18 февраля 1914 г.
Рим, отель
«Интернациональ»
Вчера я был у Магнуса. Он довольно-таки долго заставил Меня
ждать в саду и вышел с таким видом холодного равнодушия, что Мне сразу
захотелось уехать. В черной бороде я заметил несколько седых волос, которых не
видел раньше. Или Мария нездорова? Я обеспокоился. Здесь все так непрочно, что,
расставшись с человеком на час, можешь потом разыскивать его в вечности.
– Мария здорова, благодарю вас, – холодно ответил Магнус, и
в глазах его мелькнуло удивление, как будто Мой вопрос был дерзостью или
неприличием. – А как ваши дела, м-р Вандергуд? Римские газеты полны вами, вы
имеете успех.
С горечью, усиленной отсутствием Марии, Я поведал Магнусу о
Моем разочаровании и скуке. Я говорил недурно, не без сарказма и остроумия:
Меня все более раздражали невнимание и скука, всеми буквами написанные на
утомленном и бледном лице Магнуса. Он ни разу не улыбнулся, не переспросил
Меня, а когда Я дошел до Моего «племянника» Вандергуда, он брезгливо поморщился
и нехотя вымолвил:
– Фи! Но ведь это простой фарс из «Варьете». Как вы можете
заниматься такими пустяками, м-р Вандергуд?
Я горячо возразил:
– Но ведь это не Я занимаюсь, синьор Магнус!
– А интервьюеры? А этот ваш полет? Вы должны их гнать, м-р
Вандергуд, это унижает… ваши три миллиарда. Это правда, что вы читали какую-то
проповедь?
Воодушевление игры покинуло Меня. Нехотя, как нехотя слушал
Магнус, Я рассказал ему о проповеди и этих серьезно верующих, которые глотают
кощунство, как мармелад.
– А разве вы ожидали чего-нибудь другого, м-р Вандергуд?
– Я ожидал, что меня побьют палками за наглость. Когда Я
кощунственно пародировал эти красивые слова Евангелия…
– Да, это красивые слова, – согласился Магнус. – Но разве вы
до сих пор не знали, что всякое богослужение и всякая ихняя вера кощунство?
Если простая облатка у них называется телом Христовым, а какой-нибудь Сикст или
Пий спокойно и с доброго согласия всех католиков зовет себя Наместником Христа,
то отчего же и вам, американцу из Иллинойса, не быть его… хотя бы губернатором?
Это не кощунство, м-р Вандергуд, это просто аллегории, необходимые для грубых
голов, и вы напрасно расточаете ваш гнев. Но когда же вы приступите к делу?
С хорошо сделанной грустью Я развел руками:
– Я хочу делать, но Я не знаю, что делать. Вероятно, не приступлю
до тех пор, пока вы, Магнус, не решитесь оказать мне помощь.
Он хмуро взглянул на свои большие, неподвижные, белые руки,
потом на Меня:
– Вы слишком доверчивы, м-р Вандергуд, это большой
недостаток… при трех миллиардах. Нет, я для вас не гожусь. У нас разные дороги.
– Но, дорогой Магнус!..
Мне показалось, что он ударит Меня за это нежнейшее
«дорогой», которое Я пропел наилучшим фальцетом. Но раз дело доходит до бокса,
то отчего не говорить дальше? Со всею сладостью, какая скопилась у Меня в Риме,
Я посмотрел на хмурую физиономию Моего друга и еще более нежным фальцетом
пропел:
– А какой вы национальности, дорогой… синьор Магнус? Мне
почему-то кажется, что вы не итальянец.
Он равнодушно ответил:
– Да, я не итальянец.
– Но ваше отечество…
– Мое отечество?.. omne solum liberum libero patria. – Вы,
вероятно, не знаете латыни? Это значит, м-р Вандергуд: всякая свобода –
отечество для свободного человека. Не хотите ли позавтракать со мною?
Приглашение было сделано таким ледяным тоном и отсутствие
Марии было так густо подчеркнуто, что Я был вынужден вежливо отказаться. Черт
его возьми, этого человечка!
Мне было вовсе не весело в то утро. Мне искренне хотелось
дружески поплакать в его жилет, а он на корню сушил все Мои благородные порывы.
Вздохнув и сделав лицо содержательным, как уголовный роман, Я перешел на другую
роль, приготовленную, собственно, для Марии, – понизив голос, Я сказал:
– Хочу быть откровенным с вами, синьор Магнус. В Моем…
прошлом есть темные страницы, которые я хотел бы искупить. Я…
Он быстро перебил Меня:
– Во всяком прошлом есть темные страницы, м-р Вандергуд, и я
сам не настолько безупречен, чтобы принять исповедь такого достойного
джентльмена. Я плохой духовник, – добавил он с самой неприятной усмешкой, – я
не прощаю кающихся, а при этом условии где же сладость исповеди? Лучше
расскажите мне что-нибудь еще о… вашем племяннике. Он молод?
Мы поговорили о племяннике, и Магнус вежливо улыбался. Потом
мы помолчали. Потом Магнус спросил, был ли Я в Ватиканской галерее, – и Я
откланялся, передав мой привет синьорине Марии. Признаться, Я имел довольно
жалкий вид и почувствовал живейшую благодарность к Магнусу, когда он сказал на
прощанье:
– Не сердитесь на меня, м-р Вандергуд. Я несколько нездоров
сегодня и… немного озабочен своими делами. Просто некоторый припадок
мизантропии. В другой раз надеюсь быть более приятным собеседником, а за
сегодняшнее утро извините. Я передам ваш привет Марии.
Если этот чернобородый молодец играл, то надо признаться, Я
нашел достойного партнера! Дюжина негритянских ребят не могла бы слизать с
Моего лица той патоки, которую вызвало на нем одно только скупое обещание
Магнуса – передать мой привет Марии. До самого отеля Я идиотски улыбался
кожаной спине моего шофера и осчастливил Топпи поцелуем в темя; каналья все еще
пахнет мехом, как молодой чертенок!
– Вижу, что вы съездили недаром, – многозначительно сказал
Топпи. – Как поживает та… дочь Магнуса, вы понимаете?
– Прекрасно, Топпи, прекрасно. Она нашла, что я напоминаю
красотой и мудростью царя Соломона!
Топпи благосклонно ухмыльнулся на мою неудачную остроту, а с
Меня сразу сползла вся патока, и сахар заменился уксусом и желчью. Я заперся у
себя и на долгое время предался холодному гневу на Сатану, который влюбляется в
женщину.
Когда ты влюбляешься в женщину, Мой земной товарищ, и тебя
начинает трясти лихорадка любви, ты считаешь себя оригинальным? А Я нет. Я вижу
все легионы пар, начиная с Адама и Евы, Я вижу их поцелуи и ласки, слышу их
слова, проклятые проклятием однообразия, и Мне становится ненавистным Мой рот,
смеющий шептать чужие шепоты, Мои глаза, повторяющие чужие взоры, Мое сердце,
покорно поддающееся дешевому заводному ключу. Я вижу всех спарившихся животных
в их мычании и ласках, проклятых проклятием однообразия, и Мне становится
омерзительной эта податливая масса Моих костей, мяса и нервов, это проклятое
тесто для всех. Берегись, Вочеловечившийся, на Тебя надвигается обман!
Не хочешь ли взять себе Марию, земной товарищ? Возьми ее.
Она твоя, а не Моя. Ах, если бы Мария была Моей рабыней, Я надел бы ей веревку
на шею и, нагую, вывел бы на базар: кто покупает? Кто даст Мне больше за
неземную красоту? Ах, не обижайте бедного слепого торговца: шире раскрывайте
кошельки, громче звените золотом, щедрые господа!..
Что, она не хочет идти? Не бойся, господин, она пойдет и
будет любить тебя… это просто девичий стыд, господин!
Вот Я подстегну ее этим концом веревки – хочешь, Я доведу ее
до твоей опочивальни, до самого твоего ложа, добрый господин? Возьми ее с
веревкой, веревку Я отдаю даром, но избавь Меня от небесной красоты! У нее лицо
пресветлой Мадонны, она дочь почтеннейшего Фомы Магнуса, и они оба украли: один
свое имя и белые руки, другая – свой пречистый лик! Ах!..
Но, кажется, Я начинаю играть уже с тобой, Мой дорогой
читатель? Это ошибка: Я просто взял не ту тетрадку. Нет, это не ошибка, это
хуже. Я играю оттого, что мое одиночество очень велико, очень глубоко, – боюсь,
что оно не имеет дна совсем! Я становлюсь на край пропасти и бросаю туда слова,
множество тяжелых слов, но они падают без звука. Я бросаю туда смех, угрозы и
рыдания. Я плюю в нее, Я свергаю в нее груды камней, глыбы утесов, Я низвергаю
в нее горы – а там все пусто и глухо. Нет, положительно, у этой пропасти нет
дна, товарищ, и мы напрасно трудимся с тобою и потеем!
…Но я вижу твою улыбку и твое хитрое подмаргиванье: ты
понял, почему Я так кисло заговорил об одиночестве… ах, эта любовь! И ты хочешь
спросить: есть ли у меня любовницы?
Есть. Две. Одна русская графиня, другая итальянская графиня.
Они различаются духами, но это такая несущественная разница, что Я одинаково
люблю обеих.
Ты еще хочешь спросить, поеду ли Я к Фоме Магнусу?
Да, Я поеду к Фоме Магнусу, Я очень люблю его. Это пустяки,
что у него вымышленное имя и что дочь его имеет дерзость походить на Мадонну. Я
сам недостаточно Вандергуд, для того чтобы быть особенно придирчивым к именам,
– и Я сам слишком вочеловечился, чтобы не простить другому попытки
обожествитъся.
Клянусь вечным спасением, одно вполне стоит другого!
|