Увеличить |
14 февраля,
Рим, отель
«Интернациональ»
Я не хочу ехать к Магнусу, Я слишком много думаю о нем и о
его Мадонне из мяса и костей. Я пришел сюда, чтобы весело лгать и играть, и Мне
вовсе не нравится быть тем бездарным актериком, что горько плачет за кулисами,
а на сцену выходит с сухими глазами, И просто Мне некогда разъезжать по
пустырям и ловить там бабочек, как мальчику с сеткой!
Весь Рим шумит вокруг Меня. Я необыкновенный человек,
который любит людей, и Я знаменит, ко Мне текут на поклонение не меньшие толпы,
чем к самому наместнику Христа. Два Папы сразу… Да, счастливый Рим не может
назваться сиротою! Сейчас Я живу в отеле, где все стонет от восторга, когда Я
выставлю на ночь ботинки, но для Меня уже реставрируется и отделывается дворец:
историческая вилла Орсини. Художники, скульпторы и поэты. Один мазилка уже
пишет с Меня портрет, уверяя, что Я напоминаю ему одного из Меддичисов,
остальные мазилки острят кисти, чтобы насмерть проткнуть его.
Я спрашиваю его:
– А вы можете написать Мадонну?
Конечно, он может. Это он, если синьор помнит, написал того
знаменитого турка на коробке с сигарами, который известен даже в Америке. Если
синьор желает… Теперь уже три мазилки пишут Мне Мадонну, остальные бегают по
Риму и ищут оригинал, «натуру», как они выражаются. Одному я сказал с самым
грубым, варварским, американским непониманием задач высокого искусства:
– Но если вы найдете такую натуру, синьор художник, то
просто приведите ее ко мне. Зачем тратить краски и полотно?
Он даже скорчился от невыносимой боли и еле пробормотал:
– Ах, синьор!.. Натуру?!
Кажется, он принял Меня за торговца или покупателя «живого
товара». Но, глупый, зачем Мне твое посредничество, за которое Я должен платить
комиссионные, когда в Моих передних целая витрина римских красавиц? Они все
обожают Меня. Им Я напоминаю Савонаролу, и каждый темный угол в гостиной с
мягкой софой они стремятся немедленно превратить в… исповедальню. Мне нравится,
что эти знатные дамы, как и художники, так хорошо знают отечественную историю и
сразу догадываются, кто Я.
Радость римских газет, узнавших, что Я не погиб при
катастрофе и не потерял ни ноги, ни миллиардов, равнялась радости иерусалимских
газет в день неожиданного воскресения Христа… впрочем, у тех было меньше
основания радоваться, насколько Я помню историю. Я боялся, что напомню
журналистам Ю. Цезаря, но, к счастью, они мало думают о прошлом, и все
ограничилось только Моим сходством с президентом Вильсоном… Мошенники, они
льстили Моему американскому патриотизму! Однако большинству Я напоминаю
пророка, но какого, они скромно умалчивают, во всяком случае только не
Магомета: Мое отвращение к браку известно во всех телеграфных конторах.
Трудно представить ту дрянь, которой Я кормлю моих голодных
интервьюеров. Как опытный свиновод, Я с ужасом смотрю на эту ядовитую бурду, но
они едят – и живы, хотя это правда – не толстеют нисколько! Вчера, в чудесное
утро, Я летал на аэроплане над Римом и Кампаньей… Ты хочешь спросить, видел ли
я домик Марии? Нет. Я его не нашел: как можно найти песчинку среди других
песчинок, хотя бы эта единственная песчинка и… Впрочем, Я и не искал: Мне
просто было страшно на этой высоте.
Но Мои славные интервьюеры, перебиравшие внизу ногами от
нетерпения, были поражены моим мужеством и хладнокровием. Один здоровенный и
сердитый бородач, напомнивший Мне Ганнибала, первый овладел Мною и спросил:
– Не правда ли, м-р Вандергуд, – сознание, что вы парите в
воздухе и завоевали эту непокорную стихию, наполнило вас чувством гордости за
человека, который завоевал…
Он повторил сначала, чтобы Я лучше запомнил: они все,
кажется, не особенно доверяют Моему уму и подсказывают приличные ответы. Но Я
развел руками и горестно воскликнул:
– Представьте, синьор, нет! Я раз только испытал чувство
гордости за человека, и это было… в уборной парохода «Атлантик».
– О!! В уборной! Но что же случилось? Буря, и вы были
поражены гением человека, который завоевал…
– Особенного ничего не случилось. Но я был поражен гением
человека, который из такой отвратительной необходимости, как уборная, сумел
сделать истинный дворец!
– О?!
– Истинный храм, в котором вы первосвященник!
– Позвольте записать? Это такой… такое оригинальное
освещение вопроса…
А сегодня это кушал весь Вечный город. И Меня не только не
выслали из города, но как раз сегодня Мне были сделаны первые официальные
визиты: что-то вроде министра, или посла, или другого придворного повара долго
посыпало Меня сахаром и корицей, как пудинг. Сегодня же Я возвратил визиты: эти
вещи неприятно задерживать у себя.
Надо ли говорить, что у Меня уже есть племянник? У каждого
американца в Европе есть племянник, и Мой не хуже других. Его также зовут
Вандергудом, он служит в каком-то посольстве, очень приличен, и его плешивое
темя так напомажено, что мой поцелуй мог бы стать целым завтраком, если бы я
любил пахучее сало. Но надо кое-чем и жертвовать, и особенно обонянием. Мне
поцелуй не стоит ни цента, а молодому человеку он открыл широкий кредит на
новые духи и мыло.
Но довольно! Когда Я смотрю на этих джентльменов и леди и
припоминаю, что они были такими еще при дворе Ашурбанипала и что все две тысячи
лет серебреники Иуды продолжают приносить проценты, как и его поцелуй, – Мне
становится скучным участвовать в старой и заезженной пьесе. Ах, Я хочу великой
игры, где само солнце было бы рампой, Я ищу свежести и таланта, Мне нужна
красивая линия и смелый излом, а с этой труппой Я веселюсь не больше старого
капельдинера. Или это только статисты? Но порою Мне начинает казаться, что
решительно не стоило для этого предпринимать такое далекое путешествие и
менять… старый пышный, красочный ад на его дряннейшую репродукцию. Как жаль,
говоря правду, что Магнус и его Мадонна не хотят немного поиграть со Мною… мы
бы поиграли немножко… совсем немного!
Лишь одно утро Мне удалось провести с интересом и даже в
волнении. Какая-то «свободная» церковка, собрание очень серьезных дам и мужчин,
желающих веровать по-своему, пригласила Меня прочесть воскресную проповедь. Я
надел черный сюртук, в котором Я напоминаю… Топпи, и проделал перед зеркалом
несколько особенно выразительных жестов и выражений лица, потом в автомобиле,
как пророк-модерн, примчался в собрание. Темой Моей, или «текстом», было
обращение Иисуса к богатому юноше с предложением раздать все свое имение нищим
– и в полчаса, как дважды два четыре, Я доказал, что любовь к ближним наилучшее
помещение для капитала. Как практичный и осторожный американец, Я указал, что
нет надобности хвататься за целое Царство Небесное и сразу бросать весь
капитал, а можно небольшими взносами и рассрочкой приобретать в нем участки –
«сухой, на высокой горе, с дивным видом на окрестности». Лица верующих
приобрели сосредоточенное выражение: видимо, они вычисляли – и сразу
прояснились: Царство Божие на этих условиях приходилось каждому по карману. К
несчастью, в собрании присутствовало несколько слишком сообразительных Моих
соотечественников, и один уже поднялся, чтобы предложить акционерную компанию…
целым фонтаном чувствительности Я с трудом загасил его религиозно-практический
жар! О чем Я не говорил? Я ныл о моем грустном детстве, проведенном в труде и
лишениях. Я завывал о Моем бедном отце, погибшем на спичечной фабрике, Я тихо
скулил о всех моих братьях и сестрах во Христе, и здесь мы развели такое
болото, что журналисты запаслись утками на полгода. Как мы плакали!
Дрожь прохватила Меня от сырости, и решительным жестом Я
хватил в барабан моих миллиардов: дум-дум! Все для людей, ни одного цента себе:
дум-дум! С наглостью, достойной палок, Я закончил «словами незабвенного
Учителя»:
– Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я
успокою вас!
Ах, как жаль, что Я лишен возможности творить чудеса!
Маленькое и практическое чудо, вроде превращения воды в графинах в кисленькое
кианти или нескольких слушателей в паштеты, было совсем не лишним в эту минуту…
Ты смеешься или негодуешь, Мой земной читатель? Не надо ни того, ни другого.
Помни, что необыкновенное невыразимо на твоем чревовещательском языке, и Мои
слова только проклятая маска моих мыслей.
Мария!
О моем успехе прочти в газетах. Но один шут несколько
испортил Мне настроение: это был член Армии Спасения, предложивший Мне
немедленно взять трубу и вести Армию в бой… это были слишком дешевые лавры, и Я
выгнал его и его Армию вон. Но Топпи!.. Всю дорогу домой он торжественно молчал
и, наконец, сказал Мне угрюмо и почтительно:
– Сегодня вы были в большом ударе, м-р Вандергуд. Я даже
заплакал. Жаль, что вас не слыхал Магнус и его дочь… та, понимаете? Она
изменила бы о нас свое мнение.
Ты понимаешь, что Мне искренне захотелось выбросить
неудачного поклонника из кареты! Я снова почувствовал в своем зрачке
всепроникающий взгляд Ее очей – и буфетчик в баре не открывает так быстро коробку
с консервами, как снова Я был вскрыт, разложен на тарелке и предложен вниманию
всей публики, наполнявшей улицу. Я нахлобучил цилиндр, поднял воротник и,
напоминая с треском провалившегося трагика, молча, не отвечая на поклоны,
удалился в свои апартаменты. Как я мог отвечать на поклоны, когда со Мною не
было трости?
Я отклонил все сегодняшние приглашения и вечер сижу дома: Я
«занят религиозными размышлениями, – так придумал сам Топпи, начавший, кажется,
уважать Меня. Передо мною виски и шампанское. Я неторопливо нализываюсь и
слушаю отдаленную музыку из обеденного зала, там сегодня какой-то знаменитый
концерт. По-видимому, Мой Вандергуд был изрядным пьяницей и каждый вечер тащит
Меня в кабак, на что Я соглашаюсь. Не все ли равно?
К счастью, его хмель веселого свойства, а не мрачного, и мы
проводим часы недурно.
Сперва мы тупыми глазами осматриваем обстановку и нехотя
соображаем, сколько все это – бронза, ковры, венецианские зеркала и прочее –
может стоить? Пустяки! – решаем мы и самодовольно погружаемся в созерцание
наших миллиардов, нашей силы и нашего замечательного ума и характера. С каждой
рюмкой наше блаженство все полнее и ярче. С наслаждением мы купаемся в дешевой
роскоши отеля, и – подумай! – Я уже действительно начинаю любить бронзу, ковры,
стекло и камни. Мой пуританин Топпи осуждает роскошь, она напоминает ему Содом
и Гоморру, но Мне уже трудно было бы расстаться с этими маленькими чувственными
удовольствиями… как глупо, подумай!
Дальше мы тупо и самодовольно слушаем музыку и не в тон
подпеваем незнакомым вещам. Маленькое назидательное размышление о декольте дам,
если они есть, и слишком твердыми ногами мы наконец идем в опочивальню. Но что
иногда случается со Мною?
Вот сейчас… мы уже собирались спать, как вдруг какой-то
неосторожный удар смычка, и Я мгновенно весь наполняюсь вихрем бурных слез,
любви и какой тоски! Необыкновенное становится выразимым, Я широк, как
пространство, Я глубок, как вечность, и в едином дыхании Моем Я вмещаю все! Но
какая тоска! Но какая любовь! Мария!
Но ведь Я только подземное озеро в животе Вандергуда, и Мои
бури нисколько не колеблют его твердой поступи. Но ведь Я лишь солитер в его
желудке, от которого он тщетно ищет лекарства! Мы звоним и приказываем
камерьере:
– Соды!
Я просто пьян. А риведерчи, синьор, буона нотте![1]
|