Увеличить |
Часть 3
Так печально прожил я в тюрьме пять или шесть лет.
Первый спасительный луч мелькнул для меня как раз с той
стороны, откуда я всего менее мог ожидать его. Здесь я должен извиниться перед
читателями и особенно очаровательными читательницами, что вынужден буду
говорить о вещах, о которых обычно умалчивают или ограничиваются смутными
намеками. Но великий разум, который путем долгого искуса и страдания я открыл
во всех явлениях жизни, да рассеет перед вами ту прозрачную мглу, которую люди
неумные, невежественные и часто лицемерные набрасывают на важнейшие стороны
жизни человека. Внешней неприличности дальнейшего повествования послужит
оправданием, если таковое нужно, его целомудренный и высокий смысл.
Как вы, вероятно, уже догадались, речь идет о так называемом
"гнусном пороке"[10],
к которому я естественно приведен был всей совокупностью обстоятельств.
Вначале, полный смутного и тоскливого отвращения, я упорно
сопротивлялся естественному влечению, но сладкие галлюцинации и сны, наконец,
полная невозможность бороться далее с телом, законно требующим своего, привели
меня к тому, что я открыто и смело ступил на путь искусственного удовлетворения
половой потребности. Обладая даром некоторой фантазии, неизменным объектом
своих одиноких любовных вожделений я сделал ее, мою бывшую невесту, мою любовь,
мою мечту и, если можно так выразиться, жил с нею в честном браке все эти
десятки лет, пока совершенно естественно, с наступлением старости, не погасла
во мне потребность в половом общении. И время, которое в движении своем
уравнивает факты с продуктами фантазии, одинаково оставляя их только в памяти и
больше нигде, дает мне, старцу, сладкую возможность воспоминаний: если бы не боязнь
утомить внимание читателя, я мог бы передать ему долгую повесть любовных
восторгов, мук ревности, тоски ожидания и радости мгновенных тайных встреч. И
могу уверить, что эта повесть была бы нисколько не хуже, не короче, не менее
реальна, чем то, что мог бы рассказать нам о своей жизни с г-жой NN ее
фактический муж.
Этот случай, сам по себе, быть может, и не столь
значительный, показал мне, однако, что, как человек, существо высшего порядка,
обладающий не только инстинктом, но и разумом, я могу стать выше обстоятельств
и найти исход там, где неразумное животное, вероятно, погибло бы жертвой
мучительной неудовлетворенности.[11]
Второе, – это случилось почти одновременно с моим
вступлением в брак, – что вдруг открыло почву под моими ногами, было, как
это ни странно, создавшееся убеждение, что бегство из тюрьмы для меня
немыслимо.
Первое время моего заключения я, как пылкий юноша-фантазер,
строил всевозможные планы бегства, и некоторые из них казались мне вполне
осуществимыми. Питая обманчивые и несбыточные надежды, эта мысль, естественно,
держала меня в состоянии напряженной тревоги и мешала сосредоточиться моему
вниманию на более важном и существенном[12].
Отчаявшись в осуществимости одного плана, я немедленно создавал другой, но,
конечно, не подвигался вперед, а лишь двигался по замкнутому кругу. Едва ли
нужно упоминать, что при этом каждый переход от одной мечты к другой был
сопряжен с жестокими страданиями, терзавшими мою душу, как орел тело Прометея.
Но вот однажды, всматриваясь усталым взором в стену своей
камеры, я вдруг почувствовал, как непреоборимо толст камень, как крепок цемент,
его соединяющий, как искусно, с точным, почти математическим расчетом сложена
эта грозная твердыня. Правда, первое ощущение было чрезвычайно тягостно;
пожалуй даже, это был ужас безнадежности.
Здесь как в моей памяти, так и в "Дневнике"
существует некоторый пробел; я решительно не могу припомнить, что делал я и
чувствовал в течение двух или трех последующих месяцев. И первая запись в
дневнике, появившаяся после долгого периода молчания, своей незначительностью
не дает ключа к разгадке: в коротких и сжатых выражениях я сообщаю лишь, что
мне сшили новое платье, и что я пополнел (см. "Дневник заключенного"
от 16 апреля 18…).
Факт тот, что, погасив все надежды, сознание невозможности
бегства раз и навсегда погасило мучительную тревогу и освободило от рабства мой
ум, уже и тогда склонный к возвышенному созерцанию и радостям математики. Все
еще смутно, но уже с настойчивостью, обещавшей близкое освобождение, я стал
посвящать мои дни тому, что с помощью догадок и приблизительных расчетов начал
вычислять размеры и твердость стен, включая сюда и те, что со всех сторон
облегали нашу тюрьму[13].
Многочисленные чертежи, испещряющие тогдашний мой «Дневник», свидетельствуют о
кропотливой и беспримерно настойчивой работе моей пробудившейся мысли, а дважды
в разных местах повторенное и подчеркнутое гордое слово
«εΰeηχα»[14] уже тогда роднит меня со славным мудрецом
древности, умевшим решать великие проблемы под градом вражеских стрел, на
пепелище родного города.
Но первым настоящим днем освобождения я считаю следующий.
Это было прекрасное весеннее утро[15],
и в открытое окно вливался живительный, бодрый воздух; и, гуляя по камере, я
каждый раз при повороте, бессознательно, со смутным интересом взглядывал на
высокое окно, где на фоне голубого безоблачного неба четко и резко вычерчивала
свой контур железная решетка.
"Почему небо так красиво именно сквозь решетку? –
размышлял я, гуляя. – Не есть ли это действие эстетического закона
контрастов, по которому голубое чувствуется особенно сильно наряду с черным?
Или не есть ли это проявление какого-то иного, высшего закона, по которому безграничное
постигается человеческим умом лишь при непременном условии введения его в границы,
например, включения его в квадрат? "
Вспомнив затем, как всегда в той жизни, при взгляде в широко
открытое окно, не защищенное решеткой, или в небесный простор, я испытывал
потребность лететь, мучительную по своей явной бесплодности и нелепости[16], – я вдруг
почувствовал нежность к решетке, нежную благодарность, почти любовь. Скованная
руками, слабыми человеческими руками какого-нибудь невежественного кузнеца,
даже не отдающего себе отчета в глубоком смысле своего создания, вделанная в
стену столь же невежественным каменщиком, она вдруг явила собою образец
глубочайшей целесообразности, красоты, благородства и силы. Схватив в свои
железные квадраты бесконечное, она застыла в холодном и гордом покое, пугая
людей темных, давая пищу для размышления людям рассудительным и восхищая
мудреца!
Это счастливое наблюдение, сделанное в прекрасное весеннее
утро[17], послужило только началом
к целому ряду таких же. Откинув все личное, вглядываясь в окружающее холодным и
зорким взглядом наблюдателя, я вскоре пришел к чрезвычайно ценному выводу, что
и вся наша тюрьма построена по крайне целесообразному плану, вызывающему
восторг своею законченностью.
|