|
XIX
И он
перестал ездить на почту, заставил себя оборвать эти поездки отчаянным, крайним
усилием воли. Перестал и сам писать. Ведь все уже было испробовано, все
написано: и неистовые уверения в своей любви, такой, какой еще не бывало на земле,
и унизительные мольбы о ее любви или хотя бы о «дружбе», и бессовестные
выдумки, что он болен, что он пишет, лежа в постели, — с целью вызвать к
себе хоть жалость, хоть какое-нибудь внимание, — и даже угрожающие намеки
на то, что ему останется, кажется, одно: избавить Катю и своих «более
счастливых соперников» от своего присутствия на земле. И, перестав писать и
домогаться ответа, всеми силами заставляя себя не ждать ничего (а все-таки
втайне надеясь, что письмо придет именно тогда, когда или обманешь судьбу,
очень хорошо прикинувшись равнодушным, или когда в самом деле добьешься
равнодушия), всячески стараясь не думать о Кате, всячески ища спасения от нее,
он опять стал читать что под руку попадется, ездить со старостой по
хозяйственным делам в соседние села и внутренне без усталости твердить себе;
«Все равно, пусть будет что будет!»
И вот
однажды возвращались они со старостой с хутора, ехали на бегунках и, как
всегда, шибко. Оба сидели верхом, староста впереди, — он правил, — а
Митя сзади, и оба подскакивали от толчков, особенно Митя, который крепко
держался за подушку и глядел то в красный затылок старосты, то на прыгающие
перед глазами поля. Подъезжая к дому, староста опустил вожжи, поехал шагом,
стал вертеть цигарку и, ухмыляясь в развернутый кисет, сказал:
— Вот
вы тогда, барчук, обиделись на меня, а понапрасну. Разве я не правду вам
говорил? Книжка хороша, отчего и не почитать на гулянках, да ведь она не уйдет,
на все время надо знать.
Митя
вспыхнул и неожиданно для самого себя ответил с притворной простотой и неловкой
усмешкой:
— Да
никого что-то нету на примете…
— Как
так? — сказал староста. — Сколько баб, девок!
— Девки
только манят, — ответил Митя, стараясь говорить в тон старосте. — На
девок надежда плохая.
— Не
манят, а обращенья вы не знаете, — сказал староста уже
наставительно. — И опять же скупитесь. А сухая ложка рот дерет.
— Ничего
бы я не стал скупиться, будь дело путное и верное, — ответил вдруг Митя
бесстыдно.
— А
не станете, все и будет в лучшем виде, — сказал староста, закуривая, и продолжал
как бы несколько обиженно: — Мне не целковый, не подарок ваш дорог, а мне
хочется удовольствие вам сделать. Гляну, гляну: скучает барчук! Нет, думаю,
этого дела нельзя так оставить. Я своих господ завсегда беру в расчет. Я вот у
вас второй год живу, а ни от вас, ни от барыни, слава богу, плохого слова не
слыхал. Другим, к примеру, что барская скотина? Сыта — хорошо, нет — черт с
ней. А у меня того нет. Мне скотина дороже всего. Я и ребятам говорю; мне как
хочете, а чтобы у меня скотина сыта была!
Митя уже
стал думать, что староста выпивши, но староста вдруг бросил обиженно-задушевный
тон и сказал, вопросительно взглянув на Митю через плечо:
— Да
вот чего лучше Аленка? Бабенка ядовитая, молоденькая, муж на шахтах… Только и
ей, конечно, надо какой-нибудь пустяк сунуть. Ну, истратите, скажем, на все про
все пятерку. Целковый, скажем, ей на угощенье, два — на руки. Ну, мне на
табачишко сколько-нибудь…
— За
этим дело не станет, — ответил Митя, опять против воли. — Только про
какую Аленку ты говоришь?
— Понятно,
про лесникову, — сказал староста. — Да ай вы ее не знаете? Невестка
нового лесника. Вы ее, думается, в прошлое воскресенье в церкви видели… Я тогда
прямо же подумал: вот бы нашему барчуку в самый раз! Всего второй год замужем,
ходит чисто…
— Ну
и что же, — ответил Митя, усмехаясь, — ну вот и устрой.
— Тогда
я, значит, буду стараться, — сказал староста, берясь за вожжи. — Я,
значит, на днях попытаю ее. А вы и сами пока не дремите. Завтра она у нас с
девками вал в саду оправлять будет, вот вы и приходите в сад… А книжка эта
никогда не уйдет, авось еще в Москве начитаетесь…
И тронул
лошадь, и дрожки опять затряслись и запрыгали, Митя крепко держался за подушку
и, стараясь не глядеть на красную толстую шею старосты, смотрел вдаль, через
деревья своего сада и лозины деревни, лежавшей на скате к реке, к речным лугам.
Что-то дико неожиданное, нелепое и вместе с тем такое, отчего по всему телу
проходило знобящее томление, было уже наполовину сделано. И уже как-то
по-иному, чем прежде, торчала перед ним из-за вершин сада и блестела крестом в
предвечернем солнце с детства знакомая колокольня.
|