 Увеличить |
19 апреля,
о. Капри
На море полный штиль. С высокого обрыва я долго смотрел на
маленькую шхуну, застывшую в голубом просторе. Ее белые паруса были неподвижны,
и она казалась счастливою, как я в тот день. И снова великое спокойствие
снизошло на меня, и святое имя Марии звучало безмятежно и чисто, как воскресный
колокол на дальнем берегу.
Потом я лег на траву, лицом к небу. Спину мне нагревала
добрая земля, а перед закрытыми глазами было так много горячего света, точно я
погрузился лицом в самое солнце. В трех шагах от меня была пропасть,
стремительный обрыв, головокружительная отвесная стена, и оттого мое ложе из
травы казалось воздушным и легким, и было приятно обонять запах травы и
весенних каприйских цветов. Еще пахло Топпи, который лежал возле меня: когда он
нагревается солнцем, от него начинает сильно пахнуть мехом. Он крепко загорел,
точно намазался углем, и вообще это очень приятный старый Черт.
Это место, где мы лежали, называется Анакапри и составляет
возвышенную часть островка. Солнце уже зашло, когда мы отправились вниз, и
светила неполная луна, но было все так же тепло и тихо и где-то звучали
влюбленные мандолины, взывая к Марии. Везде Мария! Но великим спокойствием
дышала моя любовь, была обвеяна чистотою лунного света, как белые домики внизу.
В таком же домике жила когда-то Мария, и в такой же домик я увезу ее скоро,
через четыре дня.
Высокая стена, вдоль которой спускается дорога, закрыла от
нас луну, и тут мы увидели статую Мадонны, стоявшую в нише довольно высоко над
дорогой и кустарником. Перед царицей ровно светился слабый огонек лампады, и в
своем сторожном безмолвии она казалась такою живою, что немного холодело сердце
от сладкого страха. Топпи преклонил голову и пробормотал какую-то молитву, а я
снял шляпу и подумал: «Как ты стоишь высоко над этою чашей, полной лунной мглы
и неведомых очарований, так Мария стоит над моей душою…»
Довольно! Здесь опять начинается необыкновенное, и я
умолкаю. Сейчас буду пить шампанское, а потом пойду в кафе, там сегодня играют
какие-то «знаменитые» мандолинисты из Неаполя. Топпи соглашается лучше быть
застреленным, чем идти со мною: его до сих пор мучает совесть. Но это хорошо,
что я буду один.
23 апреля, Рим, палаццо
Орсини
…Ночь. Мой дворец безмолвен и мертв, как будто и он лишь
одна из руин старого Рима. За большим окном сад: он призрачен и бел от лунного
света, и дымчатый столб фонтана похож на безголовый призрак в серебряной
кольчуге. Его плеск едва слышен сквозь толстые рамы – словно сонное бормотанье
ночного сторожа.
Да, все это очень красиво и… как это говорится? – дышит
любовью. Конечно, хорошо бы рядом с Марией идти по голубому песку этой дорожки
и ступать на свои тени. Но мне тревожно, и моя тревога шире, чем любовь.
Стараясь шагать легко, я брожу по всей комнате, тихо припадаю к стенам, замираю
в углах и все слушаю что-то. Что-то далекое, что за тысячи километров отсюда.
Или оно только в моей памяти, то, что я хочу услыхать? И тысячи километров –
это тысячи лет моей жизни?
Ты удивился бы, увидев, как я одет. Вдруг мне стал
невыносимо тяжел мой прекрасный американский костюм, и на голое тело я одел
трико для купанья. Тогда я сразу как будто похудел, стал очень высок и гибок и
долго пробовал свою гибкость, скользя по комнате, неожиданно меняя направление,
как бесшумная летучая мышь. Это не я тревожусь, это полны тревоги все мои
мускулы и мышцы, и я не знаю, чего они хотят. Потом мне стало холодно, я оделся
и сел писать. Кроме того, я выпил вина и закрыл драпри, чтобы не видеть белого
сада. Кроме того, я еще осмотрел, привел в порядок и зарядил браунинг, который
я завтра возьму с собою на дружескую беседу с Фомою Магнусом.
Видишь ли, у Фомы Магнуса есть сотрудники. Так он называет
этих неизвестных мне господ, которые почтительно дают мне дорогу при встрече,
но не кланяются, как будто мы встретились на улице, а не в моем доме. Их было
два, когда я уезжал на Капри, теперь их шестеро, как сказал мне Топпи, и они
здесь живут. Топпи они не нравятся, да и мне тоже. Лица у них нет, я его
странным образом не видел, – это я понял только теперь, когда захотел их
вспомнить.
– Это мои сотрудники, – сказал мне сегодня Магнус
насмешливо, нисколько не скрывая насмешки.
– Скажите им, Магнус, что они дурно воспитаны. Они не
кланяются при встрече.
– Наоборот, дорогой Вандергуд! Они слишком воспитанны. Они
просто не решаются на поклон, не будучи вам представлены! Это очень… корректные
люди. Впрочем, завтра вы все узнаете, не хмурьтесь и потерпите, Вандергуд. Одна
ночь!
– Как здоровье синьорины Марии?
– Завтра она будет здорова. – Он положил руку мне на плечо и
приблизил свои темные, злые и наглые глаза. – Любовный жар, а?
Я стряхнул с плеча его руку и крикнул:
– Синьор Магнус! Я…
– Вы…– он хмуро посмотрел на меня и спокойно повернул спину,
– до завтра, мистер Вандергуд.
Вот почему я зарядил револьвер. Вечером мне передали письмо
от Магнуса: он извиняется, объясняет все нервностью и уверяет, что искренно и
горячо хочет моей дружбы и доверия. Соглашается, что его сотрудники
действительно невоспитанные люди. Я долго всматривался в эти неразборчивые,
торопливые строки, на подчеркнутое слово «доверия» – и мне захотелось взять с
собою не револьвер для беседы с этим другом, а скорострельную пушку.
Одна ночь, но она так длинна!
Мне угрожает опасность. Это чувствую я, и это знают мои мускулы,
оттого они в такой тревоге, теперь я понял это. Ты думаешь, что я просто
струсил, человече? Клянусь вечным спасением – нет! Не знаю, куда девался мой
страх, еще недавно я всего боялся: и темноты, и смерти, и самой маленькой боли,
а сейчас мне ничего не страшно. Только странно немного… так говорят: мне
странно?
Вот сижу я на твоей Земле, человече, и думаю о другом
человеке, который мне опасен, и сам я – человек. А там луна и фонтан. А там –
Мария, которую я люблю. А вот – вино и стакан. И это – твоя и моя жизнь… Или я
только выдумал, что я когда-то был Сатаною? Вижу, что это лишь нарочно, и
фонтан, и Мария, и самые мои мысли о каком-то Магнусе-человеке, но истинного
моего не могу ни найти, ни понять. Тщетно допрашиваю память – она полна и она
безмолвна, как закрытая книга, и нет силы раскрыть эту зачарованную книгу,
таящую все тайны моего прошлого бытия. Напрягая зрение, тщетно вглядываюсь в
дальнюю и светлую глубину, откуда сошел я на эту картонную Землю,– и ничего не
вижу в томительных колыханиях безбрежного тумана. Там, за туманом, моя страна,
но кажется, но кажется, я совсем забыл к ней дорогу.
Ко мне вернулась скверная привычка Вандергуда напиваться в
одиночку, и я пьян немного. Это ничего, в последний раз. Это тоже нарочно.
Сейчас я видел нечто, после чего не хочу смотреть ни на что другое. Мне
захотелось взглянуть на белый сад и представить, как мог бы я идти с Марией по
голубой песчаной дорожке, – я закрыл свет в комнате и раздернул широко драпри.
И как видение, как сон, встал передо мною белый сад, и – подумай! – по голубой,
по песчаной дорожке шли двое, мужчина и женщина, и женщина была – Мария. Они
шли тихо, ступая на свои тени, и мужчина обнимал ее. Мой счетчик в груди
застукал бешено, упал на пол и почти разбился, когда наконец я узнал мужчину, –
о, это был Магнус, только Магнус, милый Фома, отец, будь он проклят с своими
отеческими объятиями!
Ах, как я опять полюбил мою Марию! Я стал на колени перед
окном и протянул к ней руки… правда, что-то в этом роде я уже видел в театре,
но мне все равно: я протянул руки, ведь я один и пьян, отчего мне не делать
так, как я хочу? Мадонна! Потом я сразу задернул занавес.
Тихо, как паутинку, как горсть лунного света, я понесу мое
видение и вплету его в ночные сны. Тихо!.. Тихо!
|
