Увеличить |
Часть 11
Бесконечно счастлив сообщить моему дорогому читателю, что
как телесные, так и душевные силы мои вполне восстановились. Продолжительный
отдых на лоне природы, среди ее умиротворяющих красот, созерцание сельской
жизни, столь простой и ясной, отсутствие городского шума, когда сотни ветряных
мельниц бестолково машут перед носом своими длинными руками; наконец полное,
ничем не нарушаемое одиночество – вновь возвратили моему поколебленному
миросозерцанию всю его былую стройность и железную, непреодолимую крепость.
Спокойно и уверенно гляжу я в мое будущее, и хотя ничего другого, кроме
одинокой могилы и последнего странствия в безвестную даль, оно мне не сулит, я
столь же мужественно готов встретить смерть, как прожил жизнь, черпая силу в
одиночестве моем, в сознании невиновности и правоты моей.
Если, как уверяют богословы, нас ждет загробная жизнь и
последний Страшный суд, я и на Страшном суде перед ликом бессмертных
небожителей громко засвидетельствую мою невиновность. Подобно тому невинному
Агнцу, Который взял на Себя грехи мира – поднял я на свои человеческие рамена
великий грех мира и бережно, не расплескав ни капли, донес его до могилы. Пусть
сгибались под тяжкою ношею мои колени, пусть гнулась спина, – мое
всевыносящее сердце никогда не просило пощады и ниоткуда не ждало ее. И если на
Страшном суде я не встречу справедливости, терпеливо и покорно, в
безграничности времен, я буду ждать нового, Страшнейшего суда.
Столь же счастлив сообщить моему любезному читателю, что
непродолжительное пребывание на их так называемой свободе во многом
содействовало дальнейшему развитию моих взглядов и помогло избавиться от одной
грубейшей, возмутительной ошибки. Несколько непродуманно принимая устройство
нашей тюрьмы за идеальное и окончательное (сколько горьких разочарований
принесла мне эта ошибка!) и видя в нашей тюрьме существование "общих камер
для мошенников", я утвердился на мысли, что подобные камеры столь же законосообразны,
естественны и логичны, как и одиночное заключение. Только лично пожив в одной
из таких камер – да простится мне эта несколько дерзкая шутка в отношении к их
жизни! – я почувствовал всю глубину моей ошибки. Не могу умолчать об одном
курьезе, почти анекдоте, прекрасно характеризующем странную и смешную
рассеянность, которой подвержены многие мыслители и ученые. Так, разбирая с г.
начальником план нашей тюрьмы и восхваляя его, я с некоторой осторожностью,
даже опаскою, осведомился о том, чем объясняется существование "общих
камер для мошенников".
– Места мало. Для наиболее тяжких – одиночное, для всех
прочих – по мере возможности.
Места мало – как это просто, мудро и ясно! А я, глупец,
мнящий себя мыслителем, и не мог догадаться о том, что при избытке
народонаселения одиночное заключение может быть уделом только избранных. Много
званых, но мало избранных – или, как лаконично и красноречиво выразился мой
высокопочитаемый начальник:
– Места мало!
Прежде чем рассказать, как воспользовался я сознанием моей
ошибки в целях строения новой жизни, упомяну в нескольких словах о г-же NN. Как
сообщили газеты, эта почтенная дама скончалась и притом при весьма загадочных
обстоятельствах, намекающих на возможность самоубийства. Горе ее мужа и
осиротевшей семьи не поддается описанию. Так говорят газеты. С своей стороны, я
сильно, однако, сомневаюсь, чтобы здесь действительно имело место самоубийство,
для которого я не вижу достаточных оснований.
Очень внимательно и серьезно рассмотрев все то, что
произошло на нашем свидании, я пришел к весьма грустному выводу, с которым не
может не согласиться мой благосклонный читатель: несомненно, что г-жа NN лгала,
уверяя, что не любит мужа, от которого имеет полдюжины детей, а любит меня.
Конечно, я не могу строго отнестись к этой наивной лжи, вполне естественно
объясняемой тем экзальтированным состоянием, в котором находилась при свидании
моя старая подруга. Просто сознаться в том, что она мне изменила, г-жа NN не
могла и, естественно, прибегала к некоторым украшениям и легкому, чисто
женскому[75] сочинительству, желая
доставить приятное как мне, так и себе. Чувствуя некоторую, в действительности
ничтожную вину передо мною, она слишком торопилась ее загладить; не могу, к
сожалению, одобрить всех мер, предпринятых ею в этом направлении.
Глубоко убежден, что, возвратившись к своему достойному супругу, в котором она
не может не чтить отца своих шестерых детей, она сама рассказала ему о нашем
потешном свидании – умолчав, конечно, о некоторых подробностях, которые могли
быть ему неприятны.
Чуть не забыл упомянуть, что г-же NN удалось каким-то
образом узнать мой адрес, и она прислала мне несколько писем, которые я вернул
нераспечатанными, не рассчитывая найти в них ничего нового и интересного, кроме
все тех же полулживых излияний. А за несколько дней до своей внезапной кончины,
кажется, за неделю, она приезжала сама, но не застала меня дома – я был у г.
начальника нашей тюрьмы.
Среди венков, украшавших гроб г-жи NN, был один,
привлекавший общие взоры своей оригинальной формой: это была красиво сплетенная
решетка из кроваво-красных роз. И надпись на венке гласила: "От
неизвестного друга. Отдохни, усталое сердце".
Последнее, что остается мне добавить для полного и
окончательного расчета с этой жизнью – я отказался от предполагаемого турне, несмотря
на горячие просьбы и мольбы моего импресарио. Может быть, впоследствии я и
соглашусь на чтение лекций, – но сейчас у меня нет что-то охоты беседовать
с этим легкомысленным народом, одинаково готовым, как неразборчивое животное,
пожирать правду и ложь. Как, вероятно, тоскуют великие актеры перед этой
благосклонной публикою, которую легче обмануть, чем ворону, и которую никогда
нельзя обмануть, потому что вера ее – обман. И минутами, когда мне хочется
посмеяться, я представляю себе дьявола, который, со всем великим запасом адской
лжи, хитрости и лукавства, явился на землю в тщеславной надежде гениально
солгать, – и вдруг оказывается, что там просто-напросто не знают разницы
между правдою и ложью, какую знают и в аду, и любая женщина, любой ребенок в
невинности глаз своих искусно водит за нос самого маститого артиста!
Но мне не до шуток, как бы ни были они забавны; меня ждет
иная, великая, светлая работа, и к ней я тороплюсь, с сожалением покидая моего
любезного читателя. Надеюсь, впрочем, завтра же свидеться и рассказать кое-что
новое.
|