долго, долго вглядывался в ее маленькую нарядную
головку, поражаясь чистотой, ясностью ее прямого, открытого (чуть круглого)
взгляда… Потом написал ей особенно длинное и особенно сердечное письмо, полное
веры в их любовь, и опять возвратился к непрестанному ощущению ее любовного и
светлого пребывания во всем, чем он жил и радовался.
Он
помнил, что он испытал, когда умер отец, девять лет тому назад. Это было тоже
весной. На другой день после этой смерти, робко, с недоумением и ужасом пройдя
по залу, где с высоко поднятой грудью и сложенными на ней большими бледными
руками лежал на столе, чернел своей сквозной бородой и белел носом наряженный в
дворянский мундир отец, Митя вышел на крыльцо, глянул на стоявшую возле двери
огромную крышку гроба, обитую золотой парчой, — и вдруг почувствовал: в
мире смерть! Она была во всем: в солнечном свете, в весенней траве на дворе, в
небе, в саду… Он пошел в сад, в пеструю от света липовую аллею, потом в боковые
аллеи, еще более солнечные, глядел на деревья и на первых белых бабочек, слушал
первых, сладко заливающихся птиц — и ничего не узнавал: во всем была смерть,
страшный стол в зале и длинная парчовая крышка на крыльце! Не по-прежнему, как-то
не так светило солнце, не так зеленела трава, не так замирали на весенней,
только еще сверху горячей траве бабочки, — все было не так, как сутки тому
назад, все преобразилось как бы от близости конца мира, и жалка, горестна стала
прелесть весны, ее вечной юности! И это длилось долго и потом, длилось всю
весну, как еще долго чувствовался — или мнился — в вымытом и много раз
проветренном доме страшный, мерзкий, сладковатый запах…
Такое же
наваждение, — только совсем другого порядка, — испытывал Митя и теперь:
эта весна, весна его первой любви, тоже была совершенно иная, чем все прежние
весны. Мир опять был преображен, опять полон как будто чем-то посторонним, но
только не враждебным, не ужасным, а напротив, — дивно сливающимся с
радостью и молодостью весны. И это постороннее была Катя или, вернее, то
прелестнейшее в мире, чего от нее хотел, требовал Митя. Теперь, по мере того
как шли весенние дни, он требовал от нее все больше и больше. И теперь, когда
ее не было, был только ее образ, образ не существующий, а только желанный, она,
казалось, ничем не нарушала того беспорочного и прекрасного, чего от нее
требовали, и с каждым днем все живее и живее чувствовалась во всем, на что бы
ни взглянул Митя.
XI
Он с
радостью убедился в этом в первую же неделю своего пребывания дома. Тогда был
как бы еще канун весны. Он сидел с книгой возле открытого окна гостиной, глядел
меж стволов пихт и сосен в палисаднике на грязную речку в лугах, на деревню на
косогорах за речкой: еще с утра до вечера, неустанно, изнемогая от блаженной
хлопотливости, так, как орут они только ранней весной, орали грачи в голых
вековых березах в соседнем помещичьем саду, и еще дик, сер был вид деревни на
косогорах, и только еще одни лозины покрывались там желтоватой зеленью… Он шел
в сад: и сад был еще низок и гол, прозрачен, — только зеленели поляны, все
испещренные мелкими бирюзовыми цветочками, да опушился акатник вдоль аллей и
бледно белел, мелко цвел один вишенник в лощине, в южной, нижней части сада… Он
выходил в поле: еще пусто, серо было в поле, еще щеткой торчало жнивье, еще
колчеваты и фиолетовы были высохшие полевые дороги… И все это была нагота
молодости, поры ожидания — и все это была Катя. И это только так казалось, что
отвлекают девки-поденщицы, делающие то то, то другое в усадьбе, работники в
людской, чтение, прогулки, хождение на деревню к знакомым мужикам, разговоры с
мамой, поездки со старостой (рослым, грубым отставным солдатом) в поле на
беговых дрожках…
Потом
прошла еще неделя. Раз ночью был обломный дождь, а потом горячее солнце как-то
сразу вошло в силу, весна потеряла свою кротость и бледность, и все вокруг на
глазах стало меняться не по дням, а по часам. Стали распахивать, превращать в
черный бархат жнивья, зазеленели полевые межи, сочнее стала мурава на дворе,
гуще и ярче засинело небо, быстро стал одеваться сад свежей, мягкой даже на вид
зеленью, залиловели и запахли серые кисти сирени, и уже появилось множество
черных, металлически блестящих синевой крупных мух на ее темно-зеленой
глянцевитой листве и на горячих пятнах света на дорожках. На яблонях, грушах
еще были видны ветви, их едва тронула мелкая, сероватая и особенно мягкая
листва, но эти яблони и груши, всюду простиравшие сети своих кривых ветвей под
другими деревьями, все уже закудрявились млечным снегом, и с каждым днем этот
цвет становился все белее, все гуще и все благовоннее. В это дивное время
радостно и пристально наблюдал Митя за всеми весенними изменениями,
происходящими вокруг него. Но Катя не только не отступала, не терялась среди
них, а напротив, участвовала в них во всех и всему придавала себя, свою
красоту, расцветающую вместе с расцветом весны, с этим все роскошнее белеющим
садом и все темнее синеющим небом.
|