|
ЛИЦО НА МИШЕНИ
Гарольд Марч, входивший в известность
журналист-обозреватель, энергично шагал по вересковым пустошам плоскогорья,
окаймлённого лесами знаменитого имения «Торвуд-парк». Это был привлекательный,
хорошо одетый человек, с очень светлыми глазами и светло-пепельными вьющимися
волосами. Он был ещё настолько молод, что даже на этом приволье, солнечным и
ветреным днём, помнил о политических делах и даже не старался их забыть. К тому
же в «Торвуд-парк» он шёл ради политики. Здесь назначил ему свидание министр
финансов сэр Говард Хорн, проводивший в те дни свой так называемый
социалистический бюджет, о котором он и собирался рассказать в интервью с
талантливым журналистом. Гарольд Марч принадлежал к тем, кто знает всё о
политике и ничего о политических деятелях. Он знал довольно много и об искусстве,
литературе философии, культуре — вообще почти обо всём, кроме мира, в
котором жил.
Посреди залитых солнцем пустошей, над которыми свободно
гулял ветер, Марч неожиданно набрёл на узкую ложбину — русло маленького
ручья, исчезавшего в зелёных тоннелях кустарника, словно в зарослях карликового
леса. Марч глядел на ложбину сверху, и у него появилось странное ощущение: он
показался себе великаном, обозревающим долину пигмеев. Но, когда он спустился к
ручью, это ощущение исчезло; склоны были невысокие, не выше небольшого дома, но
скалистые и обрывистые, с нависающими каменными глыбами. Он брёл вдоль ручья,
ведомый праздным, но романтическим любопытством, смотрел на полоски воды,
блестевшие между большими серыми валунами и кустами, пушистыми и мягкими, как разросшийся
зелёный мох, и теперь в его мозгу возник другой образ — ему стало
казаться, что земля разверзлась и втянула его в таинственный подземный мир.
Когда же он увидел на большом валуне человека, похожего на большую птицу,
тёмным пятном выделявшуюся на фоне серебристого ручья, у него появилось
предчувствие, что сейчас завяжется самое необычное знакомство в его жизни.
Человек, по-видимому, удил рыбу или, по крайней мере, сидел
в позе рыболова, только ещё неподвижней, и Марч мог несколько минут разглядывать
его, как статую. Незнакомец был светловолос, с очень бледным и апатичным лицом,
тяжёлыми веками и горбатым носом. Когда его лицо было затенено широкополой
белой шляпой, светлые усы и худоба, вероятно, молодили его. Но теперь шляпа
лежала рядом, видны были залысины на лбу и запавшие глаза, говорившие о
напряжённой мысли и, возможно, физическом недомогании. Но самое любопытное было
не это: последив за ним, вы замечали, что, хотя он и выглядит рыболовом, он
вовсе не удит рыбу.
Вместо удочки незнакомец держал в руках какой-то
сачок — им пользуются иногда рыболовы, но этот больше походил на
обыкновенную детскую игрушку для ловли бабочек и креветок. Время от времени он
погружал свою снасть в воду, затем с серьёзным видом разглядывал улов,
состоявший из водорослей и ила, и тут же выбрасывал его обратно.
— Нет, ничего не выловил, — сказал он спокойно,
как бы отвечая на немой вопрос. — Большей частью я выбрасываю обратно всё,
что попадётся, особенно крупную рыбу. А вот мелкая живность меня
интересует, — конечно, если удаётся её поймать.
— Наверное, вы ученый? — спросил Марч.
— Боюсь, что только любитель, — ответил странный
рыболов. — Я, знаете ли, увлекаюсь фосфоресценцией, в частности,
светящимися рыбами. Но появиться с таким светильником в обществе было бы,
пожалуй, неловко.
— Да, я думаю, — невольно улыбаясь, сказал Марч.
— Довольно эксцентрично войти в гостиную с большой
светящейся треской в руках, — продолжал незнакомец так же
бесстрастно. — Но очень занятно, должно быть, носить её вместо фонаря или
пользоваться кильками как свечами. Некоторые морские обитатели очень
красивы — вроде ярких абажуров, голубая морская улитка мерцает, как
звезда, а красные медузы сияют, как настоящие красные звёзды. Разумеется, я не
их здесь ищу.
Марч хотел было спросить, что же искал незнакомец, но,
чувствуя себя неподготовленным к научной беседе на такую глубокую тему, как
глубоководные, заговорил о более обычных вещах.
— Живописное местечко, — сказал он, — эта
ложбинка и ручеёк. Напоминает места, описанные Стивенсоном, где непременно
что-то должно случиться.
— Да, — ответил незнакомец. — Я думаю, всё
потому, что это место само живёт, если можно так выразиться, а не просто
существует. Возможно, именно это Пикассо и некоторые кубисты пытаются выразить
углами и ломаными линиями. Посмотрите на эти обрывы, крутые у основания. Они
выступают под прямым углом к поросшему травой склону, а тот как бы устремляется
к ним. Это как немая схватка. Как волна, застывшая у берега.
Марч посмотрел на низкий выступ скалы над зелёным склоном и
кивнул. Его заинтересовал человек, только что проявивший познания в науке и с
такой лёгкостью перешедший к искусству; и он спросил, нравятся ли ему
художники-кубисты.
— На мой взгляд, в кубистах мало кубизма, —
ответил незнакомец. — Я хочу сказать, что их живопись недостаточно
объёмна. Сводя предметы к математике, они делают их плоскими. Отнимите живые
изгибы у этой ложбины, упростите её до прямого угла, и она сделается плоской,
как чертёж на бумаге. Чертежи, конечно, красивы, но красота их — совсем
другая. Они воплощают неизменные вещи — спокойные, незыблемые
математические истины, — именно это называют белым сиянием…
Прежде чем он успел произнести следующее слово, что-то
произошло — так быстро, что они и понять ничего не успели. Из-за нависшей
скалы послышался шум, словно сюда мчался поезд, и на самом её краю появился
большой автомобиль. Чёрный на фоне солнца, он казался боевой колесницей богов,
несущейся к гибели. Марч инстинктивно протянул руку, как бы тщетно пытаясь
удержать падающую со стола чашку.
Одно короткое мгновение казалось, что автомобиль, как
воздушный корабль, летит с обрыва, потом — что само небо описывает круг,
словно колесо велосипеда, и вот машина, уже разбитая, лежала в высокой траве, и
струйка серого дыма медленно поднималась над нею в затихшем воздухе. Немного
ниже, на крутом зелёном склоне, раскинув руки и ноги, запрокинув голову, лежал
седой человек.
Чудаковатый рыболов бросил сачок и побежал к месту
катастрофы, журналист последовал за ним. Когда они приблизились, мотор ещё
бился и громыхал, иронически и жутко оттеняя неподвижность тела.
Человек был мёртв. Кровь стекала на траву из раны на
затылке, но лицо, обращённое к солнцу, осталось нетронутым, и от него нельзя
было отвести глаз. Такие лица кажутся неуловимо знакомыми: широкое, квадратное,
с большой обезьяньей челюстью; большой рот сжат так крепко, что кажется прямой
линией; ноздри короткого носа круто изогнуты, словно с жадностью втягивают
воздух. Особенно поражали брови — одна была вскинута значительно выше и
под более острым углом, чем другая. Марч подумал, что никогда не видел лица, до
такой степени полного жизни, как это, мёртвое. Энергичную живость, застывшую на
нём, ещё больше подчеркивал ореол седых волос. Из кармана торчали какие-то
бумаги, и Марч извлёк визитную карточку.
— Сэр Хэмфри Тернбул, — прочитал он вслух. —
Я уверен, что где-то слышал эту фамилию.
Его спутник вздохнул, помолчал минуту, как бы обдумывая
что-то, а затем сказал просто:
— Кончился, бедняга, — и прибавил несколько
научных терминов.
Марч снова почувствовал превосходство своего собеседника.
— Учитывая обстоятельства, — продолжал этот
необычайно осведомлённый человек, — мы поступим лучше всего, если оставим
тело как есть, пока не известят полицию. В сущности, я думаю, кроме полиции,
никому не следует ничего сообщать. Не удивляйтесь, если вам покажется, что я
хочу скрыть это от соседей. — Затем, как бы желая объяснить свою несколько
неожиданную откровенность, он сказал: — Я приехал в Торвуд повидаться с
двоюродным братом, меня зовут Хорн Фишер[31].
Подходящая фамилия для каламбура, правда?
— Сэр Говард Хорн ваш двоюродный брат? — спросил
Марч. — Я тоже направляюсь в «Торвуд-парк», к нему, разумеется, по делу.
Он с исключительной твёрдостью защищает свои принципы. На мой взгляд, бюджет,
который он отстаивает, — событие величайшего значения. Если бюджет
провалится, это будет самый роковой провал в истории Англии. Вы, вероятно, тоже
почитатель вашего великого родственника?
— До некоторой степени, — ответил Фишер. — Он
великолепный стрелок. — Затем, словно искренне раскаиваясь в своём
равнодушии, добавил чуть живее: — Нет, в самом деле, он замечательный
стрелок!
Он вспрыгнул на камень, ухватился за уступ скалы и забрался
наверх с ловкостью, которой никак нельзя было ожидать от такого вялого
человека. Некоторое время он обозревал окрестность; его орлиный профиль резко
вырисовывался на фоне неба. Марч наконец собрался с духом и вскарабкался вслед
за ним.
Перед ними лежал сырой торфяной луг, на котором отчётливо
выделялись следы колес злосчастной машины. Края обрыва были изломаны и раздроблены,
словно их обгрызли гигантские каменные зубы; отбитые валуны всех форм и
размеров валялись неподалеку, и трудно было поверить, что кто-нибудь мог средь
бела дня намеренно заехать в такую ловушку.
— Ничего не понимаю, — сказал Марч. — Слепой
он был, что ли? Или пьян до бесчувствия?
— Судя по виду, ни то, ни другое.
— Тогда это самоубийство.
— Не очень-то остроумно покончить с собой таким
способом, — заметил тот, которого звали Фишером. — К тому же я не
представляю себе, чтобы бедняга Пагги вообще мог покончить самоубийством.
— Бедняга… кто? — спросил удивлённый
журналист. — Разве вы его знали?
— Никто не знал его как следует, — несколько
туманно ответил Фишер. — Нет, один человек его, конечно, знал… В своё
время старик наводил ужас в парламенте и в судах, особенно во время шумихи с
иностранцами, которых выслали из Англии. Он требовал, чтобы одного из них
повесили за убийство. Эта история так на него подействовала, что он вышел из
парламента. С тех пор у него появилась привычка разъезжать в одиночестве на
машине; на субботу и воскресенье он нередко приезжал в Торвуд. Не могу понять,
почему ему понадобилось сломать себе шею почти у самых ворот. Я думаю, что
Боров — то есть мой брат Говард — бывал здесь, чтобы видеться с ним.
— Разве «Торвуд-парк» не принадлежит вашему двоюродному
брату? — спросил Марч.
— Нет, раньше им владели Уинтропы, а теперь его купил
один человек из Монреаля, по фамилии Дженкинс. Говарда привлекает сюда охота. Я
вам уже говорил, что он прекрасный стрелок.
Эта дважды повторённая похвала по адресу государственного
мужа резанула Гарольда Марча, словно Наполеона назвали выдающимся игроком в
карты. Но не это занимало его теперь; среди множества новых впечатлений одна
ещё не совсем ясная мысль поразила его, и он поспешил поделиться ею с Фишером,
словно боялся, что она исчезнет.
— Дженкинс… — повторил он. — Вы, конечно,
имеете в виду не Джефферсона Дженкинса, общественного деятеля, который борется
за новый закон о фермерских наделах? Простите меня, но встретиться с ним не
менее интересно, чем с любым министром.
— Да, это Говард посоветовал ему заняться
наделами, — сказал Фишер. — Шум по поводу улучшения породы скота
надоел, и над этим уже посмеиваются. Ну, а звание пэра всё же нужно к чему-то
прицепить! Бедняга до сих пор не лорд… Э, да здесь ещё кто-то есть!
Они шли по следам, оставленным машиной, всё ещё жужжавшей
под обрывом, словно громадный жук, убивший человека. Следы привели их к
перекрёстку дорог, одна из которых шла к видневшимся вдали воротам парка. Было
ясно, что машина мчалась сначала по длинной прямой дороге, а затем, вместо того
чтобы свернуть влево, понеслась по траве к обрыву — к своей гибели. Но не
это приковало внимание Фишера; на повороте дороги неподвижно, как указательный
столб, высилась тёмная одинокая фигура. Это был рослый человек в грубом
охотничьем костюме, с непокрытой головой и всклокоченными вьющимися волосами,
придававшими ему довольно странный вид. Когда спутники подошли ближе, первое
впечатление рассеялось; перед ними стоял обыкновенный джентльмен, который так
поспешно вышел из дому, что не успел надеть шляпу и причесать волосы. Как
издали, так и вблизи было видно, что он очень силён и красив животной красотой,
хотя глубоко посаженные, запавшие глаза несколько облагораживали его внешность.
Марч не успел разглядеть его, так как Фишер, к его удивлению, буркнул: «Хелло,
Джон», — и, даже не сообщив ему о катастрофе по ту сторону скал, прошёл
мимо, словно тот действительно был указательным столбом. Сравнительно мелкий
этот факт оказался первым звеном в цепи странных поступков нового знакомого.
Человек, мимо которого они прошли, весьма подозрительно
посмотрел им вслед, но Фишер продолжал невозмутимо шагать по прямой дороге,
ведущей к воротам большого поместья.
— Это Джон Берк, путешественник, — снисходительно
объяснил он. — Я полагаю, вы слышали о нём: он охотник на крупного зверя.
Жаль, я не мог остановиться и представить вас. Ну, думаю, вы увидите его позже.
— Я читал его книгу, — сказал заинтересованный
Марч. — Чудесно описано, как они только тогда обнаружили слона, когда он
громадной головой загородил им луну.
— Да, молодой Гокетт пишет прекрасно… Как, разве вы не
знаете, что книгу Берка написал Гокетт? Берк только ружьё умеет держать в
руках, а ружьём книгу не напишешь. Но он тоже, по-своему, талантлив. Отважен,
как лев, даже ещё отважнее.
— По-видимому, вы неплохо его знаете, — заметил,
смеясь, совсем сбитый с толку Марч, — да и не только его.
Фишер наморщил лоб, и взгляд его стал странным.
— Я знаю слишком много, — сказал он. — Вот в
чём моя беда. Вот в чём беда всех нас и всей этой ярмарки: мы слишком много
знаем. Слишком много друг о друге, слишком много о себе. Потому я сейчас и
заинтересован тем, чего не знаю.
— А именно? — спросил Марч.
— Почему умер Пагги.
Они прошли по дороге около мили, перебрасываясь замечаниями,
и у Марча появилось странное чувство: ему стало казаться, что весь мир вывернут
наизнанку. Мистер Хорн Фишер не старался чернить своих высокородных друзей и
родных: о некоторых он говорил даже нежно. И тем не менее все они — и
мужчины, и женщины — предстали в совершенно новом свете; казалось, что они
случайно носят имена, известные всем и каждому и мелькающие в газетах. Самые
яростные нападки не показались бы Марчу такими мятежными, как эта холодная
фамильярность. Она была подобна лучу дневного света, упавшему на театральную
кулису.
Они дошли до ворот парка, но, к удивлению Марча, миновали
их, и Фишер повёл его дальше по бесконечной прямой дороге. До встречи с
министром ещё оставалось время, и Марч не прочь был посмотреть, чем кончатся
приключения его нового знакомого. Спутники давно оставили позади поросшие
вереском луга, и половина белой дороги стала серой от тени торвудских сосен.
Деревья громадным серым барьером заслонили солнечный свет, и казалось, в
глубине леса ясный день обернулся тёмной ночью. Однако вскоре между густыми
соснами стали появляться просветы, похожие на окна из разноцветных стекол, лес
поредел и отступил, и, по мере того как спутники продвигались дальше, его
сменили рощицы, в которых, по словам Фишера, целыми днями охотились гости.
Примерно через двести ярдов они подошли к первому повороту дороги.
Здесь стоял ветхий трактир с потускневшей вывеской
«Виноградные гроздья». Потемневший от времени, почти чёрный на фоне лугов и
неба, он манил путника не больше, чем виселица. Марч заметил, что тут,
вероятно, вместо вина пьют уксус.
— Хорошо сказано, — ответил Фишер. — Так оно
и было бы, если бы кому-нибудь пришло в голову спросить вина. Но пиво и бренди
здесь хороши.
Марч с некоторым любопытством последовал за ним. Отвращение,
охватившее Марча, отнюдь не рассеялось, когда он увидел длинного костлявого
хозяина; молчаливый, с чёрными усами и беспокойно бегающими глазами, он никак
не соответствовал романтическому типу добродушного деревенского кабатчика. Как
ни был он скуп на слова, из него всё же удалось извлечь кое-какие сведения.
Фишер начал с того, что заказал пиво и завёл с ним
пространную беседу об автомобилях. Можно было подумать, что он считает хозяина
авторитетом, отлично разбирающимся в секретах мотора и в том, как надо и как не
надо управлять машиной. Разговаривая, Фишер не спускал с него упорного взгляда
блестящих глаз. Из всей этой довольно мудрёной беседы можно было в конце концов
заключить, что какой-то автомобиль остановился перед гостиницей около часу
назад, из него вышел пожилой мужчина и попросил помочь наладить мотор. Кроме
того, он наполнил флягу и взял пакет с сандвичами. Сообщив это, не слишком
радушный хозяин поспешно вышел и захлопал дверьми в тёмной глубине дома.
Скучающий взор Фишера блуждал по пыльной, мрачной комнате и
наконец задумчиво остановился на чучеле птицы в стеклянном футляре, над которым
на крюках висело ружьё.
— Пагги любил пошутить, — заметил он, —
правда, в своём, довольно мрачном, стиле. Но покупать сандвичи, перед тем как
собираешься покончить жизнь самоубийством, — пожалуй, слишком мрачная
шутка.
— Если уж на то пошло, — ответил Марч, —
покупать сандвичи у дверей богатого дома тоже не совсем обычно.
— Да… да, — почти механически повторил Фишер, и
вдруг глаза его оживились, и он серьёзно взглянул на собеседника. — Чёрт
возьми, а ведь правда! Наводит на очень любопытные мысли, а?
Наступило молчание. Вдруг дверь так резко распахнулась, что
Марч от неожиданности вздрогнул, в комнату стремительно вошёл человек и
направился к стойке. Он постучал по ней монетой и потребовал бренди, не замечая
Фишера и журналиста, которые сидели у окна за непокрытым деревянным столом.
Когда же он повернулся к ним, у него был несколько озадаченный вид, а Марч с
крайним удивлением услышал, что его спутник назвал его Боровом и представил как
сэра Говарда Хорна.
Министр выглядел гораздо старше, чем на портретах в
иллюстрированных журналах, где политических деятелей всегда омолаживают; его
прямые волосы чуть тронула седина, но лицо было до смешного круглое, а римский
нос и быстрые блестящие глаза невольно наводили на мысль о попугае. Кепи было
сдвинуто на затылок, через плечо висело ружьё. Гарольд Марч много раз старался
представить себе встречу с известным политическим деятелем, но он никогда не
думал, что увидит его в трактире, с ружьём через плечо и рюмкой в руке.
— Ты тоже гостишь у Джинка? — сказал Фишер. —
Все как сговорились собраться у него.
— Да, — ответил министр финансов. — Здесь
чудесная охота. Во всяком случае, для всех, кроме Джинка. У него самые лучшие
угодья, а стреляет он хуже некуда. Конечно, он славный малый, я ничего против
него не имею. Только так и не научился держать ружьё, всё занимался упаковкой
свинины или чем-то таким… Говорят, он сбил кокарду со шляпы своего слуги. Это в
его стиле нацепить кокарды на слуг! А ещё он подстрелил петуха с флюгера на
раззолоченной беседке. Пожалуй, больше он птиц не убивал. Вы туда идёте?
Фишер довольно неопределённо ответил, что он придёт, как
только кое-что уладит, и министр финансов покинул трактир. Марчу показалось,
что он был чем-то расстроен или раздражён, когда заказывал выпивку, но,
поговорив с ними, успокоился; однако совсем не то ожидал от него услышать
представитель прессы. Через несколько минут они не спеша вышли. Фишер стал
посреди дороги и принялся смотреть в ту сторону, откуда они начали свою
прогулку. Затем они вернулись обратно ярдов на двести и снова остановились.
— Думаю, это и есть то самое место, — сказал он.
— Какое место? — спросил его спутник.
— Место, где его убили, беднягу, — печально
ответил Фишер.
— Что вы хотите сказать? — спросил Марч. — Он
же разбился о скалы за полторы мили отсюда.
— Нет, — ответил Фишер. — Он не разбился о
скалы, он даже не падал на них. Разве вы не заметили, что его выбросило на
склон, покрытый мягкой травой? Я сразу понял, что в него всадили пулю. —
И, помолчав, добавил: — В трактире он был жив, но умер задолго до того,
как доехал до скал. Его застрелили, когда он вёл машину вот на этом участке
дороги, я полагаю, где-нибудь здесь. Машина покатилась прямо, уже некому было
затормозить или свернуть. Всё очень хитро и умно придумано. Тело обнаружат
далеко от места преступления и станут думать, как подумали и вы, что произошёл
несчастный случай. Убийца — тонкая бестия.
— Разве выстрела не услышали бы в кабачке или ещё
где-нибудь? — спросил Марч.
— Ну что ж, и слышали, но не обратили внимания, —
продолжал добровольный следователь. — И тут убийца всё рассчитал. Весь
день здесь охотятся, и выбрать нужный момент совсем не трудно. Конечно, это мог
придумать только опытный преступник. Но этим не исчерпываются его таланты.
— Что вы имеете в виду? — спросил Марч, и от
недоброго предчувствия по его спине пробежали мурашки.
— Убийца — первоклассный стрелок, — сказал
Фишер.
Он круто повернулся и пошёл по узкой, поросшей травой
тропинке, отделявшей большое поместье от заболоченных, покрытых пёстрым
вереском лугов. Марч от нечего делать побрёл за Фишером. Они остановились у
деревянного крашеного забора, видневшегося через просветы в высоком бурьяне и
боярышнике, и Фишер стал внимательно рассматривать доски. За забором поднимался
ряд высоких, густых тополей. Они слабо качались на лёгком ветру; день склонялся
к вечеру, и гигантские тени деревьев резко удлинились.
— Вы могли бы стать хорошим преступником? —
дружелюбно спросил вдруг Фишер. — Боюсь, что я не мог бы. Но какой-нибудь
взломщик четвёртого разряда из меня, наверное, вышел бы.
И прежде чем его спутник успел ответить, он легко перемахнул
через забор; Марч последовал за ним без особого усилия, но вконец сбитый с
толку. Тополя росли так близко к забору, что они оба с трудом проскользнули
между ними, а дальше видна была только высокая живая изгородь из лавров,
блестевшая под заходящим солнцем. Марч пробирался через преграды кустов и
деревьев, и ему казалось, что впереди не лужайка, а дом с опущенными шторами.
Ему казалось, что он влез в окно или в дверь и путь загородили груды мебели.
Наконец они миновали изгородь и очутились на заросшей травой лужайке, которая
зелёным уступом переходила в продолговатую площадку, по-видимому, крокетную. За
ней тянулось небольшое строение — низкая оранжерея, похожая на стеклянный
домик из сказки.
Фишер хорошо знал, как одиноки разбросанные службы большого
имения. Он понимал, что эти постройки — насмешка над аристократией,
гораздо более злая, чем поросшие сорняками развалины. Они не запущены, но
заброшены, во всяком случае, забыты. Их тщательно прибирают и украшают для
хозяина, который никогда сюда не явится.
Однако, глядя с лужайки на площадку, Фишер обнаружил
предмет, который, кажется, вовсе не ожидал увидеть: что-то вроде треноги,
поддерживавшей большой диск, похожий на крышку круглого стола, Когда они
подошли ближе, Марч понял, что это мишень. Она была старая и выцветшая;
радужные краски концентрических кругов давно поблёкли; вероятно, её установили
здесь в далекие времена королевы Виктории, когда в моде была стрельба из лука.
В живом воображении Марча тотчас возникли туманные видения дам в широких лёгких
кринолинах и мужчин в диковинных шляпах, с бакенбардами, некогда посещавших
заброшенный теперь сад.
Но тут его испугал Фишер, внимательно разглядывавший мишень.
— Взгляните, — закричал он, — кто-то
основательно изрешетил её пулями, и совсем недавно! Скорей всего, здесь
тренировался старый Джинк.
— Пожалуй, ему ещё долго придётся тренироваться, —
ответил, смеясь, Марч. — Ни одной пробоины у центра, разбросаны как
попало.
— Как попало, — повторил Фишер, внимательно
вглядываясь в мишень.
Казалось, он согласился со спутником, но Марч заметил, как
заблестели под сонными веками его глаза и с каким трудом распрямил он сутулую
спину.
— Извините, я немного задержу вас, — сказал Фишер,
ощупывая карманы. — Кажется, у меня с собой кое-какие химикалии. Потом
пойдём к дому.
Он снова склонился над мишенью и стал накладывать пальцем на
пробоины какое-то снадобье, насколько Марч мог разглядеть, серую мазь. Уже
надвигались сумерки, когда они по длинной зелёной аллее подошли к большому
дому.
Однако необычный следователь не пожелал войти через парадную
дверь. Они обогнули дом, отыскали открытое окно и влезли в комнату, где,
по-видимому, хранилось оружие. Вдоль одной из стен рядами стояли дробовики, а
на столе лежали более тяжёлые и грозные ружья.
— Это охотничьи ружья Берка, — сказал
Фишер. — Я и не знал, что он хранит их здесь.
Он поднял одно, быстро осмотрел и, насупившись, положил
обратно. Почти в тот же момент в комнату стремительно вошёл незнакомый молодой
человек, темноволосый, крепкий, с выпуклым лбом и бульдожьей челюстью. Коротко
извинившись, он сказал:
— Я оставил здесь ружья майора Берка. Он уезжает
вечером, хочет их упаковать.
И он унёс оба ружья, даже не взглянув на Марча; из открытого
окна они видели, как он шёл по тускло освещённому саду. Фишер снова выбрался в
сад через окно и постоял, глядя ему вслед.
— Это и есть Гокетт, о котором я вам говорил, —
сказал он. — Я знал, что он вроде секретаря у Берка, возится с его
бумагами, но не думал, что он возится и с ружьями. Он заботливый домовой, на
все руки мастер. Такого можно знать годами и не догадаться, что он чемпион по
шахматам.
Они пошли вслед за Гокеттом и вскоре увидели на лужайке
оживленно болтающих гостей. Среди них выделялся мощный охотник на крупную дичь.
— Между прочим, — заметил Фишер, — помните,
мы говорили о Берке и Гокетте, и я сказал вам, что нельзя писать ружьём? Ну,
теперь я не так уверен в этом. Слыхали вы когда-нибудь о художнике, который мог
бы рисовать ружьём? Так вот, здесь глохнет такой гений.
Сэр Говард шумно и дружелюбно приветствовал Фишера и
журналиста. Последнего представили майору Берку и мистеру Гокетту, а также
(между прочим) хозяину, мистеру Дженкинсу, невзрачному человечку в добротном,
но кричащем костюме, к которому все относились ласково и снисходительно, словно
к ребёнку.
Неугомонный министр финансов всё ещё говорил об охоте, о
птицах, которых он убил, и о птицах, по которым промазал Дженкинс. Кажется, тут
все помешались на таких шутках.
— Что там крупная дичь! — горячился он, наступая
на Берка. — В крупную всякий попадёт. Другое дело — мелкая, тут нужен
настоящий стрелок.
— Совершенно верно, — вмешался Хорн Фишер. —
Вот если бы из-за того куста выпорхнул гиппопотам или в имении разводили бы
летающих слонов…
— Ну, тогда и Джинк подстрелил бы такую птичку! —
воскликнул сэр Говард, весело хлопая хозяина по спине. — Он попал бы даже
в стог сена или в гиппопотама.
— Послушайте, друзья, — сказал Фишер. —
Пойдёмте постреляем. Только не в гиппопотама. Я нашёл очень любопытного зверя.
Он всех цветов радуги, о трёх ногах и об одном глазе.
— Это ещё что такое? — хмуро спросил Берк.
— Пойдём, и увидите, — весело ответил Фишер.
В погоне за новыми впечатлениями люди, подобные этим, клюнут
на любую нелепость. Так случилось и теперь. Гости снова вооружились и с
серьёзным видом двинулись вслед за гидом. У раззолоченной беседки сэр Говард
задержался, с восхищением показывая пальцем на искривлённого золотого петуха.
Сумерки уже переходили в темноту, когда они добрались наконец до отдалённой
лужайки, чтобы играть в новую бесцельную игру — стрелять по старым
пробоинам.
Когда праздная компания полукругом сгрудилась против мишени,
последние отблески света угасли на лужайке и тополя на фоне заката казались
громадными чёрными перьями на пурпурном катафалке.
Сэр Говард похлопал хозяина по плечу, игриво подталкивая его
вперёд и уговаривая выстрелить первым. Плечо и рука Дженкинса, которых коснулся
министр, казались неестественно напряжёнными и угловатыми. Мистер Дженкинс
держал ружьё ещё более неуклюже, чем могли ожидать его насмешливые друзья.
И вдруг раздался страшный вопль. Он шёл неведомо откуда и
был так чудовищен, так не соответствовал обстановке, что издать его могло
только фантастическое существо, пролетевшее в этот миг над ними или
притаившееся неподалеку в тёмном лесу. Но Фишер знал, что он возник и замер на
побелевших губах Джефферсона Дженкинса. И никто, взглянув в этот момент на лицо
канадца, не назвал бы его невыразительным.
Как только все увидели, что стоит перед ними, майор Берк
разразился потоком грубых, но добродушных ругательств. Мишень возвышалась над
потемневшей травой, словно страшный, насмехающийся над ними призрак. У него
были горящие, как звёзды, глаза, очерченные огненными точками, вывороченные
ноздри и большой растянутый рот. Над глазами светящимся пунктиром были
обозначены седые брови, и одна из них поднималась вверх почти под прямым углом.
Это была талантливая карикатура, выполненная яркими светящимися линиями, и Марч
сразу узнал, кого она изображала. Мишень сияла в темноте мерцающим огнём и
казалась чудовищем со дна морского, выползшим в окутанный сумерками сад. Но у
чудовища была голова убитого человека.
— Да ведь это всего-навсего светящаяся краска, —
сказал Берк. — Старина Фишер выкинул трюк со своей фосфоресцирующей мазью.
— Очень похоже на нашего Пагги, — заметил сэр
Говард. — Поразительное сходство, ничего не скажешь!
Все, кроме Дженкинса, рассмеялись. Когда смех умолк, он
издал несколько странных звуков, какие, вероятно, издал бы зверь, если бы
вздумал засмеяться. Хорн Фишер решительно подошёл к Дженкинсу и сказал:
— Мистер Дженкинс, я должен немедленно поговорить с
вами наедине.
Вскоре после этой странной и нелепой сцены, рассеявшей
весёлых гостей, Марч снова, как было условлено, встретился со своим новым
другом у маленького ручья под нависшей скалой.
— Это я придумал такой трюк — намазал мишень
фосфором, — мрачно сказал Фишер. — Надо было его напугать внезапно,
иначе он не выдал бы себя. Он тренировался на этой мишени и, когда увидел в ней
светящееся лицо своей жертвы, не мог сдержаться. Для моего внутреннего
удовлетворения этого вполне достаточно.
— Боюсь, что я и сейчас толком не понимаю, —
ответил Марч. — Что же он сделал и для чего?
— Вы должны понять, — мрачно улыбаясь, ответил
Фишер. — Ведь это вы навели меня на след. Да, да, вы высказали очень
тонкую мысль. Вы сказали, что человек, которому предстоит обедать в богатом
доме, не станет брать с собой сандвичи. Вполне резонно, и отсюда вывод: хотя он
и ехал туда, обедать там он не собирался. Или, по крайней мере, допускал, что
не будет обедать. Дальше я подумал: должно быть, он знал, что ему предстоит
неприятный визит, или что ему окажут не слишком радушный прием, или что сам он
отклонит гостеприимство. Затем я вспомнил, что Тернбул в своё время был грозой
людей с тёмным прошлым, — возможно, он и сюда приехал, чтобы опознать и
обвинить одного из них. С самого начала мне казалось вероятным, что таким может
быть только хозяин, Дженкинс. А теперь я вполне убежден, что он и есть тот
самый «нежелательный иностранец», над которым Тернбул требовал суда за совсем
другие подвиги. Как видите, охотник держал про запас ещё один выстрел.
— Но вы сказали, что убийца — первоклассный
стрелок.
— Дженкинс отличный стрелок, — ответил
Фишер. — Первоклассный стрелок, который притворился плохим. И знаете, что
ещё, кроме вашей фразы, натолкнуло меня на подозрение? Рассказы моего кузена.
Дженкинс сбил кокарду и прострелил флюгер — надо быть первоклассным
стрелком, чтобы стрелять так. Надо стрелять очень метко, чтобы попасть в
кокарду, а не в голову или шляпу. Если бы эти промахи были действительно
случайными, только один шанс из тысячи, что они поразили бы именно такие
заметные мишени. Дженкинс потому их и выбрал. О петухе и кокарде рассказывали все,
кому не лень. Потому-то он и не снимает с беседки исковерканный флюгер —
хочет увековечить эту сказку, превратить её в легенду, в броню. А сам сидит с
ружьём в засаде и высматривает жертву.
Это ещё не всё. Посмотрите на беседку. Она тоже стоит
внимания. В ней есть всё, за что Дженкинса поднимают на смех, — и
позолота, и кричащие цвета, вся та вульгарность, которая пристала выскочке. А
выскочки, наоборот, всего этого избегают. В обществе их, слава богу,
достаточно, и мы хорошо их знаем. Больше всего они боятся походить на выскочек.
Обычно они только и думают, как бы усвоить хороший тон и не сделать промаха.
Они отдаются на милость декораторов и прочих знатоков, которые всё для них
делают. Едва ли найдётся хоть один миллионер, который отважился бы держать в своём
доме стулья с позолоченными вензелями, как в той охотничьей комнате. То же
самое с фамилией. Такие фамилии, как Томкинс или Дженкинс, смешны, но не
банальны; я хочу сказать, они банальны, но не распространены. Другими словами,
они обыденны, но не обычны. Именно такую фамилию надо выбрать, если хочешь,
чтобы она выглядела заурядной, но на самом деле она совсем не заурядна. Много
ли вы знаете Томкинсов? Эта фамилия встречается гораздо реже, чем, скажем,
Тэлбот… А смешная одежда? Дженкинс одевается, как персонаж из «Панча»[32]. Да он и есть персонаж из
«Панча» — вымышленная личность. Он мифическое животное. Его просто нет.
Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что это
значит — быть человеком, которого нет? То есть быть персонажем — и
никогда не выходить из образа, подавлять свои достоинства, лишать себя
радостей, а главное скрывать свои таланты? Что такое быть лицемером навыворот,
прячущим свой дар под личиной ничтожества? Он проявил большую
изобретательность, нашёл совершенно новую форму лицемерия. Хитрый негодяй может
подделаться под блестящего джентльмена, или почтенного коммерсанта, или
филантропа, или святошу, но кричащий клетчатый костюм смешного неотесанного
невежды — это действительно ново. Такая маскировка должна очень тяготить
человека одарённого. А этот ловкий проходимец поистине разносторонне одарён, он
умеет не только стрелять, но и рисовать, и писать красками, и, быть может, даже
играть на скрипке. И вот такому человеку нужно скрывать свои таланты, но он не
может удержаться, чтобы не использовать их хотя бы тайно, без всякой пользы.
Если он умеет рисовать, он будет машинально рисовать на промокательной бумаге.
Я подозреваю, что этот подлец часто рисовал лицо несчастного Пагги на
промокашке. Возможно, сначала он рисовал его кляксами, а позже — точками,
или, вернее, дырками. Как-то в уединённом уголке сада он нашёл заброшенную
мишень и не мог отказать себе в удовольствии тайком пострелять, как некоторые
тайком пьют. Вам показалось, что пробоины разбросаны как попало; они
разбросаны, но отнюдь не случайно. Между ними нет двух одинаковых расстояний,
все точки нанесены как раз там, куда он метил. Ничто не требует такой
математической точности, как шарж. Я сам немного рисую, и уверяю вас, поставить
точку как раз там, где вы хотите, — нелёгкая задача, даже если вы рисуете
пером, а бумага лежит перед вами. И это чудо, если точки нанесены из ружья.
Человек, способный творить такие чудеса, всегда будет стремиться к ним —
хотя бы тайно.
Фишер замолчал, а Марч глубокомысленно заметил:
— Не мог же он убить его, как птицу, одним из тех
дробовиков.
— Вот почему я пошёл в охотничью комнату, —
ответил Фишер. — Он застрелил его из охотничьего ружья, и Берку
показалось, что он узнал звук, потому-то он и выбежал из дома без шляпы такой
растерянный. Он ничего не увидел, кроме быстро промчавшегося автомобиля;
некоторое время он смотрел ему вслед, а потом решил, что ему померещилось.
Они снова замолчали. Фишер сидел на большом камне так же
неподвижно, как при их первой встрече, и смотрел на серебристо-серый ручей,
убегавший под зелёные кусты.
— Теперь он, конечно, знает правду, — резко сказал
Марч.
— Никто не знает правды, кроме меня и вас, —
ответил Фишер, и мягкие нотки зазвучали в его голосе, — а я не думаю,
чтобы мы с вами когда-нибудь поссорились.
— О чём вы? — изменившимся голосом спросил
Марч. — Что вы сделали?
Хорн Фишер пристально смотрел на быстрый ручеёк. Наконец он
проговорил:
— Полиция установила, что произошла автомобильная
катастрофа.
— Но вы ведь знаете, что это не так, — настаивал
Марч.
— Я вам уже говорил, что знаю слишком много, —
ответил Фишер, не сводя глаз с воды. — Я знаю об этом и о многом другом. Я
знаю, чем и как живут люди этой среды и как у них всё делается. Я знаю, что
проходимцу Дженкинсу удалось внушить всем, что он заурядный и смешной человечек.
Если я скажу Говарду или Гокетту, что старина Джинк убийца, они, пожалуй,
лопнут со смеху у меня на глазах. О, я не уверен, что их смех будет вполне
безгрешен, хотя, по-своему, он может быть искренним. Им нужен старый Джинк, они
не могут без него обойтись. Я и сам не без греха. Я люблю Говарда и не хочу,
чтобы он оказался на мели, а это непременно случится, если Джинк не заплатит за
свой титул. На последних выборах они были чертовски близки к провалу, уверяю
вас. Но главная причина моего молчания другая: его разоблачить невозможно. Мне
никто не поверит, это слишком немыслимо. Сбитый набок флюгер мигом превратит
всё в весёлую шутку.
— А вы не думаете, что молчать позорно? — спокойно
спросил Марч.
— Я многое думаю. Я думаю, например, что, если
когда-нибудь взорвут динамитом и пошлют к чёрту это хорошее, связанное крепким
узлом общество, человечество не пострадает. Но не судите меня слишком строго за
то, что я знаю это общество. Потому-то я и трачу время так бессмысленно —
ловлю вонючую рыбу.
Наступило молчание. Фишер снова уселся на камень, затем
добавил:
— Я же говорил вам — крупную рыбу приходится
выбрасывать в воду.
|