 Увеличить |
II
Лет двенадцать – пятнадцать тому назад в городе, на самой
главной улице, в собственном доме проживал чиновник Громов, человек солидный и
зажиточный. У него было два сына: Сергей и Иван. Будучи уже студентом
четвертого курса, Сергей заболел скоротечною чахоткой и умер, и эта смерть как
бы послужила началом целого ряда несчастий, которые вдруг посыпались на семью
Громовых. Через неделю после похорон Сергея старик отец был отдан под суд за
подлоги и растраты и вскоре умер в тюремной больнице от тифа. Дом и вся
движимость были проданы с молотка, и Иван Дмитрич с матерью остались без всяких
средств.
Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Петербурге, где
он учился в уицверсигеге, получал шестьдесят-семьдесят рублей в месяц и не имел
никакого понятия о нужде, теперь же ему пришлось резко изменить свою жизнь. Он
должен был от утра до ночи давать грошовые уроки, заниматься перепиской и
все-таки голодать, так как весь заработок посылался матери на пропитание. Такой
жизни не выдержал Иван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив университет,
уехал домой. Здесь, в городке, он по протекции получил место учителя в уездном
училище, но не сошелся с товарищами, не понравился ученикам и скоро бросил
место. Умерла мать. Он с полгода ходил без места, питаясь только хлебом и
водой, затем поступил в судебные пристава. Эту должность занимал он до тех пор,
пока не был уволен по болезни.
Он никогда, даже в молодые студенческие годы, не производил
впечатления здорового. Всегда он был бледен, худ, подвержен простуде, мало ел,
дурно спал. От одной рюмки вина у него кружилась голова и делалась истерика.
Его всегда тянуло к людям, но благодаря своему раздражительному характеру и
мнительности он ни с кем близко не сходился и друзей не имел. О горожанах он
всегда отзывался с презрением, говоря, что их грубое невежество и сонная
животная жизнь кажутся ему мерзкими и отвратительными. Говорил он тенором,
громко, горячо и не иначе, как негодуя и возмущаясь, или с восторгом и
удивлением, и всегда искренно. О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он все
сводит к одному: в городе душно и скучно жить, у общества нет высших интересов,
оно ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее насилием, грубым
развратом и лицемерием; подлецы сыты и одеты, а частные питаются крохами; нужны
школы, местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения,
сплоченность интеллигентных сил; нужно, чтоб общество сознало себя и
ужаснулось. В своих суждениях о людях он клал густые краски, только белую и
черную, не признавая никаких оттенков; человечество делилось у него на честных
и подлецов; середины же не было. О женщинах и любви он всегда говорил страстно,
с восторгом, но ни разу не был влюблен.
В городе, несмотря на резкость его суждений и нервность, его
любили и за глаза ласково называли Ваней. Его врожденная деликатность,
услужливость, порядочность, нравственная чистота и его поношенный сюртучок,
болезненный вид и семейные несчастия внушали хорошее, теплое и грустное
чувство; к тому же он был хорошо образован и начитан, знал, по мнению горожан,
все и был в городе чем-то вроде ходячего справочного словаря.
Читал он очень много. Бывало, все сидит в клубе, нервно
теребит бородку и перелистывает журналы и книги; а по лицу его видно, что он не
читает, а глотает, едва успев разжевать. Надо думать, что чтение было одною из
его болезненных привычек, так как он с одинаковою жадностью набрасывался на
все, что попадало ему под руки, даже на прошлогодние газеты и календари. Дома у
себя читал он всегда лежа.
III
Однажды осенним утром, подняв воротник своего пальто и
шлепая по грязи, по переулкам и задворкам пробирался Иван Дмитрич к какому-то
мещанину, чтобы получить но исполнительному листу. Настроение у него было
мрачное, как всегда по утрам. В одном из переулков встретились ему два арестанта
в кандалах и с ними четыре конвойных с ружьями. Раньше Иван Дмитрич очень часто
встречал арестантов, и всякий раз они возбуждали в нем чувства сострадания и
неловкости, теперь же эта встреча произвела на него какое-то особенное,
странное впечатление. Ему вдруг почему-то показалось, что его тоже могут
заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в, тюрьму. Побывав у
мещанина и возвращаясь к себе домой, он встретил около почты знакомого
полицейского надзирателя, который поздоровался и прошел с ним по улице
несколько шагов, и почему-то это показалось ему подозрительным. Дома целый день
у него не выходили из головы арестанты и солдаты с ружьями, и непонятная
душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться. Вечером он не зажигал у
себя огня, а ночью не спал и все думал о том, что его могут арестовать,
заковать и посадить в тюрьму. Он не знал за собой никакой вины и мог
поручиться, что и в будущем никогда на убьет, не подожжет и не украдет; но
разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна
клевета, наконец судебная ошибка? Ведь недаром же вековой народный опыт учит от
сумы да тюрьмы не зарекаться. А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве
очень возможна, и ничего в ней нет мудреного. Люди, имеющие служебное, деловое
отношение к чужому страданию, например судьи, полицейские, врачи, с течением
времени, в силу привычки, закаляются до такой степени, что хотели бы, да не
могут относиться к своим клиентам иначе, как формально; с этой стороны они
ничем не отличаются от мужика, который на задворках режет баранов и телят и не
замечает крови. При формальном же, бездушном отношении к личности, для того
чтобы невинного человека лишить всех прав состояния и присудить к каторге,
судье нужно только одно: время. Только время на соблюдение кое-каких
формальностей, да которые судье платят жалованье, а затем – все кончено. Ищи
потом справедливости и защиты в этом маленьком, грязном городишке, за двести
верст от железной дороги! Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое
насилие встречается обществом, как разумная и целесообразная необходимость, и
всякий акт милосердия, например оправдательный приговор, вызывает целый взрыв
неудовлетворенного, мстительного чувства?
Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным
потом на лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту.
Если вчерашние тяжелые мысли так долго не оставляют его, думал он, то, значит,
в них ость доля правды. Не могли же они в самом деле прийти в голову безо
всякого повода.
Городовой не спеша прошел мимо окон: это недаром. Вот два
человека остановились около дома и молчат. Почему они молчат?
И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дин и ночи. Все
проходившие мимо окон и входившие во двор казались шпионами и сыщиками. В
полдень обыкновенно исправник проезжал на паре по улице; это он ехал из своего
подгородного имения в полицейское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждый
раз, что он едет слишком быстро и с каким-то особенным выражением: очевидно,
опешит объявить, что в городе проявился очень важный преступник. Иван Дмитрич
вздрагивал при всяком звонке и стуке в ворота, томился, когда встречал у
хозяйки нового человека; при встрече с полицейскими и жандармами улыбался и
насвистывал, чтобы караться равнодушным. Он не спал все ночи напролет, ожидая
ареста, но громко храпел и вздыхал, как сонный, чтобы хозяйке казалось, что он
спит; ведь если не спит, то значит, его мучают угрызения совести – какая улика!
Факты и здравая логика убеждали его, что все эти страхи – вздор и психопатия,
что в аресте и тюрьме, если взглянуть на дело пошире, в сущности, нет ничего
страшного – была бы совесть спокойна; но чем умнее и логичнее он рассуждал, тем
сильнее и мучительнее становилась душевная тревога. Это было похоже на о, как
один пустынник хотел вырубить себе местечко в девственном лесу; чем усерднее он
работал топором, тем гуще и сильнее разрастался лес. Иван Дмитрич в конце
концов, видя, что это бесполезно, совсем бросил рассуждать и весь отдался
отчаянию и страху.
Он стал уединяться и избегать людей. Служба и раньше была
ему противна, теперь же она стала для него невыносима. Он боялся, что его
как-нибудь подведут, положат ему незаметно в карман взятку и потом уличат, или
он сам нечаянно сделает в казенных бумагах ошибку, равносильную подлогу, или
потеряет чужие деньги. Странно, что никогда в другое время мысль его не была
так гибка и изобретательна, как теперь, когда он каждый день выдумывал тысячи
разнообразных поводов к тому, чтобы серьезно опасаться за свою свободу и честь.
Но зато значительно ослабел интерес к внешнему миру, в частности к книгам, и
стала сильно изменять память.
Весной, когда сошел снег, в овраге около кладбища нашли два
полусгнившие трупа – старухи и мальчика, с признаками насильственной смерти. В
городе только и разговора было, что об этих трупах и неизвестных убийцах. Иван
Дмитрич, чтобы не подумали, что это он убил, ходил по улицам и улыбался, а при
встрече со знакомыми бледнел, краснел и начинал уверять, что нет подлее
преступления, как убийство слабых и беззащитных. Но эта ложь скоро утомила его,
и, после некоторого размышления, он решил, что в его положении самое лучшее –
это спрятаться в хозяйкин погреб. В погребе просидел он день, потом ночь и
другой день, сильно озяб и, дождавшись потемок, тайком, как вор, пробрался к себе
в комнату. До рассвета простоял он среди комнаты, не шевелясь и прислушиваясь.
Рано утром до восхода солнца хозяйке пришли печники. Иван Дмитрич хорошо знал,
что они пришли затем, чтобы перекладывать в кухне печь, но страх подсказал ему,
что это полицейские, переодетые печниками. Он потихоньку вышел из квартиры и,
охваченный ужасом, без шапки и сюртука, побежал по улице. За ним с лаем гнались
собаки, кричал где-то позади мужик, в ушах свистел воздух, и Ивану Дмитричу
казалось, что насилие всего мира скопилось за его спиной и гонится за ним.
Его задержали, привели домой и послали хозяйку за доктором.
Доктор Андрей Ефимыч, о котором речь впереди, прописал холодные примочки на
голову и лавровишневые капли, грустно покачал головой и ушел, сказав хозяйке,
что уж больше он но придет, потому что не следует мешать людям сходить с ума.
Так как дома не на что было жить и лечиться, то скоро Ивана Дмитрича отправили
в больницу и положили его там в палате для венерических больных. Он не спал по
ночам, капризничал и беспокоил больных и скоро, по распоряжению Андрея Ефимыча,
был переведен в палату N 6.
Через год в городе уже совершенно забыли про Ивана Дмитрича,
и книги его, сваленные хозяйкой в сани под навесом, были растасканы
мальчишками.
|
