|
|
ЧЕЛОВЕК В ПРОУЛКЕ
В узкий проулок, идущий вдоль театра «Аполлон» в районе
Адельфи, одновременно вступили два человека. Предвечерние улицы щедро заливал
мягкий невесомый свет заходящего солнца. Проулок был довольно длинный и тёмный,
и в противоположном конце каждый различал лишь тёмный силуэт другого. Но и по этому
чёрному контуру они сразу друг друга узнали, ибо наружность у обоих была весьма
приметная и притом они люто ненавидели друг друга.
Узкий проулок соединял одну из крутых улиц Адельфи с
бульваром над рекой, отражающей все краски закатного неба. Одну сторону проулка
образовала глухая стена — в доме этом помещался старый захудалый ресторан
при театре, в этот час закрытый. По другую сторону в проулок в разных его
концах выходили две двери. Ни та, ни другая не были обычным служебным входом в
театр, то были особые двери, для избранных исполнителей, и теперь ими
пользовались актё и актриса, игравшие главные роли в шекспировском спектакле.
Такие персоны любят, когда у них есть свой отдельный вход и выход, — чтобы
принимать или избегать друзей.
Двое мужчин, о которых идёт речь, несомненно, были из числа
таких друзей, дверь в начале проулка была им хорошо знакома, и оба
рассчитывали, что она не заперта, ибо подошли к ней каждый со своей стороны
равно спокойные и уверенные. Однако тот, что шёл с дальнего конца проулка,
шагал быстрее, и заветной двери оба достигли в один и тот же миг. Они
обменялись учтивым поклоном, чуть помедлили, и наконец тот, кто шёл быстрее и,
видно, вообще отличался менее терпеливым нравом, постучал.
В этом, и во всём прочем тоже, они были полной
противоположностью друг другу, но ни об одном нельзя было сказать, что он в
чём-либо уступает другому. Если говорить об их личных достоинствах, оба были
хороши собой, отнюдь не бездарны и пользовались известностью. Если говорить об
их положении в обществе, оба находились на высшей его ступени. Но всё в них от
славы и до наружности было несравнимо и несхоже.
Сэр Уилсон Сеймор принадлежал к числу тех важных лиц, чей
вес в обществе прекрасно известен всем посвящённым. Чем глубже вы проникаете в
круг адвокатов, врачей, а также тех, кто вершит дела государственной важности,
и людей любой свободной профессии, тем чаще встречаете сэра Уилсона Сеймора. Он
единственный толковый человек во множестве бестолковых комиссий, которые
разрабатывают самые разнообразные проекты — от преобразования Королевской
академии наук до введения биметаллизма для вящего процветания процветающей
Британии. Во всём же, что касалось искусства, могущество его не знало границ.
Его положение было столь исключительно, что никто не мог понять, то ли он
именитый аристократ, который покровительствует искусству, то ли именитый
художник, которому покровительствуют аристократы. Но стоило поговорить с ним
пять минут, и вы понимали, что, в сущности, он повелевал вами всю вашу жизнь.
Наружность у него тоже была выдающаяся, — словно бы и
обычная и всё же исключительная. К его шёлковому цилиндру не мог бы придраться
и самый строгий знаток моды, и, однако, цилиндр этот был не такой, как у всех,
быть может, чуть повыше, и ещё немного прибавлял ему роста. Высокий и стройный,
он слегка сутулился, и, однако, вовсе не казался хилым, — совсем напротив.
Серебристо-седые волосы отнюдь не делали его стариком, он носил их несколько
длиннее, чем принято, но оттого не казался женственным, они были волнистые, но
не казались завитыми. Подчёркнуто остроконечная бородка прибавляла его облику
мужественности, совсем как адмиралам на сумрачных портретах кисти Веласкеса,
которыми увешан был его дом. Его серые перчатки чуть больше отдавали
голубизной, а трость с серебряным набалдашником была чуть длиннее десятков
подобных тростей, которыми помахивали и щеголяли в театрах и ресторанах.
Второй мужчина был не так высок, однако никто не назвал бы
его малорослым, зато всякий бы заметил, что он крепкого сложения и хорош собой.
Волосы и у него были вьющиеся, но светлые, коротко стриженные; а голова
крепкая, массивная — такой в самый раз прошибать дверь, как сказал Чосер
про своего мельника. Военного образца усы и разворот плеч выдавали в нём
солдата, хотя такой открытый пронзительный взгляд голубых глаз скорее присущ
морякам. Лицо у него было почти квадратное, и подбородок квадратный, и плечи
квадратные, даже сюртук и тот квадратный. И, уж разумеется, сумасбродная школа
карикатуристов той поры не упустила случая, — и мистер Макс Бирбом изобразил
его в виде геометрической фигуры из четвёртой книги Евклида.
Ибо он тоже был заметной личностью, хотя успех его был
совсем иного рода. Чтобы прослышать про капитана Катлера, про осаду Гонконга и
знаменитый китайский поход, вовсе не требовалось принадлежать к высшему свету.
О нём говорили все и всюду, портрет его печатался на почтовых открытках,
картами и схемами его сражений пестрили иллюстрированные журналы, песни,
сложенные в его честь, исполнялись чуть не в каждой программе мюзик-холла и
чуть не на каждой шарманке. Слава его, быть может, не столь долговечная, как у
сэра Уилсона, была куда шире, общедоступней и безыкусственней. В тысячах
английских семей его ставили столь же высоко, как Нельсона. И, однако, сэр
Уилсон Сеймор был неизмеримо влиятельней.
Дверь им отворил старый слуга или костюмер, его болезненная
внешность и тёмный поношенный сюртук и брюки странно не вязались со сверкающим
убранством театральной уборной великой актрисы. Помещение это было сплошь
увешано и уставлено множеством зеркал под самыми разными углами, можно было
принять их за несчётные грани одного огромного бриллианта — если б только
кто-то сумел забраться в самую его середину. И когда слуга, шаркая по комнате,
откидывал створку или плотней прислонял к стене то одно зеркало, то другое,
прочие признаки роскоши, разбросанные там и сям, — цветы, разноцветные
подушки, театральные костюмы — бесконечно множились, точно в сказке,
непрестанно плясали и менялись местами, так что голова шла кругом.
Оба гостя заговорили с неказисто одетым слугой, как со
старым знакомым, называя его Паркинсоном, и осведомились о его госпоже, мисс
Авроре Роум. Паркинсон сказал, что она в другой комнате, но он тотчас ей
доложит. По лицу обоих посетителей прошла тень — ведь вторая комната
принадлежала знаменитому артисту, партнёру мисс Авроры, а она была из тех
женщин, которыми нельзя пылко восхищаться, не пылая при этом ревностью. Однако
внутренняя дверь тотчас распахнулась, и мисс Аврора появилась, как появлялась
всегда, не только на сцене, но и в жизни. Сама тишина, казалось, загремела
аплодисментами, притом вполне заслуженными. Причудливое шёлковое одеяние цвета
павлиньего пера мерцало переливами синего и зелёного — цветами, какие
всегда так восхищают детей и эстетов, а её тяжёлые ярко-каштановые волосы обрамляли
одно из тех волшебных лиц, что опасны для всех мужчин, особенно же — для
юных и стареющих. Вместе со своим партнёром, знаменитым американским актёром
Изидором Бруно, она создала необычайно поэтичную и фантастичную трактовку «Сна
в летнюю ночь», оттенила значительность Оберона и Титании, иными словами, Бруно
и свою. Среди изысканных призрачных декораций, в таинственных танцах её зелёный
костюм, напоминающий полированные крылья стрекозы, превосходно передавал
непостижимую ускользающую сущность королевы эльфов. Однако, столкнувшись с ней
при свете дня, даже и угасающего, любой мужчина уже не видел ничего, кроме её
лица.
Она одарила обоих своей лучезарной загадочной улыбкой, что
держала столь многих мужчин на одном и том же весьма опасном расстоянии от неё.
Она приняла от Катлера цветы, тропические и дорогие, как его победы, и совсем
иное подношение от сэра Уилсона Сеймора, вручённое позднее и небрежней.
Воспитание не позволяло ему выказывать излишнее рвение, а условная чуждость
условностям не позволяла делать подарки столь банальные, как цветы. Ему
попалась одна безделица, сказал он, старинная вещица — греческий
кинжал эпохи Крито-Микенской культуры, его вполне могли носить во времена Тезея
и Ипполита. Как всё оружие тех легендарных героев, он медный, но, представьте,
ещё достаточно остёр и может пронзить кого угодно. Кинжал привлек его своей
формой — он напоминает лист и прекрасен, как греческая ваза. Если эта
игрушка понравится мисс Роум или как-то пригодится для пьесы, он надеется, что
она…
Тут распахнулась дверь в соседнюю комнату, и на пороге
возник высокий человек, ещё большая противоположность увлекшемуся объяснениями
Сеймору, чем даже капитан Катлер. Шести с половиной футов ростом, могучий,
сплошь выставленные напоказ мышцы, в великолепной леопардовой шкуре и
золотисто-коричневом одеянии Оберона, Изидор Бруно казался поистине языческим
богом. Он опёрся о подобие охотничьего копья — со сцены оно казалось
лёгким серебристым жезлом, а в маленькой, набитой людьми комнате производило
впечатление настоящего и по-настоящему грозного оружия. Живые чёрные глаза
Бруно неистово сверкали, а красивое бронзово-смуглое лицо с выступающими
скулами и ослепительно белыми зубами приводило на память высказывавшиеся в
Америке догадки, будто он родом с плантаций Юга.
— Аврора, — начал он глубоким и звучным, как бой
барабана, исполненным страсти голосом, который столько раз потрясал театральный
зал, — вы не могли бы…
Тут он в нерешительности замолк, ибо в дверях вдруг появился
ещё один человек, фигура до того здесь неуместная, что впору было рассмеяться.
Коротышка, в чёрной сутане католического священника, он казался (особенно рядом
с Бруно и Авророй) грубо вырезанным из дерева Ноем с игрушечного ковчега.
Впрочем, сам он, видно, не ощутил всю несообразность своего появления здесь и с
нудной учтивостью произнёс:
— Мисс Роум как будто хотела меня видеть.
Проницательный наблюдатель заметил бы, что от этого
бесстрастного вторжения страсти только ещё больше накалились. Отрешённость
священника, связанного обетом безбрачия, вдруг открыла остальным, что они
обступили Аврору кольцом влюблённых соперников; так, когда входит человек в
заиндевелом пальто, все замечают, что в комнате можно задохнуться от жары.
Стоило появиться священнику, который не питал к мисс Роум никаких чувств, и она
ещё острей ощутила, что все остальные в неё влюблены, причём каждый на свой
опасный лад: актёр — с жадностью дикаря и избалованного ребёнка;
солдат — с откровенным эгоизмом натуры, привыкшей не столько размышлять,
сколько действовать; сэр Уилсон — с той день ото дня растущей поглощённостью, с
какой гедонисты предаются своему любимому увлечению, и даже это ничтожество
Паркинсон, который знал её ещё до того, как она прославилась, — даже он
следил за ней собачьим обожающим взглядом или следовал по пятам.
Проницательный наблюдатель заметил бы и нечто ещё более
странное. И человечек, похожий на чёрного деревянного Ноя (а он не лишён был
проницательности), заметил это с изрядным, но сдержанным удовольствием.
Прекрасная Аврора, которой отнюдь не безразлично было почитание другой половины
рода человеческого, явно желала отделаться от всех своих почитателей и остаться
наедине с тем, кто не был её почитателем, во всяком случае, почитателем в том
смысле, как все прочие, ибо маленький священник на свой лад, безусловно, почитал
её и даже восхищался той решительной, чисто женской ловкостью, с какой она
приступила к делу. Лишь в одном, пожалуй, Аврора действительно знала
толк — в другой половине рода человеческого. Как за наполеоновской
кампанией, следил маленький священник за тем, с какой стремительной
безошибочностью она избавилась ото всех, никого при этом не выгнав. Знаменитый
актёр Бруно был так ребячлив, что ей ничего не стоило его разобидеть, и он
ушёл, хлопнув дверью. Катлер, британский офицер, был толстокож и не слишком
сообразителен, но в поведении безупречен. Он не воспринял бы никаких намеков,
но скорей бы умер, чем не исполнил поручение дамы. Что же до самого Сеймора, с
ним следовало обращаться иначе, его следовало отослать после всех.
Подействовать на него можно было только одним способом, обратиться к нему
доверительно, как к старому другу, посвятить его в суть дела. Священник и
вправду был восхищён тем, как искусно, одним ловким маневром мисс Роум
выпроводила всех троих.
Она подошла к капитану Катлеру и премило с ним заговорила:
— Мне дороги эти цветы, ведь они, наверно, ваши
любимые. Но знаете, букет не полон, пока в нём нет и моих любимых цветов. Прошу
вас, пойдите в магазин за углом и принесите ландышей, вот тогда будет совсем
прелестно.
Первая цель её дипломатии была достигнута — взбешённый
Бруно сейчас же удалился. Он успел уже величественно, точно скипетр, вручить
своё копьё жалкому Паркинсону и как раз собирался расположиться в кресле, точно
на троне. Но при столь явном предпочтении, отданном сопернику, в непроницаемых
глазах его вспыхнуло высокомерие скорого на обиду раба, огромные смуглые кулаки
сжались, он кинулся к двери, распахнул её и скрылся в своих апартаментах. А меж
тем привести в движение британскую армию оказалось не так просто, как
представлялось мисс Авроре. Катлер, разумеется, тотчас решительно поднялся и,
как был, с непокрытой головой, словно по команде, зашагал к двери. Но что-то,
быть может, какое-то нарочитое изящество в позе Сеймора, который лениво
прислонился к одному из зеркал, вдруг остановило Катлера уже на пороге, и он,
точно озадаченный бульдог, беспокойно завертел головой.
— Надо показать этому тупице, куда идти, — шепнула
Аврора Сеймору и поспешила к двери — поторопить уходящего гостя.
Не меняя изящной и словно бы непринуждённой позы, Сеймор,
казалось, прислушивался; вот Аврора крикнула вслед Катлеру последние
наставления, потом круто обернулась и, смеясь, побежала в другой конец проулка,
выходящий к улице над Темзой, — Сеймор вздохнул с облегчением, но уже в
следующее мгновенье лицо его снова омрачилось. Ведь у него столько соперников,
а дверь в том конце проулка ведёт в комнату Бруно. Не теряя чувства
собственного достоинства, Сеймор сказал несколько вежливых слов отцу
Брауну — о возрождении византийской архитектуры в Вестминстерском соборе,
и как ни в чём не бывало направился в дальний конец проулка. Теперь в комнате
оставались только отец Браун и Паркинсон, и ни тот, ни другой не склонны были
заводить пустые разговоры. Костюмер ходил по комнате, придвигал и вновь
отодвигал зеркала, и его тёмный поношенный сюртук и брюки казались ещё
невзрачней оттого, что в руках у него было волшебное копьё царя Оберона. Всякий
раз, как он поворачивал ещё одно зеркало, возникала ещё одна фигура отца
Брауна; в этой нелепой зеркальной комнате полным-полно было отцов
Браунов — они парили в воздухе, точно ангелы, кувыркались, точно акробаты,
поворачивались друг к другу спиной, точно отъявленные невежи.
Отец Браун, казалось, совсем не замечал этого нашествия
свидетелей, словно от нечего делать внимательным взглядом следовал он за
Паркинсоном, пока тот не скрылся вместе со своим несуразным копьём в комнате
Бруно. Тогда он предался отвлечённым размышлениям, которые всегда доставляли
ему удовольствие, — стал вычислять угол наклона зеркала, угол каждого отражения,
угол, под каким каждое зеркало примыкает к стене… и вдруг услышал громкий, тут
же подавленный вскрик.
Он вскочил и замер, вслушиваясь. В тот же миг в комнату
ворвался белый как полотно сэр Уилсон Сеймор.
— Кто там в проулке? — крикнул он. — Где мой
кинжал?
Отец Браун ещё и повернуться не успел в своих тяжёлых
башмаках, а Сеймор уже метался по комнате в поисках кинжала. И не успел он
найти кинжал или иное оружие, как по тротуару за дверью затопали бегущие ноги и
в дверях появилось квадратное лицо Катлера. Рука его нелепо сжимала букет
ландышей.
— Что это? — крикнул он. — Что за тварь там в
проулке? Опять ваши фокусы?
— Мои фокусы! — прошипел его бледный соперник и
шагнул к нему.
А меж тем отец Браун вышел в проулок, посмотрел в другой его
конец и поспешно туда зашагал.
Двое других тотчас прекратили перепалку и устремились за
ним, причём Катлер крикнул:
— Что вы делаете? Кто вы такой?
— Моя фамилия Браун, — печально ответил священник,
потом склонился над чем-то и сразу выпрямился. — Мисс Роум посылала за
мной, я спешил, как мог. И опоздал.
Трое мужчин смотрели вниз, и в предвечернем свете, по
крайней мере для одного из них, жизнь кончилась. Свет золотой дорожкой
протянулся по проулку, и посреди этой дорожки лежала Аврора Роум, блестящий
зелёный наряд её отливал золотом, и мёртвое лицо было обращено вверх.
Платье разодрано, словно в борьбе, и правое плечо обнажено,
но рана, из которой лила кровь, была с другой стороны. Медный, чуть
поблескивающий кинжал валялся примерно в ярде от убитой.
На какое-то время воцарилась тишина, слышно было, как
поодаль, за Черринг-кросс, смеялась цветочница и на одной из улиц, выходящих на
Стренд, кто-то нетерпеливо свистел, подзывая такси. И вдруг капитан то ли в
порыве ярости, то ли прикидываясь разъярённым схватил за горло Уилсона Сеймора.
Сеймор не испугался, не пробовал освободиться, только
посмотрел на него в упор.
— Вам нет нужды меня убивать, — невозмутимо сказал
он. — Я сам это сделаю.
Рука, стиснувшая его горло, разжалась и опустилась, а Сеймор
прибавил с той же ледяной откровенностью.
— Если у меня не достанет духу заколоться этим
кинжалом, я за месяц доконаю себя вином.
— Ну нет, вина мне недостаточно, — сказал
Катлер. — Прежде чем я умру, кто-то заплатит за её гибель кровью. Не вы…
но, сдаётся мне, я знаю кто.
И не успели ещё они понять, что у него на уме, как он
схватил кинжал, подскочил ко второй двери, вышиб её, влетел в уборную Бруно и
оказался с ним лицом к лицу. И в эту минуту из комнаты вышел своей ковыляющей
неверной походкой старик Паркинсон. Увидев труп, он, пошатываясь, подошёл
ближе, лицо у него задёргалось, он снова заковылял, пошатываясь, в комнату
Бруно и вдруг опустился на подушки одного из мягких кресел. Отец Браун подбежал
к нему, не обращая внимания на Катлера и великана-актёра, которые уже боролись,
стараясь схватить кинжал, и в комнате гулко отдавались удары их кулаков.
Сеймор, сохранивший долю здравого смысла, стоял в конце проулка и свистел,
призывая полицию.
Когда полицейские прибыли, им пришлось разнимать двух
мужчин, вцепившихся друг в друга, точно обезьяны; после нескольких заданных по
форме вопросов они арестовали Изидора Бруно, которого разъярённый противник
обвинил в убийстве. Сама мысль, что преступившего закон задержал собственными
руками национальный герой, была, без сомнения, убедительна для полиции, ибо
полицейские в чём-то сродни журналистам. Они обращались к Катлеру с
почтительной серьёзностью и отметили, что на руке у него небольшая рана. Когда
Катлер тащил к себе Бруно через опрокинутый стол и стул, актёр ухитрился
выхватить у него кинжал и ударил пониже запястья. Рана была, в сущности,
пустяковая, но пока озверевшего пленника не вывели из комнаты, он смотрел на
струящуюся кровь и с губ его не сходила улыбка.
— Вот уж злодей так злодей, а? — доверительно
заметил констебль Катлеру.
Катлер не ответил, но немного погодя резко сказал:
— Надо позаботиться об умершей, — голос его прервался,
последнее слово он выговорил беззвучно.
— О двух умерших, — отозвался из дальнего угла
комнаты священник. — Этот бедняга был уже мёртв, когда я к нему подошёл.
Отец Браун стоял и смотрел на старика Паркинсона, чёрным
бесформенным комом осевшего в роскошном кресле. Он тоже отдал свою дань
умершей, и сделал это достаточно красноречиво.
Первым нарушил молчание Катлер, и в голосе его послышалась
грубоватая нежность.
— Завидую ему, — хрипло сказал он. — Помню,
он всегда следил за ней взглядом… Он дышал ею — и остался без воздуха. Вот
и умер.
— Мы все умерли, — странным голосом сказал Сеймор,
глядя на улицу.
На углу они простились с отцом Брауном, небрежно извинившись
за грубость, которой он был свидетелем. Лица у обоих были трагические и
загадочные.
Мозг маленького священника всегда напоминал кроличий садок,
самые дикие, неожиданные мысли мелькали так быстро, что он не успевал их
ухватить. Будто ускользающий белый хвост кролика, метнулась мысль, что горе их
несомненно, а вот невиновность куда сомнительней.
— Лучше нам всем уйти, — с трудом произнёс
Сеймор, — мы, как могли, постарались помочь.
— Поймёте ли вы меня, — негромко спросил отец
Браун, — если я скажу, что вы, как могли, постарались повредить?
Оба вздрогнули, словно от укола нечистой совести, и Катлер
резко спросил:
— Повредить? Кому?
— Самим себе, — ответил священник, — я бы не
стал усугублять ваше горе, но не предупредить вас было бы просто несправедливо.
Если этот актёр будет оправдан, вы сделали всё, чтобы угодить на виселицу. Меня
вызовут в качестве свидетеля, и мне придётся сказать, что, когда раздался крик,
вы оба как безумные кинулись в комнату актрисы и заспорили из-за кинжала. Если
основываться на моих показаниях, убить её мог любой из вас. Вы навредили себе,
а капитан Катлер к тому же повредил себе руку кинжалом.
— Повредил себе руку! — с презрением воскликнул
капитан Катлер. — Да это ж просто царапина.
— Но из неё шла кровь, — кивнув, возразил
священник. — На кинжале сейчас следы крови, это мы знаем. Зато нам уже никогда
не узнать, была ли на нём кровь до этого.
Все молчали, потом Сеймор сказал взволнованно, совсем не
так, как говорил обычно:
— Но я видел в проулке какого-то человека.
— Знаю, — с непроницаемым лицом сказал отец
Браун. — И капитан Катлер тоже его видел. Это-то и кажется
неправдоподобным.
И, ещё прежде чем они взяли в толк его слова и сумели хоть
что-то возразить, он вежливо извинился, подобрал свой неуклюжий старый зонт и,
тяжело ступая, побрёл прочь.
В нынешних газетах всё поставлено так, что самые важные и
достоверные сообщения исходят от полиции. Если в двадцатом веке убийству и
вправду уделяется больше места, чем политике, на то есть веские основания,
убийство — предмет куда более серьёзный. Но даже этим едва ли можно
объяснить широчайшую известность, какую приобрело «Дело Бруно», или «Загадочное
убийство в проулке», и его подробнейшее освещение в лондонской и провинциальной
прессе. Волнение охватило всю страну, и потому несколько недель газеты писали
чистую правду, а отчёты о допросах и перекрёстных допросах, хоть и чудовищно
длинные, порой просто невозможные, во всяком случае заслуживали доверия.
Объяснялось же всё, разумеется, тем, какие имена замешаны были в этом деле.
Жертва — популярная актриса, обвиняемый — популярный актёр, и
обвиняемого, что называется, схватил на месте преступления самый популярный
воин этой патриотической эпохи. При столь чрезвычайных обстоятельствах прессе
приходилось быть честной и точной; вот почему всё остальное, что касается этой
единственной в своём роде истории, можно поведать по официальным отчётам о
процессе Бруно.
Суд шёл под председательством судьи Монкхауза, одного из
тех, над кем потешаются, считая их легковесными, но кто на самом деле куда
серьёзней серьёзных судей, ибо лёгкость их рождена неугасимой нетерпимостью к
присущей судейскому клану мрачной торжественности, серьёзный же судья, по
существу, легкомыслен, ибо исполнен тщеславия. Поскольку главные действующие
лица пользовались широкой известностью, обвинителя и защитника подобрали
особенно тщательно. Обвинителем выступал сэр Уолтер Каудрей, мрачный, но
уважаемый страж закона, из тех, кто умеет производить впечатление истого
англичанина и притом внушать совершенное доверие и не слишком увлекаться красноречием.
Защищал подсудимого мистер Патрик Батлер, королевский адвокат, — те, кто
не понимает, что такое ирландский характер, и те, кого он ни разу не
допрашивал, ошибочно принимали его за фланеур[6].
Медицинское заключение не содержало никаких противоречий: доктор, которого
вызвал Сеймор, чтобы осмотреть убитую на месте преступления, был согласен со
знаменитым хирургом, который осмотрел тело позднее. Аврору Роум ударили
каким-то острым предметом, вероятно, ножом или кинжалом, во всяком случае,
каким-то орудием с коротким клинком. Удар пришёлся в самое сердце, и умерла
жертва мгновенно. Когда доктор впервые увидал её, она была мертва не больше
двадцати минут. А значит, отец Браун подошёл к ней минуты через три после её
смерти.
Затем оглашено было заключение официального следствия; оно
касалось главным образом того, предшествовала ли убийству борьба; единственный
признак борьбы — разорванное на плече платье, но разорвано оно было не в
соответствии с направлением и силой удара. После того как все эти подробности
были сообщены, но не объяснены, вызвали первого важного свидетеля.
Сэр Уилсон Сеймор давал показания, как он делал всё, если уж
делал, не просто хорошо, но превосходно. Сам куда более видный деятель, нежели
королевский судья, он, однако, держался с наиболее уместной здесь долей
скромности, и хотя все глазели на него, будто на премьер-министра либо на
архиепископа Кентерберийского, он вёл себя как частное лицо, только вот имя у
него было громкое. К тому же говорил он на редкость ясно и понятно, как говорил
во всех комиссиях, в которых он заседал. Он шёл в театр навестить мисс Роум,
встретил у неё капитана Катлера, к ним ненадолго присоединился обвиняемый,
который потом вернулся в свою уборную; кроме того, к ним присоединился
католический священник, назвавшийся Брауном. Потом мисс Роум вышла из своей
уборной в проулок, чтобы показать капитану Катлеру, где находится цветочный
магазин, — он должен был купить ей ещё цветов; сам же свидетель оставался
в комнате и перемолвился несколькими словами со священником. Затем он отчётливо
услышал, как покойная, отослав капитана Катлера, повернулась и, смеясь,
побежала в другой конец проулка, куда выходит уборная обвиняемого. Из праздного
любопытства к столь стремительным движениям своих друзей свидетель тоже
отправился в тот конец проулка и посмотрел в сторону двери обвиняемого. Увидел
ли он что-нибудь в проулке? Да, увидел.
Сэр Уолтер Каудрей позволил себе внушительную паузу, а
свидетель тем не менее стоял, опустив глаза, и, несмотря на присущее ему
самообладание, казался бледней обычного. Наконец обвинитель спросил совсем
негромко голосом, и сочувственным, и бросающим в дрожь:
— Вы видели это отчётливо?
Как ни был сэр Уилсон Сеймор взволнован, его великолепный
мозг работал безупречно.
— Что касается очертаний — весьма отчётливо, всё
же остальное нет, совсем нет. Проулок такой длинный, что на светлом фоне
противоположного выхода всякий, кто стоит посредине, кажется просто чёрным
силуэтом, — свидетель, только что твёрдо смотревший в лицо обвинителя,
вновь опустил глаза и прибавил: — Это я заметил ещё прежде, когда в проулке
впервые появился капитан Катлер.
Опять наступило короткое молчание, судья подался вперёд и
что-то записал.
— Итак, — настойчиво продолжал сэр Уолтер, —
что же это был за силуэт? Не был ли он похож, скажем, на фигуру убитой?
— Ни в коей мере, — спокойно ответил Сеймор.
— Каков же он был?
— Он был похож на высокого мужчину.
Сидящие в зале суда уставились кто на ручку кресла, кто на
зонтик, кто на книгу, кто на башмаки — одним словом, кто куда. Казалось,
они поставили себе целью не глядеть на обвиняемого, но все ощущали его
присутствие на скамье подсудимых, и всем он казался великаном. Огромный рост
Бруно сразу бросался в глаза, но стоило глаза отвести, и он словно бы
становился с каждым мгновением всё огромней.
Каудрей, мрачно-торжественный, расправил свою чёрную
шёлковую мантию и белые шелковистые бакенбарды и сел. Сэр Уилсон ответил ещё на
несколько вопросов касательно кое-каких подробностей, известных и другим
свидетелям, и уже покидал место свидетеля, но тут вскочил защитник и остановил
его.
— Я задержу вас всего на минуту, — сказал мистер
Батлер, с виду он казался деревенщиной, брови рыжие, лицо какое-то
сонное. — Не скажете ли вы его чести, откуда вы знаете, что это был
мужчина?
По лицу Сеймора скользнула тень утончённой улыбки.
— Прощу прощения, дело решила столь вульгарная
подробность, как брюки, — сказал он. — Когда я увидел просвет меж
длинных ног, я в конце концов понял, что это мужчина.
Сонные глаза Батлера вдруг раскрылись — это было
подобно беззвучному взрыву.
— В конце концов! — медленно повторил он. —
Значит, поначалу вы всё-таки думали, что это женщина?
Впервые Сеймору изменило спокойствие.
— Это вряд ли имеет отношение к делу, но, если его
честь пожелает, чтобы я сказал о своём впечатлении, я, разумеется,
скажу, — ответил он. — Этот силуэт был не то чтобы женский, но словно
бы и не мужской — какие-то не те изгибы. И у него было что-то вроде
длинных волос.
— Благодарю вас, — сказал королевский адвокат
Батлер и неожиданно сел, как будто услышал именно то, что хотел.
Капитан Катлер в качестве свидетеля владел собой куда хуже и
внушал куда меньше доверия, чем сэр Уилсон, но его показания о том, что
происходило вначале, полностью совпадали с показаниями Сеймора. Капитан
рассказал, как Бруно ушёл к себе, а его самого послали за ландышами, как,
возвращаясь в проулок, он увидел, что там кто-то есть, и заподозрил Сеймора, и,
наконец, о схватке с Бруно. Но он не умел выразительно описать чёрную фигуру,
которую видел и он, и Сеймор. На вопрос о том, каков же был загадочный силуэт,
он ответил, что он не знаток по части искусства, и в ответе прорвалась,
пожалуй, чересчур откровенная насмешка над Сеймором. На вопрос — мужчина
то был или женщина, он ответил, что больше всего это походило на зверя, и в
ответе его была откровенная злоба на обвиняемого. Но при этом он был явно вне
себя от горя и непритворного гнева, и Каудрей не задерживал его, не заставил
подтверждать и без того ясные факты.
Защитник тоже, как и в случае с Сеймором, не стал затягивать
перекрестный допрос, хотя казалось, — такая уж у него была манера, —
что он отнюдь не спешит.
— Вы престранно выразились, — сказал он, сонно
глядя на Катлера. — Что вы имели в виду, когда говорили, что тот
неизвестный больше походил не на женщину и не на мужчину, а на зверя?
Катлер, казалось, всерьёз разволновался.
— Наверно, я зря так сказал, — отвечал он, —
но у этого скота могучие сгорбленные плечи, как у шимпанзе, а на голове —
щетина торчком, как у свиньи…
Мистер Батлер прервал на полуслове эту странно раздражённую речь.
— Свинья тут ни при чём, а скажите лучше, может, это
было похоже на волосы женщины?
— Женщины! — воскликнул капитан. — Да ничуть
не похоже!
— Предыдущий свидетель сказал, похоже, — быстро
подхватил защитник, беззастенчиво сбросив маску сонного тугодума. — А в
очертаниях фигуры были женственные изгибы, на что нам тут красноречиво
намекали. Нет? Никаких женственных изгибов? Если я вас правильно понял, фигура
была скорее плотная и коренастая?
— Может, он шёл пригнувшись, — осипшим голосом
едва слышно произнёс капитан.
— А может, и нет, — сказал мистер Батлер и сел так
же внезапно, как и в первый раз.
Третьим свидетелем, которого вызвал сэр Уолтер Каудрей, был
маленький католический священник, по сравнению с остальными уж такой маленький,
что голова его еле виднелась над барьером, и казалось, будто перекрёстному
допросу подвергают малого ребёнка. Но, на беду, сэр Уолтер отчего-то вообразил
(виной тому, возможно, была вера, которой придерживалась его семья), будто отец
Браун на стороне обвиняемого, — ведь обвиняемый нечестивец, чужак, да к
тому же в нём есть негритянская кровь. И он резко обрывал отца Брауна всякий
раз, как этот заносчивый посланец Папы Римского пытался что-то объяснить; велел
ему отвечать только «да» и «нет» и излагать одни лишь факты безо всякого
иезуитства. Когда отец Браун в простоте душевной стал объяснять, кто, по его
мнению, был человек в проулке, обвинитель заявил, что не желает слушать его
домыслы.
— В проулке видели тёмный силуэт. И вы говорите, вы
тоже видели тёмный силуэт. Так каков же он был?
Отец Браун мигнул, словно получил выговор, но он давно и
хорошо знал, что значит послушание.
— Силуэт был низенький и плотный, — сказал
он, — но по обе стороны головы или на макушке были два острых чёрных
возвышения, вроде как рога, и…
— А, понятно, дьявол рогатый! — с весёлым
торжеством воскликнул Каудрей и сел. — Сам дьявол пожаловал, дабы пожрать
протестантов.
— Нет, — бесстрастно возразил священник, — я
знаю, кто это был.
Всех присутствующих охватило необъяснимое, но явственное
предчувствие чего-то чудовищного. Они уже забыли о подсудимом и помнили только
о том, кого видели в проулке. А тот, в проулке, описанный тремя толковыми и
уважаемыми очевидцами, словно вышел из страшного сна: один увидал в нём
женщину, другой — зверя, а третий — дьявола…
Судья смотрел на отца Брауна хладнокровным пронизывающим
взглядом.
— Вы престранный свидетель, — сказал он, — но
есть в вас что-то вынуждающее меня поверить, что вы стараетесь говорить правду.
Так кто же был тот человек, которого вы видели в проулке?
— Это был я, — отвечал отец Браун.
В необычайной тишине королевский адвокат Батлер вскочил и
совершенно спокойно сказал:
— Ваша честь, позвольте допросить свидетеля, — и
тут же выстрелил в Брауна вопросом, который словно бы не шёл к делу: — Вы
уже слышали, здесь говорилось о кинжале; эксперты считают, что преступление
совершено с помощью короткого клинка, вам это известно?
— Короткий клинок, — подтвердил Браун и кивнул с
мрачной важностью, точно филин, — но очень длинная рукоятка. — Ещё
прежде, чем зал полностью отказался от мысли, что священник своими глазами
видел, как сам же вонзает в жертву короткий клинок с длинной рукоятью (отчего
убийство казалось ещё чудовищней), он поспешил объясниться. — Я хочу сказать,
короткие клинки бывают не только у кинжалов. У копья тоже короткий клинок. И
копьё поражает точно так же, как кинжал, если оно из этих причудливых
театральных копий; вот таким копьём бедняга Паркинсон и убил свою жену —
как раз в тот день, когда она послала за мной, чтобы я уладил их семейные неурядицы, —
а я пришёл слишком поздно, да простит меня господь. Но, умирая, он раскаялся,
раскаяние и повлекло за собою смерть. Он не вынес того, что совершил.
Всем в зале казалось, что маленький священник, который стоял
на свидетельском месте и нёс совершенную околесицу, просто сошёл с ума. Но
судья, по-прежнему смотрел на него в упор с живейшим интересом, а защитник
невозмутимо задавал вопросы.
— Если Паркинсон убил её этим театральным копьём, он
должен был бросить его с расстояния в четыре ярда, — сказал Батлер. —
Как же тогда вы объясните следы борьбы — разорванное на плече
платье? — Защитник невольно стал обращаться к свидетелю как к эксперту, но
никто этого уже не замечал.
— Платье несчастной женщины было порвано потому, что
его защемила створкой, когда она пробегала мимо, — сказал
свидетель. — Она пыталась высвободить платье, и тут Паркинсон вышел из
комнаты обвиняемого и нанёс ей удар,
— Створкой? — удивленно переспросил обвинитель.
— Это была створка двери, замаскированной
зеркалом, — объяснил отец Браун. — Когда я был в уборной мисс Роум, я
заметил, что некоторые из зеркал, очевидно, служат потайными дверьми и выходят
в проулок.
Снова наступила долгая неправдоподобно глубокая тишина. И на
этот раз её нарушил судья.
— Значит, вы действительно полагаете, что когда
смотрели в проулок, вы видели там самого себя — в зеркале?
— Да, милорд, именно это я и пытался объяснить, —
ответил Браун. — Но меня спросили, каков был силуэт, а на наших шляпах
углы похожи на рога, вот я и…
Судья подался вперёд, его стариковские глаза заблестели ещё
ярче, и он сказал особенно отчётливо:
— Вы в самом деле полагаете, что когда сэр Уилсон
Сеймор видел нечто несуразное, как бишь его, с изгибами, женскими волосами и в
брюках, он видел сэра Уилсона Сеймора?
— Да, милорд, — отвечал отец Браун.
— И вы полагаете, что когда капитан Катлер видел
сгорбленного шимпанзе со свиной щетиной на голове, он просто видел самого себя?
— Да, милорд.
Судья, очень довольный, откинулся на спинку кресла, и трудно
было понять, чего больше в его лице — насмешки или восхищения.
— А не скажете ли вы, почему вы сумели узнать себя в
зеркале, тогда как два столь выдающихся человека этого не сумели? —
спросил он.
Отец Браун заморгал ещё растерянней, чем прежде.
— Право, не знаю, милорд, — с запинкой пробормотал
он. — Разве только потому, что я не так часто гляжусь в зеркало.
|
