Увеличить |
IV
Сосед с левой стороны у Ивана Дмитрича, как я уже сказал,
жид Мойсейка, сосед же с правой – оплывший жиром, почти круглый мужик с тупым,
совершенно бессмысленным лицом. Это – неподвижное, обжорливое и нечистоплотное
животное, давно уже потерявшее способность мыслить и чувствовать. От него
постоянно идет острый, удушливый смрад.
Никита, убирающий за ним, бьет его страшно, со всего
размаха, не щадя своих кулаков; и страшно тут не то, что его бьют, – к
этому можно привыкнуть, – а то, что это отупевшее животное не отвечает на
побои ни звуком, ни движением, ни выражением глаз, а только слегка
покачивается, как тяжелая бочка.
Пятый и последний обитатель палаты N 6 – мещанин, служивший
когда-то сортировщиком на почте, маленький худощавый блондин с добрым, но
несколько лукавым лицом. Судя по умным, покойным глазам, смотрящим ясно и
весело, он себе на уме и имеет какую-то очень важную и приятную тайну. У него
есть под подушкой и под матрацем что-то такое, чего он никому не показывает, но
не из страха, что могут отнять или украсть, а из стыдливости. Иногда он
подходит к окну и, обернувшись к товарищам спиной, надевает себе что-то на
грудь и смотрит, загнув голову; если в это время подойти к нему, то он
конфузится и сорвет что-то с груди. Но тайну его угадать нетрудно.
– Поздравьте меня, – говорит он часто Ивану
Дмитричу, – я представлен к Станиславу второй степени со звездой. Вторую
степень со звездой дают только иностранцам, но для меня почему-то хотят сделать
исключение, – улыбается он, в недоумении пожимая плечами. – Вот уж,
признаться, не ожидал!
– Я в этом ничего не понимаю, – угрюмо заявляет
Иван Дмитрич.
– Но знаете, чего я рано или поздно добьюсь? –
продолжает бывший сортировщик, лукаво щуря глаза. – Я непременно получу
шведскую «Полярную звезду». Орден такой, что стоит похлопотать. Белый крест и
черная лента. Это очень красиво.
Вероятно, нигде в другом месте так жизнь не однообразна, как
во флигеле. Утром больные, кроме паралитика и толстого мужика, умываются в
сенях из большого ушатa и утираются фалдами халатов; после этого пьют из оловянных
кружек чай, который приносит из главного корпуса Никита. Каждому полагается по
одной кружке. В полдень едят щи из кислой капусты и кашу, вечером ужинают
кашей, оставшейся от обеда. В промежутках лежат, спят, глядят в окна и ходят из
угла в угол. И так каждый день. Даже бывший сортировщик говорит все об одних и
тех же орденах.
Свежих людей редко видят в палате N 6. Новых помешанных
доктор давно уже не принимает, а любителей посещать сумасшедшие дома немного на
этом свете. Раз с два месяца бывает во флигеле Семен Лазарич, цирюльник. Как он
стрижет сумасшедших и как Никита помогает ему делать это и в какое смятение
приходят больные всякий раз при появлении пьяного улыбающегося цирюльника, мы
говорить не будем.
Кроме цирюльника, никто не заглядывает во флигель. Больные
осуждены видеть изо дня в день одного только Никиту.
Впрочем, недавно по больничному корпусу разнесся довольно
странный слух.
Распустили слух, что палату N 6 будто бы стал посещать
доктор.
V
Страшный слух!
Доктор Андрей Ефимыч Рагин – замечательный человек в своем
роде. Говорят, что в ранней молодости он был очень набожен и готовил себя к
духовной карьере и что, кончив в 1863 году курс в гимназии, он намеревался
поступить в духовную академию, но будто бы его отец, доктор медицины и хирург, едко
посмеялся над ним и заявил категорически, что не будет считать его своим сыном,
если он пойдет в попы. Насколько это верно – не знаю, но сам Андрей Ефимыч не
раз признавался, что он никогда не чувствовал призвания к медицине и вообще к
специальным наукам.
Как бы то ни было, кончив курс по медицинскому факультету,
он в священники не постригся. Набожности он не проявлял и на духовную особу в
начале своей врачебной карьеры походил так же мало, как теперь.
Наружность у него тяжелая, грубая, мужицкая; своим лицом,
бородой, плоскими волосами и крепкам, неуклюжим сложением напоминает он
трактирщика на большой дороге, разъевшегося, невоздержанного и крутого. Лицо
суровое, покрыто синими жилками, глаза маленькие, нос красный. При высоком
росте и широких плечах у него громадные руки и ноги; кажется, хватит кулаком –
дух вон. Но поступь у него тихая и походка осторожная, вкрадчивая; при встрече
в узком коридоре он всегда первый останавливается, чтобы дать дорогу, и не
басом, как ждешь, а тонким, мягким тенорком говорит: «Виноват!» У него на шее
небольшая опухоль, которая мешает ему носить жесткие крахмальные воротнички, и
потому он всегда ходит в мягкой полотняной или ситцевой сорочке. Вообще
одевается он не по-докторски. Одну и ту же пару он таскает лет по десяти, а
новая одежда, которую он обыкновенно покупает в жидовской лавке, кажется на нем
такою же поношенною и помятою, как старая; в одном и том же сюртуке он и
больных принимает, и обедает, и в гости ходит; по это не из скупости, а от
полного невнимания к своей наружности.
Когда Андрей Ефимыч приехал в город, чтобы принять
должность, «богоугодное заведение» находилось в ужасном состоянии. В палатах,
коридорах и в больничном дворе тяжело было дышать от смрада. Больничные мужики,
сиделки и их дети спали в палатах вместе с больными. Жаловались, что житья нет
от тараканов, клопов и мышей. В хирургическом отделении не переводилась рожа.
На всю больницу было только два скальпеля и ни одного термометра, в ваннах
держали картофель. Смотритель, кастелянша и фельдшер грабили больных, а про
старого доктора, предшественника Андрея Ефимыча, рассказывали, будто он
занимался тайною продажей больничного спирта и завел себе из сиделок и больных
женщин целый гарем. В городе отлично знали про эти беспорядки и даже
преувеличивали их, но относились к ним спокойно; одни оправдывали их тем, что в
больницу ложатся только мещане и мужики, которые не могут быть недовольны, так
как дома живут гораздо хуже, чем в больнице: не рябчиками же их кормить! Другие
же в оправдание говорили, что одному городу без помощи земства не под силу
содержать хорошую больницу; слава богу, что хоть плохая, да есть. А молодое
земство не открывало лечебницы ни в городе, ни возле, ссылаясь на то, что город
уже имеет свою больницу.
Осмотрев больницу, Андрей Ефимыч пришел к заключению, что
это учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей.
По его мнению, самое умное, что можно было сделать, это – выпустить больных на
волю, а больницу закрыть. Но он рассудил, что для этого недостаточно одной
только его воли и что это было бы бесполезно; если физическую и нравственную
нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое: надо ждать, когда
она сама выветрится. К тому же, если люди открывали больницу и терпят ее у себя
то, значит, она им нужна; предрассудки и все эти житейские гадости и мерзости
нужны, так как они с течением времени перерабатываются во что-нибудь путное,
как навоз в чернозем. На земле нет ничего такого хорошего, что в своем
первоисточнике не имело бы гадости.
Приняв должность, Андрей Ефимыч отнесся к беспорядкам,
по-видимому, довольно равнодушно. Он попросил только больничных мужиков и
сиделок не ночевать в палатах и поставил два шкафа с инструментами; смотритель
же, кастелянша, фельдшер и хирургическая рожа остались на своих местах.
Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы
устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в
свое право. Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет.
Похоже на то, как будто он дал обет никогда не возвышать голоса и не
употреблять повелительного наклонения. Сказать «дай» или «принеси» ому трудно;
когда ему хочется есть, он нерешительно покашливает и говорит кухарке: «Как бы
мне чаю…» или: «Как бы мне пообедать». Сказать же смотрителю, чтоб он перестал
красть, или прогнать его, или совсем упразднить эту ненужную паразитную
должность, – для него совершенно не под силу. Когда обманывают Андрея
Ефимыча или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он
краснеет, как рак, и чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает;
когда больные жалуются ому на голод или на грубых сиделок, он конфузится и
виновато бормочет:
– Хорошо, хорошо, я разберу после… Вероятно, тут
недоразумение…
В первое время Андрей Ефимыч работал очень усердно. Он
принимал ежедневно с утра до обеда, делал операции и даже занимался акушерской
практикой. Дамы говорили про него, что он внимателен и отлично угадывает
болезни, особенно детские и женские. Но с течением времени дело заметно
прискучило ему своим однообразием и очевидною бесполезностью. Сегодня примешь
тридцать больных, а завтра, глядишь, привалило их тридцать пять, послезавтра
сорок, и так изо дня в день, из года в год, а смертность в городе не
уменьшается, и больные не перестают ходить. Оказать серьезную помощь сорока
приходящим больным от утра до обеда нет физической возможности, значит,
поневоле выходит один обман. Принято в отчетном году двенадцать тысяч
приходящих больных, значит, попросту рассуждая, обмануто двенадцати тысяч
человек. Класть же серьезных больных в палаты и заниматься ими по правилам
науки тоже нельзя, потому что правила есть, а науки нет; если же оставить
философию и педантически следовать правилам, как прочие врачи, то для этого
прежде всего нужны чистота и вентиляция, а не грязь, здоровая пища, а не щи из
вонючей кислой капусты, и хорошие помощники, а не воры.
Да и к чему мешать людям умирать, если смерть есть
нормальный и законный конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш или
чиновник проживет лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины в том,
что лекарства облегчают страдания, то невольно напрашивается вопрос: зачем их
облегчать? Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и,
во-вторых, если человечество в самом деле научится облегчать свои страдания
пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию, в которых
до сих пор находило не только защиту от всяких бед, но даже счастие. Пушкин
перед смертью испытывал страшные мучения, бедняжка Гейне несколько лет лежал в
параличе; почему же не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу или Матрене
Савишне, жизнь которых бессодержательна и была бы совершенно пуста и похожа на
жизнь амебы, если бы не страдания?
Подавляемый такими рассуждениями, Андрей Ефимыч опустил руки
и стал ходить в больницу не каждый день.
|