|
XX
Девки за
худобу звали Митю борзым, он был из той породы людей с черными, как бы
постоянно расширенными глазами, у которых почти не растут даже в зрелые годы ни
усы, ни борода, — курчавится только нечто редкое и жесткое. Однако на
другой день после разговора со старостой он с утра побрился и надел желтую
шелковую рубашку, странно и красиво осветившую его изможденное и как бы
вдохновенное лицо.
В
одиннадцатом часу он медленно, стараясь придать себе немного скучающий, от
нечего делать гуляющий вид, пошел в сад.
Вышел он
с главного крыльца, обращенного на север. На севере, над крышами каретного
сарая и скотного двора и над той частью сада, из-за которой всегда глядела
колокольня, стояла аспидная муть. Да и все было тускло, в воздухе парило и
пахло из трубы людской. Митя повернул за дом и направился к липовой аллее,
глядя на вершины сада и на небо. Из-под неопределенных туч, заходящих за садом,
с юго-востока, дуло слабым горячим ветром. Птицы не пели, даже соловьи молчали.
Одни пчелы во множестве беззвучно неслись через сад со взятки.
Девки,
поправляя вал, работали опять возле ельника, заделывали в валу протоптанные
скотиной лазы, заваливали их землей и парным, приятно-вонючим навозом, который
работники от времени до времени подвозили со скотного двора через аллею, —
аллея вся была усеяна влажными и блестящими шмотами. Девок было штук шесть.
Соньки уже не было, — ее таки просватали, и теперь она сидела дома, кое-что
готовя к свадьбе. Было несколько совсем еще жиденьких девчонок, была толстая,
миловидная Анютка, была Глашка, ставшая как будто еще суровее и
мужественнее, — и Аленка. И Митя сразу увидел ее среди деревьев, сразу
понял, что это она, хотя прежде никогда не видал ее, и его, как молния,
поразило нежданно и резко ударившее ему в глаза что-то общее, что было, —
или только почудилось ему, — в Аленке с Катей. Это было так удивительно,
что он даже приостановился, на миг оторопел. Потом решительно пошел прямо на
нее, не спуская с нее глаз.
Она была
тоже невелика, подвижна. Несмотря на то, что она пришла на грязную работу, она
была в хорошенькой (белой с красными крапинками) ситцевой кофте, подпоясанной
черным лакированным поясом, в такой же юбке, в розовом платочке, в красных
шерстяных чулках и в черных мягких чунях, в которых (или, вернее, во всей ее
маленькой легкой ноге) было опять-таки что-то Катино, то есть женское,
смешанное с чем-то детским. И головка у нее была невелика и темные глаза стояли
и сияли почти так же, как у Кати. Когда Митя подходил, она одна не работала,
как бы чувствуя свою некую особенность среди прочих, стояла на валу, поставив
правую ногу на вилы и разговаривая со старостой. Староста, облокотясь, лежал
под яблоней на своем пиджаке с рваной подкладкой и курил. Митя подошел — он
вежливо подвинулся на траву, давая ему место на пиджаке.
— Садитесь,
Митрий Палыч, закуряйте, — сказал он дружески и небрежно.
Митя
бегло, исподтишка глянул на Аленку, — очень хорошо освещал ее лицо ее
розовой платочек, — сел и, опустив глаза, стал закуривать (он много раз за
зиму и весну бросал курить, теперь опять закурил). Аленка даже не поклонилась
ему, как будто и не заметила его. Староста продолжал говорить ей что-то, чего
Митя не понимал, не зная начала разговора. Она смеялась, но как-то так, точно
ни ум, ни сердце ее не участвовали в этом смехе. В каждую свою фразу староста
пренебрежительно и насмешливо вставлял похабные намеки. Она отвечала ему легко
и тоже насмешливо, давая понять, что он в каких-то своих намерениях на кого-то
вел себя глупо, чересчур нахрапом, а вместе с тем и трусливо, боясь жены.
— Ну,
да тебя не перебрешешь, — сказал наконец староста, прекращая спор, будто
бы ввиду его надоевшей бесполезности. — Ты лучше иди посиди с нами. Барин
тебе хочут слово сказать.
Аленка
повела глазом куда-то в сторону, подоткнула на височках темные колечки волос и
не двинулась с места.
— Иди,
говорю, дура! — сказал староста.
И,
подумав мгновенье, Аленка вдруг легко соскочила с вала, подбежала и на
корточках присела в двух шагах от лежавшего на пиджаке Мити, весело и любопытно
смотря в лицо ему темными расширенными глазами. Потом засмеялась и спросила:
— А
правда вы, барчук, с бабами не живете? Как дьячок какой?
— А
ты почем знаешь, что не живут? — спросил староста.
— Да
уж знаю, — сказала Аленка. — Слышала. Нет, они не можут. У них в
Москве есть, — вдруг заиграв глазами, сказала она.
— Подходящих
для них нету, вот и не живут, — ответил староста. — Много ты
понимаешь в их деле!
— Как
нету? — сказала Аленка, смеясь. — Сколько баб, девок! Вон
Анютка, — чего лучше? Анютк, поди сюда, дело есть! — крикнула она
звонко.
Анютка,
широкая и мягкая в спине, короткорукая, обернулась, — лицо у нее было
миловидное, улыбка добрая и приятная, — что-то крикнула в ответ певучим
голосом и заработала еще пуще.
— Говорят
тебе, поди! — еще звончей повторила Аленка.
— Нечего
мне ходить, не заучена я этим делам, — пропела Анютка радостно.
— Нам
Анютка не нужна, нам надо почище, поблагороднее, — наставительно сказал
староста. — Мы сами знаем, кого нам надо.
И очень
выразительно посмотрел на Аленку. Она слегка смутилась, чуть-чуть покраснела.
— Нет,
нет, нет, — ответила она, скрывая смущение улыбкой, — лучше Анютки не
найдете. А не хочете Анютку, — Настьку, она тоже чисто ходит, в городе
жила…
— Ну
будет, молчи, — неожиданно грубо сказал староста. — Занимайся своим
делом, побрехала, и будет. Меня и так барыня ругают, говорят, они у тебя только
охальничают…
Аленка
вскочила — и опять с необыкновенной легкостью — взялась за вилы. Но работник,
сваливший в это время последнюю телегу навоза, крикнул: «Завтракать!» — и,
задергав вожжами, бойко загремел вниз по аллее пустым тележным ящиком.
— Завтракать,
завтракать! — на разные голоса закричали и девки, бросая лопаты и вилы,
перескакивая через вал, соскакивая с него, мелькая голыми ногами и
разноцветными чулками и сбегаясь под ельник к своим узелкам.
Староста
покосился на Митю, подмигнул ему, желая сказать, что дело идет, и,
приподнимаясь, начальственно согласился:
— Ну,
завтракать так завтракать…
Девки,
пестрея под темной стеной елок, весело и как попало расселись на траве, стали
развязывать узелки, вынимать лепешки и раскладывать их на подолы между прямо
лежащих ног, стали жевать, запивая из бутылок кто молоком, кто квасом и
продолжая громко и беспорядочно говорить, хохоча каждому слову и поминутно
взглядывая на Митю любопытными и вызывающими глазами. Аленка, наклонясь к
Анютке, что-то сказала ей на ухо. Анютка, не сдержав очаровательной улыбки, с
силой оттолкнула ее (Аленка, давясь смехом, повалилась головой к себе на
колени) и с притворным возмущением крикнула на весь ельник своим певучим
голосом:
— Дура!
Чего гогочешь без дела? Какая радость?
— Пойдемте
от греха, Митрий Палыч, — сказал староста, — ишь их черти разбирают!
|