|
|
ЗЕРКАЛО СУДЬИ
Джеймс Бэгшоу и Уилфред Андерхилл были старыми друзьями и
очень любили совершать ночные прогулки, во время которых мирно беседовали,
бродя по лабиринту тихих, словно вымерших улиц большого городского предместья,
где оба они жили. Первый из них — рослый, темноволосый, добродушный —
мужчина с узкой полоской усов на верхней губе — служил профессиональным
сыщиком в полиции, второй, невысокий блондин с проницательным, резко очерченным
лицом, был любитель, который горячо увлекался розыском преступников. Читатели
этого рассказа, написанного с подлинно научной точностью, будут поражены,
узнав, что говорил профессиональный полисмен, любитель же слушал его с глубокой
почтительностью.
— Наша работа, пожалуй, единственная на свете, —
говорил Бэгшоу, — в том смысле, что действия профессионала люди заведомо
считают ошибочными. Воля ваша, но никто не станет писать рассказ о парикмахере,
который не умеет стричь, и клиент вынужден прийти к нему на помощь, или об
извозчике, который не в состоянии править лошадью до тех пор, пока седок не
разъяснит ему извозчичью премудрость в свете новейшей философии. При всём том я
отнюдь не намерен отрицать, что мы часто склонны избирать наиболее проторенный
путь или, иными словами, безуспешно действуем в соответствии с общепринятыми
правилами. Но ошибка писателей заключается в том, что они упорно не дают нам
возможности успешно действовать в согласии с общепринятыми правилами.
— Без сомнения, — заметил Андерхилл, — Шерлок
Холмс, будь он сейчас здесь, сказал бы, что действует в согласии с правилами и
по законам логики
— Возможно, он был бы недалёк от истины, —
подтвердил полисмен, — но я имел в виду правила, которым следует
многочисленная группа людей. Нечто вроде работы в армейском штабе. Мы собираем
и накапливаем информацию.
— А вам не кажется, что и в детективных романах это не
исключено? — осведомился его друг.
— Что ж, давайте возьмём в виде примера любое из вымышленных
дел, раскрытых Шерлоком Холмсом и Лестрадом, профессиональным сыщиком.
Предположим, Шерлок Холмс может догадаться, что совершенно незнакомый ему
человек, который переходит улицу, — иностранец, просто-напросто потому,
что тот, опасаясь попасть под автомобиль, смотрит направо, а не налево, хотя в
Англии движение левостороннее. Право, я охотно допускаю, что Холмс вполне
способен сделать подобную догадку. И я глубоко убежден, что Лестраду подобная
догадка никогда и в голову не придёт. Но при этом не следует упускать из виду
тот факт, что полисмен хоть и не может порой догадаться, зато вполне может
заведомо знать наверняка. Лестрад мог точно знать, что этот прохожий —
иностранец, хотя бы уже потому, что полиция, в которой он служит, обязана следить
за иностранцами. Мне могут возразить, что полиция следит за всеми без различия.
Поскольку я полисмен, меня радует, что полиция знает так много, ведь всякий
стремится работать на совесть. Но я к тому же гражданин своей страны и порой
задаюсь вопросом — а не слишком ли много знает полиция?
— Да неужели вы можете всерьёз утверждать, —
воскликнул Андерхилл с недоверием, — что знаете всё о любом встречном,
который попадается вам на любой улице? Допустим, вон из того дома сейчас выйдет
человек, — разве вы и про него всё знаете?
— Безусловно, если он хозяин дома, — отвечал
Бэгшоу. — Этот дом арендует литератор, румын по национальности, английский
подданный, обычно он живёт в Париже, но сейчас временно переселился сюда, чтобы
поработать над какой-то пьесой в стихах. Его имя и фамилия — Озрик Орм, он
принадлежит к новой поэтической школе, и стихи его неудобочитаемы, —
разумеется, насколько я лично могу об этом судить.
— Но я имел в виду всех людей, которых встречаешь на
улице, — возразил его собеседник. — Я думал о том, до чего всё
кажется странным, новым, безликим: эти высокие, глухие стены, эти дома, которые
утопают в садах, их обитатели. Право же, вы не можете знать их всех.
— Я знаю некоторых, — отозвался Бэгшоу. — Вот
за этой оградой, вдоль которой мы сейчас идём, находится сад, принадлежащий
сэру Хэмфри Гвинну, хотя обыкновенно его называют просто судья Гвинн: он —
тот самый старый судья, который поднял такой шум по поводу шпионажа во время
мировой войны. Соседним домом владеет богатый торговец сигарами. Родом он из Латинской
Америки, смуглый такой, сразу видна испанская кровь, но фамилия у него чисто
английская — Буллер. А вон тот дом, следующий по порядку… постойте, вы
слышали шум?
— Я слышал какие-то звуки, — ответил
Андерхилл, — но, право, понятия не имею, что это было.
— Я знаю, что это было, — сказал сыщик. — Это
были два выстрела из крупнокалиберного револьвера, а потом — крик о
помощи. И донеслись эти звуки из сада за домом, который принадлежит судье
Гвинну, из этого рая, где всегда царят мир и законность. — Он зорко
оглядел улицу и добавил. — А в ограде одни-единственные ворота, и, чтобы
до них добраться, надо сделать крюк в добрых полмили. Право же, будь эта ограда
чуть пониже или я чуть полегче, тогда дело другое, но всё равно я попытаюсь.
— Вон место, где ограда и впрямь пониже, — сказал
Андерхилл, — и рядом дерево, оно там как нельзя более кстати.
Они пустились бежать вдоль ограды и действительно увидели
место, где ограда круто понижалась, словно уходя в землю до половины, а дерево
в саду, усеянное ярчайшими цветами, простирало наружу ветви, золотистые при
свете одинокого уличного фонаря. Бэгшоу ухватился за кривой сук и перебросил
ногу через невысокую ограду, мгновение спустя друзья уже стояли в саду, до
колен утопая в ковре из цепких, стелющихся трав.
В этот ночной час сад судьи Гвинна выглядел весьма
своеобразно. Он был обширен и тянулся по незастроенной окраине города, прилегая
к высокому тёмному дому, который стоял последним, в конце улицы. Дом этот можно
назвать тёмным в самом прямом смысле слова, потому что ставни были закрыты
наглухо и ни один луч света не проникал наружу сквозь их щели, по крайней мере,
со стороны палисадника. Зато в самом саду, который прилегал к дому и, казалось,
тем более должен бы быть окутан тьмой, кое-где мерцали, догорая, искры, как
будто после фейерверка, словно гигантская огненная ракета упала и рассыпалась
меж деревьев. Продвигаясь вперёд, друзья обнаружили, что это светились гирлянды
цветных лампочек, которыми были унизаны деревья, подобно драгоценным плодам
Аладдина, но в особенности свет изливался из круглого озерца или пруда, в воде
которого блестели и переливались бледные, разноцветные огоньки, будто и там
тоже горели лампочки.
— Может быть, у него торжественный приём? —
спросил Андерхилл. — Похоже, что сад иллюминирован.
— Нет, — возразил Бэгшоу. — Просто у него
такая прихоть, и, думается мне, он предпочитает наслаждаться этим зрелищем в
одиночестве. Обожает забавляться своей собственной маленькой электрической
сетью, а щит с переключателями находится вон в той отдельной пристройке или
флигеле, где он работает и хранит свои бумаги. Буллер, близкий его приятель,
утверждает, что, когда горят цветные лампочки, обычно это верный признак того,
что его лучше не беспокоить.
— Нечто вроде красного сигнала, предупреждающего об
опасности, — заметил Андерхилл.
— Боже правый! Боюсь, что это и есть именно такой
сигнал!
Тут сыщик пустился бежать к пруду.
А ещё через мгновение Андерхилл сам увидел то, что видел его
друг. Мерцающее световое кольцо, похожее на нимб, иногда окружающий луну, а здесь
окаймлявшее круглый пруд, прерывали две чёрные черты, или полосы, — как
оказалось, то были две длинные чёрные ноги человека, который лежал ничком у
пруда, уронив голову в воду.
— Скорей! — отрывисто вскрикнул сыщик. —
Кажется мне…
Голос его смолк в отдалении, потому что он уже мчался во
весь дух через широкую лужайку, едва различимую при слабом электрическом
освещении, и дальше напрямик через весь сад к пруду, у которого лежал
неизвестный человек. Андерхилл рысцой последовал по его стопам, но вдруг испугался,
потому что произошла неожиданность. Бэгшоу, который по прямой линии, как
стрела, летел к незнакомцу, распростёртому подле светящегося пруда, круто
свернул в сторону и, ещё прибавив прыти, помчался к дому. Андерхилл никак не
мог сообразить, почему его друг так резко и внезапно переменил направление. Но
ещё через секунду, когда сыщик нырнул в тень дома, оттуда, из мрака,
послышалась возня, сопровождаемая ругательствами, а потом Бэгшоу вновь вынырнул
оттуда, волоча за собою упирающегося человечка, щуплого и рыжеволосого.
Пойманный, видимо, хотел скрыться за домом, но острый слух сыщика уловил шорох
его шагов, едва слышный, словно трепыхание птички в кустах.
— Андерхилл, сделайте милость, — сказал
сыщик, — бегите к пруду и посмотрите, что и как. Ну, а вы кто такой
будете? — спросил он, резко останавливаясь. — Имя, фамилия?
— Майкл Флуд, — отвечал незнакомец вызывающим
тоном. Был он маленький, тщедушный, с непомерно длинным крючковатым носом на
узком и сухом, словно пергаментном личике, бледность которого была особенно
заметна, оттенённая огненно-рыжей шевелюрой. — Я тут, смею заверить, ни
при чём. Когда я пришёл, он уже лежал мёртвый, и мне стало страшно. Я из
газеты, хотел взять у него интервью.
— Когда вы, газетчики, берёте интервью у
знаменитостей, — заметил Бэгшоу, — разве принято у вас перелезать для
этого через садовую ограду?
И он сурово указал на двойную цепочку следов, тянувшихся по
аллее к цветочной клумбе.
Человечек, назвавшийся Флудом, тоже напустил на себя суровое
выражение
— Газетному репортёру порой приходится перелезать через
ограды, чтобы взять интервью, — сказал он. — Я долго стучал в
парадную дверь, но так и не достучался. Дело в том, что лакей отлучился
куда-то.
— А почему вы знаете, что он отлучился! — спросил
сыщик, глядя на него с подозрением.
— Да потому, — отвечал Флуд с явно напускным
хладнокровием, — что не я один лазаю через садовые ограды. Весьма
вероятно, что и вы сделали то же самое. Во всяком случае, и лакей это сделал, я
только минуту назад видел, как он спрыгнул с ограды возле самой калитки, по ту
сторону сада.
— Но отчего же он не воспользовался калиткой? —
продолжал допрос Бэгшоу.
— А я почём знаю? — огрызнулся Флуд. — Вероятно,
оттого, что она заперта. Спрашивайте у него, а не у меня, вон он как раз
возвращается.
И в самом деле, близ дома показалась ещё чья-то смутная
тень, едва различимая в полутьме, пронизанной слабым электрическим светом, а
потом стал виден широкоплечий человек в красной жилетке, надетой поверх
заношенной до невероятия ливреи. Он торопливо, но спокойно и уверенно
приближался к боковой дверке дома, когда окрик Бэгшоу заставил его
остановиться. Он неохотно подошёл, и можно было теперь разглядеть желтоватое
лицо с азиатскими чертами, которым вполне соответствовали прилизанные
иссиня-чёрные волосы.
Бэгшоу резко повернулся к человеку, назвавшему себя Флудом.
— Может ли кто-нибудь в этой округе удостоверить вашу
личность?
— Таких и по всей стране немного отыщется, —
недовольно буркнул Флуд. — Я только недавно переехал сюда из Ирландии.
Единственный, кого я знаю в здешних краях, это священник церкви святого
Доминика отец Браун.
— Вы оба извольте оставаться здесь, — сказал
Бэгшоу. И добавил, обращаясь к лакею: — А вас я прошу пойти в дом,
позвонить по телефону в церковь святого Доминика и попросить отца Брауна приехать
сюда как можно скорее. Да смотрите, без фокусов.
Пока энергичный сыщик принимал меры на случай возможного
бегства задержанных, его друг, как ему и было сказано, поспешил на место, где
разыгралась трагедия. Место это выглядело довольно странно: поистине, не будь
трагедия столь ужасна, она представлялась бы в высшей степени фантастической.
Мёртвый человек (при самом беглом осмотре сразу же стало ясно, что он
действительно мёртв) лежал, уронив голову в пруд, и мерцающее искусственное
освещение окружало его голову каким-то подобием святотатственного нимба. Лицо у
него было измождённое и неприятное, голова почти облысела, только по бокам ещё
курчавились редкие пряди — седоватые, со стальным отливом, они завивались
колечками, и хотя висок размозжила пуля, Андерхилл сразу узнал черты, которые
видел на многочисленных портретах сэра Хэмфри Гвинна. На покойном был фрак, а
его длинные, тонкие, как у паука, ноги чернели, раскинутые в разные стороны на
крутом берегу, с которого он упал. Словно по роковой, поистине дьявольской
прихоти, кровь медленно сочилась в светящуюся воду, и струйка змеилась,
прозрачно-алая, как предзакатное облако.
Андерхилл сам не мог бы сказать, сколько времени он
простоял, глядя на зловещий труп, а потом поднял голову и увидел, что над ним,
у края обрывистого берега, появились четверо незнакомцев. Он ожидал прихода
Бэгшоу и пойманного ирландца и легко догадался, кто человек в красной жилетке.
Но в четвёртом из них была какая-то странная и смешная торжественность,
непостижимым образом совмещавшая несовместимое. Он был приземист, круглолиц и
носил шляпу, напоминавшую чёрный нимб. Андерхилл догадался, что перед ним
священник; но при этом ему почему-то вспомнилась старая, почерневшая от времени
гравюра, на которой была изображена «Пляска смерти».
Потом он услыхал, как Бэгшоу сказал священнику:
— Я очень рад, что вы можете удостоверить личность
этого человека, но всё же прошу иметь в виду, что он тем не менее остаётся под
некоторым подозрением. Конечно, вполне может статься, что он невиновен, но как
бы то ни было, а в сад он проник необычным способом.
— Я и сам считаю его невиновным, — сказал
священник бесстрастным голосом. — Но, разумеется, я могу и ошибаться.
— А почему, собственно, вы считаете его невиновным?
— Именно потому, что он проник в сад столь необычным
способом, — отвечал церковнослужитель. — Понимаете ли, сам я проник
сюда способом вполне обычным. Но очень похоже, что я чуть ли не единственный
попал сюда так, как это принято. В наши дни самые достойные люди перелезают в
сад через ограду.
— А что вы называете обычным способом? —
осведомился сыщик.
— Ну, как вам сказать, — отвечал отец Браун с
самой истовой откровенностью. — Я вошёл через парадную дверь. Обычно я
вхожу в дома именно таким путём.
— Прошу прощения, — заметил Бэгшоу, — но не
так уж важно, каким путём вошли сюда вы, если только у вас нет желания
сознаться в убийстве.
— А по-моему, это очень важно, — мягко возразил
священник. — Дело в том, что, когда я входил в парадную дверь, мне
бросилось в глаза нечто такое, чего остальные, по всей вероятности, не могли
видеть.
— Что же это было?
— Совершеннейший разгром, — всё так же мягко
объяснил отец Браун. — Большое зеркало в конце коридора разбито, пальма
опрокинута, пол усеян черепками глиняного горшка. И я сразу понял, что
случилось неладное.
— Вы правы, — согласился Бэгшоу, помолчав
немного. — Если вы всё это видели, тут налицо прямая связь с
преступлением.
— А если тут налицо связь с преступлением, —
продолжал священник вкрадчиво, — то вполне можно предположить, что некий
человек никак с этим преступлением не связан. И человек этот — мистер
Майкл Флуд, который проник в сад через стену, а потом пытался выбраться отсюда
столь же необычным способом. Именно необычность поведения убеждает меня в его
невиновности.
— Войдёмте в дом, — сказал Бэгшоу отрывисто.
Когда они переступили порог боковой двери, пропустив лакея
вперёд, Бэгшоу отстал на несколько шагов и тихо заговорил со своим другом.
— Этот лакей ведёт себя как-то странно, — сказал
он. — Утверждает, что его фамилия Грин, но я сомневаюсь в его правдивости:
несомненно лишь одно, он действительно служил у Гвинна, и, по всей видимости,
другой постоянной прислуги здесь не было. Но, к величайшему моему удивлению, он
клянётся, что его хозяин вообще не был в саду, ни живой, ни мёртвый. Говорит,
будто старый судья уехал на званый обед в Юридическую коллегию и должен был
вернуться лишь через несколько часов, потому-то, мол, сам он и позволил себе
ненадолго отлучиться из дома.
— А объяснил ли он, — спросил Андерхилл, —
что побудило его отлучиться столь странным образом?
— Нет, во всяком случае, сколько-нибудь вразумительного
объяснения из него так и не удалось вытянуть, — отвечал сыщик. —
Право же, я его не понимаю. Он чего-то смертельно боится.
За боковой дверью начиналась длинная, тянувшаяся через всё здание,
прихожая, куда вела со стороны фасада парадная дверь, над которой было
старомодное, полукруглое оконце, одним своим видом нагонявшее тоску. Сероватые
проблески рассвета уже мерцали среди темноты, словно блики какого-то унылого,
тусклого восхода, а прихожую слабо освещала одна-единственная лампа под
абажуром, тоже весьма старомодным, которая стояла на полке в дальнем углу. При
неверном её свете Бэгшоу увидел тот полнейший разгром, о котором говорил Браун.
Высокая пальма с длинными веерообразными листьями была опрокинута, от горшка из
тёмно-красной глины остались одни черепки, Черепки эти усеивали ковер
вперемешку со слабо поблескивающими осколками разбитого зеркала, а пустая рама
так и осталась висеть тут же, на стене. Перпендикулярно этой стене, от боковой
дверки, в которую они вошли, тянулся в глубь дома широкий коридор. В дальнем
его конце виднелся телефон, по которому лакей и вызвал сюда священника; ещё
дальше через приотворённую дверь виднелись тесно сомкнутые ряды толстенных книг
в кожаных переплетах, и ясно было, что дверь эта ведёт в кабинет судьи.
Бэгшоу стоял, глядя себе под ноги, на глиняные черепки,
смешанные с осколками зеркального стекла.
— Вы совершенно правы, — сказал он
священнику. — Здесь была настоящая схватка. По всей видимости — схватка
между Гвинном и его убийцей.
— Мне в самом деле кажется, — скромно заметил
священник, — что здесь имело место некое происшествие.
— Да, происшествие действительно имело место, и ясно,
какое именно, — подтвердил сыщик. — Убийца вошёл через парадную дверь
и застал Гвинна в доме. Вероятно, сам Гвинн его и впустил, завязалась
смертельная борьба, и, по-видимому, был сделан случайный выстрел, который
вдребезги разнёс зеркало, хотя его могли разбить и ударом ноги или как-нибудь
ещё. Гвинну удалось вырваться, и он ринулся в сад, где преследователь настиг
его у пруда и пристрелил. Я полагаю, что картина преступления уже
восстановлена, но, разумеется, мне необходимо тщательно осмотреть все остальные
комнаты.
В остальных комнатах не удалось, однако, обнаружить ничего
интересного, хотя Бэгшоу многозначительно указал на заряженный автоматический
пистолет, который он отыскал в библиотеке, обшаривая ящики письменного стола.
— Похоже, что судья ожидал покушения, — сказал
сыщик, — но странно, что он не взял с собой оружия, когда вышел к дверям.
Наконец они вернулись в прихожую и направились к парадной
двери, причём отец Браун рассеянно скользил взглядом вокруг себя. Два коридора,
оклеенных одинаковыми выцветшими обоями с невзрачным серым рисунком, словно
подчеркивали пышность пыльных и грязных безделушек викторианских времен, а
также позеленевшей от времени старинной бронзовой лампы и тусклой позолоченной
рамы, в которую было вставлено разбитое зеркало.
— Есть примета, что разбитое зеркало предвещает
несчастье, — сказал он. — Но тут весь дом — словно предвестие
беды. Удивительно, что даже сама мебель…
— Как странно, — перебил его Бэгшоу. — Я
думал, парадная дверь заперта, а она только на щеколде.
Ему никто не ответил — все вышли за дверь и очутились
во втором саду, перед домом. Сад этот был поменьше и попроще, здесь пестрели
цветы, а в одном конце рос забавно подстриженный кустарник с круглой аркой,
похожей на зелёную пещеру, куда вели полуобрушенные ступеньки.
Отец Браун подошёл к арке и заглянул внутрь. Потом он вдруг
исчез из виду, а через несколько мгновений остальные услышали у себя над
головами его голос, спокойный и ровный, словно он беседовал с кем-то на
верхушке дерева. Сыщик направился следом и обнаружил, что скрытая лестница
поднималась к некоему подобию обветшавшего мостика, повисшего над тёмным и
пустынным уголком сада. Мостик огибал дом, и оттуда открывался вид на цветные
огоньки, мерцавшие наверху и внизу. Возможно, мостик этот был плодом какой-то
странной фантазии архитектора, которому вздумалось построить над лужайкой нечто
вроде аркады с галереей поверху. Бэгшоу подумал, что в этом тупике прелюбопытно
застать человека в столь ранний час, перед рассветом, но не стал тратить время
на дальнейшие раздумья. Он рассматривал человека, которого они со священником
здесь застигли.
Человек этот стоял к ним спиной, низкорослый, в сером
костюме, и единственное, что выделялось в его внешности, была густая шевелюра,
ярко-жёлтая, как головка огромного расцветающего лютика. Она действительно
выделялась, словно гигантский нимб, и, когда он медленно и угрюмо повернулся к
ним лицом, это сходство произвело какое-то ошеломляющее и неожиданное
впечатление. Такой нимб мог бы окружать удлинённое, кроткое, как у ангела,
лицо, но у этого человека лицо было злобное и морщинистое, с мощными челюстями
и коротким носом, какие бывают у боксёров после перелома.
— Насколько я понимаю, это мистер Орм, знаменитый
поэт, — произнёс отец Браун невозмутимо, словно представлял их друг другу
в светской гостиной.
— Кто бы он ни был, — сказал Бэгшоу, — я вынужден
обеспокоить его и пригласить вниз, где ему придётся ответить на несколько
вопросов.
Там, в углу старого сада, ранним утром, когда серые сумерки
обволакивали густые кусты, скрывавшие вход на полуобрушенную галерею, и позже,
при самых различных обстоятельствах и на различных стадиях официального
следствия, которое приобретало всё более серьёзный оборот, обвиняемый отрицал
решительно всё, утверждая, что лишь намеревался зайти к сэру Хэмфри Гвинну, но
это ему не удалось, потому что, сколько он ни звонил у двери, никто не открыл
на его звонки. Когда ему указали, что дверь, собственно, не была заперта, он
насмешливо хмыкнул. Когда ему намекнули, что час для такого посещения был
выбран необычайно поздний, он презрительно фыркнул. То немногое, что удалось из
него вытянуть, звучало крайне туманно либо потому, что он действительно почти
не умел говорить по-английски, либо же потому, что он ловко притворялся, будто
крайне плохо знает этот язык. Убеждения его носили нигилистический и
разрушительный характер, и такую же направленность усматривали в его стихах те
читатели, которые способны были их понять, представлялось вполне вероятным, что
дела, которые он имел с судьёй, равно как и ссора между ним и упомянутым
судьёй, были связаны с анархическими идеями. Всякий знал, что Гвинна
преследовала навязчивая идея, — ему с недавних пор всюду чудились
большевистские шпионы, как некогда чудились германские. И всё же одно
совпадение, замеченное почти сразу же после поимки его соседа, укрепило в
Бэгшоу мысль, что к делу следует отнестись серьёзно. Когда они вышли через
ворота на улицу, им случайно попался навстречу другой сосед убитого судьи,
торговец сигарами Буллер, которого нетрудно было узнать по смуглому сварливому
лицу и неизменной орхидее в петлице, он был известным знатоком по части
выращивания этих цветов. Ко всеобщему удивлению он приветствовал поэта, тоже
своего соседа, как ни в чём не бывало, словно заведомо ожидал его здесь
встретить.
— Привет, а вот и я! — вскричал он. — Видно,
ваш разговор со стариком Гвинном изрядно затянулся?
— Сэр Хэмфри Гвинн мёртв, — сказал Бэгшоу. —
Я веду следствие и вынужден просить у вас объяснений.
Буллер застыл на месте, словно окаменев, видимо, изумлённый
до глубины души. Кончик его раскуренной сигары мерно вспыхивал и тускнел, но
смуглое лицо скрывалось в тени, наконец он заговорил, резко переменив тон.
— Я хотел только сказать, — выдавил он из
себя, — что два часа назад, когда я шёл мимо, мистер Орм входил вот в эти
ворота, вероятно, намереваясь повидаться с сэром Хэмфри.
— Но он утверждает, что так и не повидался с
ним, — заметил Бэгшоу. — Даже в дом не входил.
— Долгонько же ему пришлось проторчать под
дверью, — сказал Буллер.
— Да, — согласился отец Браун, — и вам
долгонько пришлось проторчать на улице.
— Я ушёл к себе, — сказал торговец
сигарами. — Написал несколько писем, а потом снова вышел их отослать.
— Придётся вам дать показания несколько позже, —
сказал Бэгшоу. — Доброй ночи или, вернее, доброго утра.
Процесс Озрика Орма, обвиняемого в убийстве Хэмфри Гвинна,
вызвал газетную шумиху, которая не утихала много недель подряд. Все пути
обрывались на загадке: что же было в течение двух часов, с той минуты, когда
Буллер видел, как Орм входил в ворота, и до того, как отец Браун застал его в
саду, где он, по-видимому, и провёл целых два часа. Времени этого было вполне
достаточно, чтобы совершить добрых полдюжины убийств, и обвиняемый вполне мог
бы совершить их просто от нечего делать, ибо он не сумел сколько-нибудь
вразумительно объяснить, что же он всё-таки делал. Прокурор доказывал, что он
имел полную возможность убить судью, так как парадная дверь была на щеколде, а
боковая, ведущая в большой сад, и вовсе открыта. Суд с напряжённым интересом
выслушал Бэгшоу, который восстановил картину схватки в прихожей, после чего
остались столь явные следы, к тому же впоследствии полиция нашла пулю, которая
попала в зеркало. И, наконец, зелёная арка, благодаря которой обнаружили
подсудимого, была очень похожа на тайное укрытие. С другой стороны, сэр Мэтью
Блейк, талантливый и опытный адвокат, вывернул этот довод буквально наизнанку:
он осведомился, для чего, спрашивается, человеку самому лезть в ловушку, откуда
заведомо нет выхода, хотя не в пример благоразумней было бы попросту
выскользнуть на улицу. Сэр Мэтью Блейк также очень искусно воспользовался
тайной, которая по-прежнему окутывала причину убийства. Воистину поединок по
этому вопроса между сэром Мэтью Блейком и сэром Артуром Трейверсом, столь же
блестящим юристом, выступавшим в роли обвинителя, окончился в пользу
подсудимого. Сэр Артур мог лишь выдвинуть предположение о большевистском
заговоре, но предположение это представлялось довольно шатким. Зато когда
перешли к рассмотрению загадочных действий, которые Орм совершил в ночь
убийства, обвинитель сумел выступить с гораздо большим эффектом.
Подсудимый был вызван для дачи свидетельских показаний, в
сущности, лишь поскольку его проницательный адвокат полагал, что отсутствие
таковых произведёт неблагоприятное впечатление, — однако Орм отмалчивался,
когда его допрашивал защитник, так же упорно, как и в ответ на вопросы
прокурора. Сэр Артур Трейверс постарался извлечь из этого непоколебимого
молчания возможно больше выгод, но заставить Орма заговорить так и не удалось.
Сэр Артур был высок ростом, худощав, с длинным мертвенно-бледным лицом и
казался прямой противоположностью сэру Мэтью Блейку, этому здоровяку с
блестящими птичьими глазами. Но если сэр Мэтью держался уверенно и задиристо,
как петух, то сэра Артура скорее можно было сравнить с журавлём или аистом,
когда он подавался вперёд, осыпая поэта вопросами, длинный его нос удивительно
походил на клюв.
— Итак, вы утверждаете перед присяжными, —
вопросил он тоном, в котором проскрипнуло явное недоверие, — что даже не
входили в дом покойного судьи?
— Нет! — коротко отвечал Орм.
— Однако, насколько я понимаю, вы собирались с ним
повидаться. Вероятно, вам нужно было повидаться с ним безотлагательно. Ведь
недаром вы прождали два долгих часа у парадной двери?
— Да, — последовал ответ.
— И при этом вы даже не заметили, что дверь не заперта?
— Нет, — сказал Орм.
— Но что же, объясните на милость, делали вы битых два
часа в чужом саду? — настойчиво допытывался обвинитель. — Ведь делали
же вы там что-нибудь, позвольте полюбопытствовать?
— Да.
— Быть может, это тайна? — осведомился сэр Артур
со злорадством.
— Это тайна для вас, — отвечал поэт.
За эту мнимую тайну и ухватился сэр Артур, соответственно
построив свою обвинительную речь. Со смелостью, которую многие из
присутствующих сочли поистине наглой, он самую таинственность поступка Орма,
этот главный и наиболее убедительный довод защитника, использовал в своих
целях. Он преподнёс этот поступок как первый, ещё смутный признак некоего
обширного, тщательно подготовленного заговора, жертвой которого пал пламенный
патриот, задушенный, так сказать, щупальцами гигантского спрута.
— Да! — воскликнул обвинитель прерывающимся от
негодования голосом. — Мой уважаемый и высокоучёный коллега совершенно
прав! Мы не знаем в точности причины убийства верного сына нашего отечества.
Равно не узнаем мы причины убийства следующего патриота. Возможно, мой
высокоучёный коллега сам падёт жертвой своих заслуг перед государством и той
ненависти, которую разрушительные силы ада питают к законоблюстителям, тогда он
будет убит и тоже никогда не узнает причины убийства. Добрую половину почтеннейшей
публики, присутствующей здесь, в этом зале, зарежут ночью, во сне, и мы
опять-таки не узнаем причины. Мы никогда не узнаем причины и не арестуем
бандитов, а страна наша превратится в пустыню, поскольку адвокатам позволено
прекращать судебные разбирательства, используя давным-давно отживший свой век
довод о невыясненной «причине», хотя все прочие факты, относящиеся к делу, все
вопиющие несообразности, все очевидные умолчания свидетельствуют, что перед
нами Каин собственной персоной.
— Никогда ещё не видал, чтобы сэр Артур так
волновался, — рассказывал позднее Бэгшоу в узком кругу друзей. —
Некоторые утверждают, что он впервые преступил все и всяческие границы, и
полагают, что прокурору не пристала подобная мстительность. Но должен признать,
в этом жалком дьяволе с жёлтой шевелюрой поистине было нечто омерзительное, и
впечатление это невольно повлияло на обвинительную речь. Мне всё время смутно
вспоминалось то, что Де Куинси[23] написал
о мистере Уильямсе, этом гнусном убийце, который умертвил целых два семейства.
Помнится, Де Куинси писал, что у этого самого Уильямса волосы были
неестественно яркого жёлтого цвета, потому что он выкрасил их каким-то хитрым
составом, рецепт которого вывез из Индии, где даже лошадей умеют красить хоть в
зелёный, хоть в синий цвет. А потом воцарилось невероятное гробовое молчание,
как в доисторической пещере, не скрою, это на меня сильно подействовало, и в
скором времени я почуял, что на скамье подсудимых сидит настоящее чудовище.
Если такое чувство появилось лишь под воздействием красноречия сэра Артура, вся
ответственность за то, что он вложил в свою речь столько страсти, падала
исключительно на него.
— Не забывайте, ведь он был другом покойного
Гвинна, — ввернул Андерхилл, стараясь объяснить пылкость прокурора. —
Один мой знакомый видел, как они недавно пьянствовали вдвоём после какого-то
званого обеда. Смею полагать, что именно поэтому он вёл себя столь несдержанно
при разборе дела. Но мне представляется сомнительным, вправе ли кто-нибудь
руководствоваться при подобных обстоятельствах личными чувствами.
— На это он не пошёл бы ни в коем случае, —
возразил Бэгшоу. — Готов биться об заклад, что сэр Артур Трейверс никогда
не стал бы руководствоваться только личными чувствами, сколь бы сильны они ни
были. Он слишком дорожит своим общественным положением. Ведь он из числа тех
людей, которых не удовлетворяет даже удовлетворенное честолюбие. Право, я не
знаю другого подобного человека, который прилагал бы столько усилий, лишь бы
сохранить достигнутое. Нет, поверьте, вы извлекли ложную мораль из его
страстной проповеди. Если он упорно продолжал в том же духе, стало быть, он
совершенно убеждён в своей правоте и надеется возглавить какое-то политическое
движение против заговора, о котором шла речь. У него непременно были веские
причины требовать осуждения Орма и не менее веские причины полагать, что
требование это будет удовлетворено. Ведь факты говорят в его пользу. И такая
самоуверенность не сулит обвиняемому ничего доброго.
Тут он увидел среди собравшихся тихого, незаметного
человечка.
— Ну-с, отец Браун, — сказал он с улыбкой, —
каково ваше мнение относительно того, как ведётся у нас судебный процесс?
— Ну-с, — отвечал ему в тон отец Браун, —
пожалуй, меня более всего поражает прелюбопытное обстоятельство: оказывается,
парик может преобразить человека до неузнаваемости. Вот вы удивлялись, что
обвинитель метал громы и молнии. А мне доводилось видеть, как он на минутку
снимал свой парик, и, право же, передо мной оказывался совершенно другой
человек. Начнём с того, что он совсем лысый.
— Боюсь, что это никак не могло помешать ему метать
громы и молнии, — возразил Бэгшоу. — Едва ли мыслимо построить защиту
на том факте, что обвинитель лыс, ведь верно?
— Верно, но лишь отчасти, — добродушно отозвался
отец Браун. — Говоря откровенно, я размышлял о том, как, в сущности, мало
люди одного круга знают о людях, принадлежащих к совершенно иному кругу.
Допустим, я оказался бы среди людей, слыхом не слыхавших про Англию. Допустим,
я рассказал бы им, что у меня на родине живёт человек, который даже под страхом
смерти не задаст ни одного вопроса, покуда не водрузит на голову сооружение из
конского волоса с мелкими косичками на затылке и седоватыми кудряшками по
бокам, как у пожилой матроны викторианских времен. Они сочли бы это нелепой
прихотью. А ведь прокурор отнюдь не склонен к прихотям, он всего-навсего
привержен к светским условностям. Но те люди сочли бы это прихотью, поскольку
понятия не имеют об английских юристах и вообще не знают даже, что такое юрист.
Ну а юрист, в свою очередь, не знает, что такое поэт. Он не понимает, что
прихоть одного поэта вовсе не представляется другим поэтам прихотью. Ему
кажется нелепым, что Орм гулял по изумительно красивому саду два часа,
предаваясь полнейшему безделью. Боже правый! Да ведь поэт примет как должное,
если узнает, что некто бродил по этому саду целых десять часов подряд, сочиняя
стихотворение. Даже защитник Орма решительно ничего тут не понял. Ему и в
голову не пришло задать обвиняемому вопрос, который напрашивается сам собой.
— Что же это за вопрос? — осведомился Бэгшоу.
— Помилуйте, разумеется, надо было спросить, какое
стихотворение он сочинял в ту ночь, — ответил отец Браун, начиная терять
терпение, — какая именно строчка ему не удавалась, какого эпитета он
искал, какого совершенства стремился достичь. Будь в суде люди с образованием,
способные понять, что такое литература, они сообразили бы без малейшего труда,
что Орм занимался там настоящей работой. Фабриканта вы непременно спросили бы,
как идут дела у него на фабрике. Но никого не интересуют обстоятельства, при
которых создаются стихи. Ведь сочинять стихи — всё равно что предаваться
безделью.
— Ваши доводы превосходны, — сказал сыщик, —
но зачем же тогда он скрывался? Зачем залез по винтовой лесенке наверх и торчал
там — ведь лесенка эта никуда не вела!
— Помилосердствуйте, да именно затем, что она никуда не
вела, это яснее ясного! — воскликнул отец Браун, приходя в
волнение. — Ведь всякий, кто хоть мельком видел галерею над садом,
уводящую в полуночную тьму, легко может понять, что творческою душу неудержимо
повлечёт туда, как малого ребёнка.
Он умолк и стоял, помаргивая, в полнейшем молчании, а потом
сказал извиняющимся тоном:
— Простите великодушно, хотя мне кажется странным, что
ни один из присутствовавших не принял во внимание столь простых обстоятельств
дела. Но было ещё одно немаловажное обстоятельство. Разве вы не знаете, что
поэт, как и художник, находит один-единственный ракурс. Всякое дерево, или,
скажем, пасущаяся корова, или проплывающее над головой облачко в известном
отношении исполнены глубокого смысла, точно так же буквы составляют слово,
только лишь если их поставить в строго определённом порядке. Ну вот,
исключительно с той высокой галереи можно было увидеть сад в нужном ракурсе.
Вид, который открывался оттуда, так же невообразим, как четвёртое измерение.
Это было нечто вроде колдовской перспективы, вроде взгляда на небо сверху вниз,
когда звёзды словно растут на деревьях, а светящийся пруд подобен луне, упавшей
на землю, как в волшебной сказке из тех, что рассказывают детям на сон грядущий.
Орм мог бы созерцать всё это до бесконечности. Скажите вы ему, что путь этот
никуда не ведёт, поэт ответил бы, что он уже привёл его на самый край света. Но
неужели вы полагаете, что он мог бы вымолвить такое, когда давал свидетельские
показания? И если бы даже у него язык повернулся это вымолвить, что сказали бы
вы сами? Вот вы рассуждаете о том, что человека должны судить равные ему. Так
почему же среди присяжных не было поэтов?
— Вы говорите так, будто вы сами поэт, — сказал
Бэгшоу.
— Благодарение господу, это не так, — ответствовал
отец Браун. — Благодарение всемилостивому господу, священник милосердней
поэта. Избави вас бог узнать, какое испепеляющее, какое жесточайшее презрение
испытывает этот поэт ко всем вам, — лучше уж броситься в Ниагарский водопад.
— Возможно, вы глубже меня знаете творческую
душу, — сказал Бэгшоу после продолжительного молчания. — Но в
конечном счёте мой ответ проще простого. Вы способны лишь утверждать, что он
мог бы сделать то, что сделал, и при этом не совершить преступления. Но в
равной мере можно принять за истину, что он, однако же, преступление совершил.
И позвольте спросить, кто, кроме него, мог совершить это преступление?
— А вы не подозреваете лакея по фамилии Грин? —
спросил отец Браун задумчиво. — Ведь он дал довольно путаные показания.
— Вон что, — перебил его Бэгшоу. — По-вашему,
стало быть, выходит, что преступление совершил Грин.
— Я глубоко убежден в обратном, — возразил
священник. — Я только спросил ваше мнение относительно этого странного
происшествия. Ведь отлучался он по пустячной причине, просто-напросто захотел
выпить, или пошёл на свидание, или что-нибудь в этом роде. Но вышел он в
калитку, а обратно перелез через садовую изгородь. Иными словами, это значит,
что дверь он оставил открытой, а когда вернулся, она была уже заперта. Почему?
Да потому что Некий Незнакомец уже вышел через неё.
— Убийца, — неуверенно пробормотал сыщик. —
Вы знаете, кто он?
— Я знаю, как он выглядит, — отвечал отец Браун
невозмутимо. — Только это одно я и знаю наверняка. Он, так сказать, у меня
на глазах входит в парадную дверь при свете лампы, тускло горящей в прихожей, я
вижу его, вижу, как он одет, вижу даже черты его лица!
— Как прикажете вас понимать?
— Он очень похож на сэра Хэмфри Гвинна, — отвечал
священник.
— Что за чертовщина, в самом-то деле? — вопросил
Бэгшоу. — Ведь я же видел, Гвинн лежал мёртвый, уронив голову в пруд.
— Ну да, это само собою, — ответствовал отец
Браун.
Помолчав, он продолжал неторопливо:
— Вернёмся к вашей гипотезе, превосходной во всех
отношениях, хотя я лично не вполне с вами согласен. Вы полагаете, что убийца
вошёл через парадную дверь, застал судью в прихожей, затеял с ним борьбу и
разбил вдребезги зеркало, после чего судья бежал в сад, где его и пристрелили.
Однако же мне всё это кажется мало правдоподобным. Допустим, судья и в самом
деле пятился через всю прихожую, а затем через коридор, но всё равно у него
была возможность избрать один из двух путей к отступлению: он мог направиться
либо в сад, либо же — во внутренние комнаты. Вероятнее всего, он избрал бы
путь, который ведёт внутрь дома, не так ли? Ведь там в кабинете, лежал
заряженный пистолет, там же у него и телефонный аппарат стоит. Да и лакей его
был там, или, по крайней мере, он имел основания так думать. Более того, даже к
своим соседям он оказался бы тогда ближе. Так почему он отворил дверь, которая
ведёт в сад, теряя драгоценные секунды, и выбежал на зады, где не от кого было
ждать помощи?
— Но ведь нам точно известно, что он вышел из дома в
сад, — нерешительно промолвил его собеседник. — Это известно нам
совершенно точно, ведь там его и нашли
— Нет, он не выходил из дома по той простой причине,
что его в доме не было, — возразил отец Браун. — С вашего позволения,
я имею в виду ночь убийства. Он был тогда во флигеле. Уж это я, словно
астролог, сразу прочитал в темноте по звёздам, да, по тем красным и золотым
звёздочкам, которые мерцали в саду. Ведь щит включения находится во флигеле:
лампочки не светились бы вообще, не будь сэра Хэмфри во флигеле. Потом он
пытался укрыться в доме, вызвать по телефону полицию, но убийца застрелил его
на крутом берегу пруда.
— А как же тогда разбитый цветочный горшок, и
опрокинутая пальма, и осколки зеркала? — вскричал Бэгшоу. — Да ведь
вы сами всё это обнаружили! Вы сами сказали, что в прихожей была жестокая схватка.
Священник смущенно моргнул.
— Да неужели? — произнёс он едва слышно. —
Право, не может быть, чтобы я такое сказал. Во всяком случае, у меня и в мыслях
этого не было. Насколько мне помнится, я сказал только, что в прихожей нечто
произошло. И там действительно нечто произошло, но это была не схватка.
— В таком случае, почему же разбито зеркало? —
резко спросил Бэгшоу.
— Потому что в него попала пуля, — внушительно
отвечал отец Браун. — Пулю эту выпустил преступник. А пальму, вероятно,
опрокинули разлетевшиеся куски зеркала.
— Ну и куда ещё мог он палить, кроме как в
Гвинна? — спросил сыщик.
— Право, это уже принадлежит к области
метафизики, — произнёс церковнослужитель скучающим голосом. —
Разумеется, в известном смысле он метил в Гвинна. Но дело в том, что Гвинна там
не было, и, значит, выстрелить в него убийца никак не мог. Он был в прихожей
один.
Священник умолк на мгновение, потом продолжал невозмутимо:
— Вот у меня перед глазами зеркало, то самое, что
висело тогда в углу, ещё целехонькое, а над ним длиннолистная пальма. Вокруг
полумрак, в зеркале отражаются серые, однообразные стены, и вполне может
почудиться, что там коридор. И ещё может почудиться, будто человек, отражённый
в зеркале, идёт из внутренних комнат. Вполне может также почудиться, будто это
хозяин дома, если только отражение имело с ним хотя бы самое отдалённое
сходство.
— Подождите! — вскричал Бэгшоу. — Я, кажется,
начинаю…
— Вы начинаете всё понимать сами, — сказал отец
Браун. — Вы начинаете понимать, отчего все, подозреваемые в этом убийстве,
заведомо невиновны. Ни один из них ни при каких обстоятельствах не мог принять
своё отражение за Гвинна. Орм сразу узнал бы свою шапку жёлтых волос, которую
никак не спутаешь с лысиной. Флуд увидел бы рыжую шевелюру, а Грин — красную
жилетку. К тому же все трое низкого роста и одеты скромно, а потому ни один из
них не счёл бы своё отражение за высокого, худощавого, пожилого человека во
фраке. Тут нужно искать кого-то другого, такого же высокого и худощавого.
Поэтому я и сказал, что знаю внешность убийцы.
— И что же вы хотите этим доказать? — спросил
Бэгшоу пристально глядя на него.
Священник издал отрывистый, хрипловатый смешок, который
резко отличался от его обычного мягкого голоса.
— Я хочу доказать, что ваше предположение смехотворно и
попросту немыслимо, — отвечал он.
— Как вас понимать?
— Я намерен построить защиту обвиняемых, — сказал
отец Браун, — на том факте, что прокурор лыс.
— Господи боже! — тихо промолвил сыщик и встал,
озираясь по сторонам.
А отец Браун возобновил свою речь и произнёс невозмутимым
тоном:
— Вы проследили действия многих людей, причастных к
этому делу, вы, полисмены, очень интересовались поступками поэта, лакея и
журналиста из Ирландии. Но вы совершенно забыли о поступках самого убитого.
Между тем его лакей был искренне удивлён, когда узнал, что хозяин возвратился
так неожиданно. Ведь судья уехал на званый обед, который не мог быстро
кончиться, поскольку там присутствовали все светила юриспруденции, а Гвинн
вдруг уехал оттуда домой. Он не захворал, потому что не просил вызвать врача,
можно сказать почти с уверенностью, что он поссорился с кем-то из выдающихся
юристов. Среди этих юристов нам и следовало в самую первую очередь искать его
недруга. Итак, судья вернулся домой и ушёл в свой флигель, где хранил все
личные бумаги, касавшиеся государственной измены. Но выдающийся юрист, который
знал, что в этих бумагах содержатся какие-то улики против него, сообразил
последовать за судьёй, намеревавшимся его уличить. Он тоже был во фраке, только
в кармане этого фрака лежал револьвер. Вот и вся история: никто даже не
заподозрил бы истины, если б не зеркало.
Мгновение он задумчиво вглядывался в даль, а потом заключил:
— Странная это штука — зеркало: рама, как у
обыкновенной картины, а между тем в ней можно увидеть сотни различных картин,
причём очень живых и мгновенно исчезающих навеки. Да, было нечто странное в
зеркале, что висело в конце этого коридора с серыми стенами, под зелёной
пальмой. Можно сказать, это было волшебное зеркало, ведь у него совсем особая
судьба, потому что отражения, которые в нём появлялись, пережили его и витали в
воздухе среди сумерек, наполнявших дом, словно призраки, или, по крайней мере,
остались, словно некая отвлечённая схема, словно основа доказательства. По
крайней мере, мы могли, будто с помощью заклинания, вызвать из небытия то, что
увидел сэр Артур Трейверс. Кстати, в словах, которые вы сказали о нём, была
доля истины.
— Рад это слышать, — отозвался Бэгшоу несколько
угрюмо, но добродушно. — Какие же это слова?
— Вы сказали, — объяснил священник, — что у
сэра Артура, вероятно, есть веские причины постараться отправить Орма на
виселицу.
Неделю спустя священник снова встретился с сыщиком и узнал,
что соответствующие власти уже начали новое дознание, но оно было прервано
сенсационным событием.
— Сэр Артур Трейверс… — начал отец Браун.
— Сэр Артур Трейверс мёртв, — коротко сказал
Бэгшоу.
— Вот как! — произнёс священник прерывающимся
голосом. — Стало быть, он…
— Да, — подтвердил Бэгшоу, — он снова выстрелил в
того же самого человека, только уже не отражённого в зеркале.
|
