 Увеличить |
Часть 1
Мне было двадцать семь лет, я только что с выдающимся
успехом защитил диссертацию на степень доктора математики – когда меня взяли
среди ночи и ввергли в эту тюрьму. Я не стану подробно рассказывать вам о
чудовищном преступлении, в котором меня обвинили: есть события, которых люди не
должны ни помнить, ни знать, дабы не получить отвращения к самим себе; но,
вероятно, существуют еще в живых многие, которые помнят этот страшный процесс и
«человека-зверя», каким называли меня тогда газеты. Помнят, вероятно, и то, как
все культурное общество страны единодушно требовало для преступника смертной
казни, и только необъяснимой снисходительности тогдашнего главы государства
обязан я тем, что живу и пишу сейчас эти строки в назидание людям слабым и
колеблющимся. Скажу коротко: был зверски умерщвлен мой отец, старший брат и
сестра, и преступление это совершил будто бы я с целью получения действительно
огромного наследства.
Теперь я старик, скоро умру, и вам нет ни малейшего основания
сомневаться, если я скажу, что был совершенно не виновен в чудовищном и
страшном злодеянии, за которое двенадцать честных и добросовестных судей
единогласно приговорили меня к смертной казни. Просто роковое сцепление
обстоятельств, больших и маленьких событий, темного молчания и неясных слов
мне, невинному, придали облик и видимость злодея[1].
И глубоко ошибся бы тот, кто заподозрил бы меня в нерасположении к моим строгим
судьям: нет, они были совершенно правы, совершенно правы. Как люди, которые
могут судить о вещах и событиях только по видимости их и лишены возможности
проникнуть в их сокровенное существо, они не могли и не должны были поступить
иначе. Случилось так, что в игре событий правда о моих поступках, которую я
знал только один, приобрела все черты наглой и даже бесстыдной лжи: и как это
ни странно покажется моему любезному и серьезному читателю, не правдой, а
только ложью мог бы я восстановить и утвердить истину о моей невинности.
Впоследствии, уже в тюрьме, воспроизводя во всех подробностях историю
преступления и суда и представляя себя на месте одного из судей, я каждый раз
неизбежно приходил к полному убеждению в своей виновности. Тогда же я произвел
одну интересную и поучительную работу: откинув совершенно вопрос о правде и лжи
по существу, я подверг факты и слова многочисленным комбинациям, строя из них
здания, как маленькие дети строят различные сооружения из своих деревянных
кубиков; и после упорных стараний мне удалось наконец найти одну такую
комбинацию фактов, которая, будучи ложной по существу, по видимости своей была
столь правдоподобна, что моя истинная невиновность становилась безусловно
ясной, точно и твердо установленной. До сих пор помню то огромное, не лишенное
страха, чувство изумления, какое испытал я при моем странном и неожиданном
открытии: говоря правду, я привожу людей к ошибке и тем обманываю их; утверждая
ложь, привожу их, наоборот, к истине и познанию. Тогда я еще не понимал, что
неожиданно, подобно Ньютону с его знаменитым яблоком, я открыл великий закон,
на котором зиждется вся история человеческой мысли, ищущей не правды, которой
ей не дано знать, а правдоподобности, т. е. гармонии между видимым и
мыслимым, на основании строгих законов логического мышления. И вместо того,
чтобы радоваться, я в наивном, юношеском отчаянии восклицал: «Где же правда?
Где же правда в этом мире призраков и лжи?» (См. мой «Дневник заключенного» от
29 июня 18…)
Я знаю, что в настоящее время, когда мне осталось жить
каких-нибудь пять-шесть лет, меня легко могли бы помиловать, если бы я попросил
об этом. Но, помимо привычки к тюрьме и других весьма важных причин, о которых
я сообщу ниже, я просто не в праве просить о помиловании и тем нарушать силу и
естественное течение законного и вполне справедливого приговора. И отнюдь не
желал бы я слышать в применении к себе слова: «жертва судебной ошибки», как
выражались, к моему огорчению, некоторые из моих любезных посетителей.
Повторяю, ошибки нет и не может быть там где, при совокупности определенных
данных, нормально устроенный и развитой мозг непреложно приходит к одному и
единственному выводу.
Я осужден справедливо, хотя и не совершал
преступления, – такова та простая и ясная истина, в уважении к которой я
радостно и спокойно доживаю на земле мои последние годы.
И единственная цель, какою руководился я при составлении
моих скромных "Записок", это показать моему благосклонному читателю,
как при самых тягостных условиях, где не остается, казалось бы, места ни
надежде, ни жизни, – человек, существо высшего порядка, обладающее и
разумом и волею, находит то и другое. Я хочу показать, как человек, осужденный
на смерть, свободными глазами взглянул на мир сквозь решетчатое окно своей
темницы и открыл в мире великую целесообразность, гармонию – и красоту[2]. Некоторые из посетителей
моих упрекают меня в «надменности», спрашивают, откуда я взял право учить и
проповедовать: жестокие в недомыслии своем, они хотели бы и улыбку согнать с
лица того, кто как убийца навеки заключен в тюрьму. Нет, – как не сойдет с
уст моих благожелательная и ясная улыбка, свидетельство совести чистой и
незапятнанной, так никогда не помрачится моя душа, бестрепетно прошедшая сквозь
теснины жизни, мощным подъемом воли перенесшая меня через те страшные пропасти
и бездонные провалы, где так много смельчаков нашло геройскую, но – увы! –
бесплодную гибель. И если тон моих «Записок» иногда может показаться
благосклонному читателю слишком решительным, то это отнюдь не
отсутствие скромности, а лишь твердая уверенность в своей правоте и столь же
твердое желание быть полезным ближнему по мере слабых сил моих.
Здесь же я должен извиниться, что буду неоднократно, по
степени надобности, ссылаться на мой "Дневник заключенного",
неизвестный читателю; но дело в том, что полное опубликование
"Дневника" я считаю преждевременным и даже, быть может, опасным.
Начатый в далекую юношескую пору жестоких разочарований, крушения всех
верований и надежд, дышащий беспредельным отчаянием, он местами с очевидностью
свидетельствует, что автор его находился если не в состоянии полного
сумасшествия, то на роковой грани его. И если мы вспомним, как заразительна эта
болезнь, то моя осторожность в пользовании дневником станет вполне понятной.
О цветущая юность! С невольной слезою во взоре я вспоминаю
твои роскошные сны, твои дерзновенные мечты и порывы, твое буйное кипение сил,
но не желал бы я твоего возвращения, о цветущая юность! Только с сединою волос
приходит ясная мудрость и та великая способность к бескорыстному созерцанию,
какая всех старцев делает философами и часто даже мудрецами.
|
