
Увеличить |
I
В больничном дворе стоит небольшой флигель, окруженный целым
лесом репейника, крапивы и дикой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполовину
обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и поросли травой, а от штукатурки
остались одни только следы. Передним фасадом обращен он к больнице, задним –
глядит в поле, от которого отделяет его серый больничный забор с гвоздями. Эти
гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый
унылый, окаянный вид, какой у нас бывает только у больничных и тюремных
построек.
Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой
тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри. Отворив первую
дверь, мы входим в сени. Здесь у стен и около печки навалены целые горы
больничного хлама. Матрацы, старые изодранные халаты, панталоны, рубахи с
синими полосками, никуда не годная, истасканная обувь – вся эта рвань свалена в
кучи, перемята, спуталась, гниет и издает удушливый, запах.
На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Никита,
старый отставной солдат с порыжелыми нашивками. У него суровое, испитое лицо,
нависшие брови, придающие лицу выражение степной овчарки, и красный нос; он
невысок ростом, на вид сухощав и жилист, но осанка у него внушительная и кулаки
здоровенные. Принадлежит он к числу тех простодушных, положительных,
исполнительных и тупых людей, которые больше всего на свете любят порядок и
потому убеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по груди, по спине,
по чем попало, и уверен, что без этого не было бы здесь порядка.
Далее вы входите в большую, просторную комнату, занимающую
весь флигель, если не считать сеней. Стены здесь, вымазаны грязно-голубою
краской, потолок закопчен, как в курной избе, – ясно, что здесь зимой
дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обезображены железными решетками. Пол
сор и занозист. Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопами и аммиаком, и
эта вонь в первую минуту производит на вас такое впечатление, как будто вы
входите в зверинец.
В комнате стоят кровати, привинченные к полу. На них сидят и
лежат люди в синих больничных халатах и по-старинному в колпаках. Это –
сумасшедшие.
Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания,
остальные же все мещане. Первый от двери, высокий, худощавый мещанин с рыжими
блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в
одну точку. День и ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько
улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не
отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему
кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинается чахотка.
За ним следует маленький, живой, очень подвижной старик с
острою бородкой и с черными, кудрявыми, как у негра, волосами. Днем он
прогуливается по палате от окна к окну или сидит на своей постели, поджав
по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, насвистывает, тихо поет и хихикает.
Детскую веселость и живой характер проявляет он и ночью, когда встает затем,
чтобы помолиться богу, то есть постучать себя кулаками по груди и поковырять
пальцем в дверях. Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет двадцать назад,
когда у него сгорела шапочная мастерская.
Из всех обитателей палаты N 6 только ему одному позволяется
выходить из флигеля и даже из больничного двора на улицу. Такой привилегией он
пользуется издавна, вероятно, как больничный старожил и как тихий, безвредный
дурачок, городской шут, которого давно уже привыкли видеть на улицах,
окруженным мальчишками и собаками. В халатишке, в смешном колпаке и в туфлях,
иногда босиком и даже без панталон, он ходит по улицам, останавливаясь у ворот
и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадут ему квасу, в другом – хлеба,
в третьем – копеечку, так что возвращается он во флигель обыкновенно сытым и
богатым. Все, что он приносит с собой, отбирает у него Никита в свою пользу.
Делает это солдат грубо, с сердцем, выворачивая карманы и призывая бога в свидетели,
что он никогда уже больше не станет пускать жида на улицу и что беспорядки для
него хуже всего на свете.
Мойсейка любит услуживать. Он подает товарищам еду, укрывает
их, когда они спят, обещает каждому принести с улицы по копеечке и сшить по
новой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с левой стороны, паралитика.
Поступает он так не из сострадания и не из каких-либо соображений гуманного
свойства, а подражая и невольно подчиняясь своему соседу с правой стороны,
Громову.
Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из
благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией
преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из
угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден,
взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно
малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голосу и стал
прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом
выражает крайнее беспокойство и отвращение.
Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и
несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и
продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, по тонкие
черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и
интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам,
вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме
Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели
и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась
спать – желает им спокойной ночи.
Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья,
сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается
в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из
угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка.
По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что
ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не
будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает
шагать. Но скоро желанно говорить берет верх над всякими соображениями, и он
дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна,
как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах и в
голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в ном
сумасшедшего ч человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит
он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни,
какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую
минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное
попури из старых, но еще не допетых песен.
|