|
ТРИ ОРУДИЯ СМЕРТИ
По роду своей деятельности, а также и по убеждениям отец
Браун лучше, чем большинство из нас, знал, что всякого человека удостаивают
почестей и всяческого внимания, когда человек этот мёртв. Но даже он был
потрясен дикой нелепостью происшедшего, когда на рассвете его подняли с постели
и сообщили, что сэр Арон Армстронг стал жертвой убийства. Было что-то
бессмысленное и постыдное в тайном злодеянии, совершённом над столь
обворожительной и прославленной личностью. Ведь сэр Арон был обворожителен до
смешного, а слава его стала почти легендарной. Новость произвела такое
впечатление, словно вдруг стало известно, что Солнечный Джим повесился или
мистер Пиквик умер в Хэнуэлле[4].
Дело в том, что, хотя сэр Арон и был филантропом, а стало быть, соприкасался с
тёмными сторонами нашего общества, он гордился тем, что соприкасается с ними в
духе самого искреннего добродушия, какое только возможно. Его речи на
политические и общественные темы представляли собой каскад шуток и «громового
смеха»; его здоровье было поистине цветущим, его нравственность зиждилась на неистребимом
оптимизме, соприкасаясь с проблемой пьянства (это была излюбленная тема его
рассуждений), он выказывал неувядаемую и даже несколько однообразную весёлость,
столь часто присущую человеку, который в рот не берёт спиртного и не испытывает
ни малейшей потребности выпить.
Общеизвестную историю его обращения в трезвенники постоянно
поминали с самых пуританских трибун и кафедр, рассказывая, как он ещё в раннем
детстве был отвлечён от шотландского богословия пристрастием к шотландскому
виски, как он вознёсся превыше того и другого и стал (по собственному его
скромному выражению) тем, кем он есть. Правда, глядя на его пышную седую
бороду, лицо херувима и очки, поблёскивающие на бесчисленных обедах и
заседаниях, где он неизменно присутствовал, трудно было поверить, что он мог
когда-либо являть собою нечто столь тошнотворное, как умеренно пьющий человек
или истовый кальвинист. Сразу чувствовалось, что это самый серьёзный весельчак
из всех представителей рода человеческого.
Жил он в тихом предместье Хэмстеда, в красивом особняке,
высоком, но очень тесном, с виду похожем на башню, вполне современную и ничем
не примечательную. Самая узкая из всех узких стен этого дома выходила прямо к
крутой, поросшей дёрном железнодорожной насыпи и содрогалась всякий раз, когда
мимо проносились поезда. Сэр Арон Армстронг, как с большой горячностью уверял
он сам, был человеком, совершенно лишённым нервов. Но если проходящий поезд
часто потрясал дом, то в это утро всё было наоборот, — дом причинил потрясение
поезду.
Локомотив замедлил ход и остановился в том самом месте, где
угол дома нависал над крутым травянистым откосом. Остановить эту самую
бездушную из мёртвых машин удаётся далеко не сразу; неживая душа, бывшая
причиной остановки, действовала поистине стремительно. Некий человек, одетый во
все чёрное, вплоть до (как запомнилось очевидцам) такой мелочи, как леденящие
душу чёрные перчатки, вынырнул словно из-под земли у края железнодорожного
полотна и замахал чёрными руками, словно какая-то жуткая мельница. Сами по себе
подобные действия едва ли могли бы остановить поезд даже на малом ходу. Но при
этом человек испустил вопль, который впоследствии описывали как нечто
совершенно дикое и нечеловеческое. Вопль был из тех звуков, которые едва
внятны, даже если они слышны вполне отчётливо. В данном случае было выкрикнуто
слово: «Убийство!»
Однако машинист клянётся, что остановил бы поезд в любом
случае, даже если бы услышал не слово, а лишь зловещий, неповторимый голос,
который его выкрикнул.
Едва поезд затормозил, сразу же обнаружились многие
подробности недавней трагедии. Мужчина в чёрном, появившийся на краю зелёного
откоса, был лакей сэра Арона Армстонга, угрюмый человек по имени Магнус.
Баронет со свойственной ему беззаботностью частенько посмеивался над чёрными
перчатками своего мрачного слуги; но теперь никто не склонен был над ними
смеяться.
Когда несколько любопытствующих спустились с насыпи и прошли
за почернелую от сажи изгородь, они увидели скатившееся почти до самого низу
откоса тело старика в жёлтом домашнем халате с ярко-алой подкладкой. Нога
убитого была захлёстнута верёвочной петлёй, накинутой, по-видимому, во время
борьбы. Были замечены и пятна крови, правда, весьма немногочисленные; но труп
был изогнут или, вернее, скорчен и лежал в позе, какую немыслимо принять живому
существу. Это и был сэр Арон Армстонг. Через несколько минут подоспел рослый
светлобородый человек, в котором кое-кто из ошеломлённых пассажиров признал
личного секретаря покойного, Патрика Ройса, некогда хорошо известного в
богемных кругах и даже прославленного в богемных искусствах. Выказывая свои
чувства более неопределённым, но при этом и более убедительным образом, он стал
вторить горестным причитаниям лакея. А когда из дома появилась ещё и третья
особа, Элис Армстронг, дочь умершего, которая бежала неверными шагами и махала
рукой в сторону сада, машинист решил, что долее медлить нельзя. Он дал свисток,
и поезд, пыхтя, тронулся к ближайшей станции за помощью.
Так получилось, что отца Брауна срочно вызвали по просьбе
Патрика Ройса, этого рослого секретаря, в прошлом связанного с богемой. По
происхождению Ройс был ирландец; он принадлежал к числу тех легкомысленных
католиков, которые никогда и не вспоминают о своём вероисповедании, покуда не
попадут в отчаянное положение. Но вряд ли просьбу Ройса исполнили бы так
быстро, не будь один из официальных сыщиков другом и почитателем непризнанного
Фламбо: ведь невозможно быть другом Фламбо и при этом не наслушаться
бесчисленных рассказов про отца Брауна. А посему когда молодой сыщик (чья
фамилия была Мертон) вёл маленького священника через поля к линии железной
дороги, беседа их была гораздо доверительней, нежели можно было бы ожидать от
двоих совершенно незнакомых людей.
— Насколько я понимаю, — заявил Мертон без
обиняков, — разобраться в этом деле просто немыслимо. Тут решительно
некого заподозрить. Магнус напыщенный старый дурак; он слишком глуп для того,
чтобы совершить убийство. Ройс вот уже много лет был самым близким другом
баронета, ну а дочь, без сомнения, души не чаяла в своём отце. И, помимо
прочего, всё это — сплошная нелепость. Кто стал бы убивать старого
весельчака Армстонга? У кого поднялась бы рука пролить кровь безобидного
человека, который так любил застольные разговоры? Ведь это всё равно что убить
рождественского деда.
— Да, в доме у него действительно царило
веселье, — согласился отец Браун. — Веселье это не прекращалось,
покуда хозяин оставался в живых. Но как вы полагаете, сохранится ли оно теперь,
после его смерти?
Мертон слегка вздрогнул и взглянул на собеседника с живым
любопытством.
— После его смерти? — переспросил он.
— Да, — бесстрастно продолжал священник, —
хозяин-то был весёлым человеком. Но заразил ли он своим весельем других?
Скажите откровенно, есть ли в доме ещё хоть один весёлый человек, кроме него?
В мозгу у Мертона словно приоткрылось оконце, через которое
проник тот странный проблеск удивления, который вдруг как бы проясняет то, что
было известно с самого начала. Ведь он часто заходил к Армстронгам по делам,
которые старый филантроп вёл с полицией, и теперь он вспомнил, что атмосфера в
доме действительно была удручающая. В комнатах с высокими потолками стоял
холод, обстановка отличалась дурным вкусом и дешёвой провинциальностью; в
коридорах, где гулял сквозняк, горели слабые электрические лампочки, светившие
не ярче луны. И хотя румяная физиономия старика, обрамлённая серебристо-седой
бородой, озаряла, как яркий костёр, каждую комнату и каждый коридор, она не
оставляла по себе ни капли тепла. Разумеется, это ощущение могильного холода до
известной степени порождалось самою жизнерадостностью и кипучестью владельца
дома, ему не нужны печи или лампы, сказал бы он, потому что его согревает
собственное тепло. Но когда Мертон вспомнил других обитателей дома, ему
пришлось признать, что они были лишь тенями хозяина. Угрюмый лакей с его чудовищными
чёрными перчатками вполне мог бы привидеться в ночном кошмаре, Ройс, личный
секретарь, здоровяк в твидовых брюках, смахивающий на быка, носил коротко
подстриженную бородку, но в этой соломенно-жёлтой бородке уже странным образом
пробивалась ранняя седина, а широкий лоб избороздили морщины. Конечно, он был
вполне добродушен, но добродушие это было какое-то печальное, почти
скорбное, — у него был такой вид, словно в жизни его постигла жестокая
неудача. Ну а если взглянуть на дочь Армстронга, трудно поверить, что она и в
самом деле приходится ему дочерью; лицо у неё такое бледное, с болезненными
чертами. Она не лишена изящества, но во всём её облике ощущается затаённый
трепет, который делает её похожей на осу. Иногда Мертон думал, что она,
вероятно, очень пугается грохота проходящих поездов.
— Видите ли, — сказал отец Браун, едва заметно
подмигивая, — я отнюдь не уверен, что весёлость Армстронга доставляла
большое удовольствие… м-м… его ближним. Вот вы говорите, что никто не мог убить
такого славного старика, а я в этом далеко не убежден: ne nos inducas in
tentationem [5].
Я лично если бы и убил человека, — добавил он с подкупающей
простотой, — то уж непременно какого-нибудь оптимиста, смею заверить.
— Но почему? — вскричал изумлённый Мертон. —
Неужели вы считаете, что людям не по душе весёлый нрав?
— Людям по душе, когда вокруг них часто смеются, —
ответил отец Браун, — но я сомневаюсь, что им по душе, когда кто-либо
всегда улыбается. Безрадостное веселье очень докучливо.
На этом разговор прервался, и некоторое время они молча шли,
обдуваемые ветром, вдоль рельсов по травянистой насыпи, а когда добрались до
длинной тени от дома Армстронга, отец Браун вдруг сказал с таким видом, словно
хотел отбросить тревожную мысль, а вовсе не высказать её всерьёз.
— Разумеется, в пристрастии к спиртному как таковом нет
ни хорошего, ни дурного. Но иной раз мне невольно приходит на ум, что людям
вроде Армстронга порою нужен бокал вина, чтобы стать немного печальней.
Начальник Мертона по службе, седовласый сыщик с незаурядными
способностями, стоял на травянистом откосе, дожидаясь следователя, и
разговаривал с Патриком Ройсом, чьи могучие плечи и всклокоченная бородка
возвышались над его головою. Это было тем заметней ещё и потому, что Ройс имел
привычку слегка горбить крепкую спину и, когда отправлялся по церковным или
домашним делам, двигался тяжело и неторопливо, словно буйвол, запряжённый в
прогулочную коляску.
При виде священника Ройс с несвойственной ему приветливостью
поднял голову и отвёл его на несколько шагов в сторону. А Мертон тем временем
обратился к старшему сыщику не без почтительности, но по-мальчишески
нетерпеливо.
— Ну как, мистер Гилдер, далеко ли вы продвинулись в
раскрытии этой тайны?
— Никакой тайны здесь нет, — отозвался Гилдер,
сонно щурясь на грачей, которые сидели поблизости.
— Ну, мне, по крайней мере, кажется, что тайна всё же
есть, — возразил Мертон с улыбкой.
— Дело совсем простое, мой мальчик, — обронил
старший сыщик, поглаживая седую остроконечную бородку. — Через три минуты
после того как вы по просьбе мистера Ройса отправились за священником, вся
история стала ясна, как день. Вы знаете одутловатого лакея в чёрных перчатках,
того самого, который остановил поезд?
— Как не знать. При виде его у меня мурашки поползли по
коже.
— Итак, — промолвил Гилдер, — когда поезд
исчез из виду, человек этот тоже исчез. Вот уж поистине хладнокровный
преступник! Удрал на том самом поезде, который должен был вызвать полицию, ведь
ловко?
— Стало быть, вы совершенно уверены, — заметил
младший сыщик, — что он действительно убил своего хозяина?
— Да, сынок, совершенно уверен, — ответил Гилдер
сухо, — уже хотя бы по той пустяковой причине, что он прихватил двадцать
тысяч фунтов наличными из письменного стола хозяина. Нет, теперь единственное
затруднение, если только это вообще можно так назвать, состоит в том, чтобы
выяснить, как именно он его убил. Похоже, что череп проломлен каким-то тяжёлым
предметом, но поблизости тяжёлых предметов не обнаружено, а унести оружие с
собой было бы для убийцы обременительно, разве что оно очень маленькое и потому
не привлекло внимания.
— Возможно, оно, напротив, очень большое и потому не
привлекло внимания, — произнёс маленький священник со странным, отрывистым
смешком.
Услышав такую нелепость, Гилдер повернулся и сурово спросил
отца Брауна, как понимать его слова.
— Я сам знаю, что выразился глупо, — сказал отец
Браун со смущением. — Получается как в волшебной сказке. Но бедняга
Армстронг убит дубиной, которая по плечу только великану, большой зелёной
дубиной, очень большой и потому незаметной, её обычно называют землёй. Он
расшибся насмерть вот об эту зелёную насыпь, на которой мы сейчас стоим.
— Куда это вы клоните? — с живостью спросил сыщик.
Отец Браун обратил круглое, как луна, лицо к фасаду дома и
поглядел вверх, близоруко сощурив глаза. Проследив за его взглядом, все увидели
на самом верху этой глухой части дома, в мезонине, распахнутое настежь окно.
— Разве вы не видите, — сказал он, указывая на
окно пальцем с какой-то детской неловкостью, — что он упал вон оттуда?
Гилдер, насупясь, глянул на окно и произнёс:
— Да, это вполне вероятно. Но я всё-таки не понимаю,
откуда у вас такая уверенность.
Отец Браун широко открыл серые глаза.
— Ну как же, — сказал он, — ведь на ноге у
трупа обрывок верёвки. Разве вы не видите, что вон там из окна свисает другой
обрывок?
На такой высоте все предметы казались крохотными пылинками
или волосками, но проницательный старый сыщик остался доволен объяснением.
— Вы правы, сэр, — сказал он отцу Брауну. —
Очко в вашу пользу.
Едва он успел вымолвить эти слова, как экстренный поезд,
состоявший из единственного вагона, преодолел поворот слева от них, остановился
и изверг из себя целый отряд полисменов, среди которых виднелась отталкивающая
рожа Магнуса, беглого лакея.
— Вот это ловко, чёрт возьми! Его уже
арестовали! — вскричал Гилдер и устремился вперёд с неожиданной живостью.
— А деньги были при нём? — крикнул он первому полисмену.
Тот посмотрел ему в лицо несколько странным взглядом и
ответил:
— Нет, — помолчав, он добавил. — По крайней
мере, здесь их нету.
— Кто будет инспектор, осмелюсь спросить? — сказал
меж тем Магнус.
Едва он заговорил, все сразу поняли, почему его голос
остановил поезд. Внешне это был человек мрачного вида, с прилизанными чёрными
волосами, с бесцветным лицом, чуть раскосыми, как у жителей Востока, глазами и
тонкогубым ртом. Его происхождение и настоящее имя вряд ли были известны с тех
пор, как сэр Арон «спас» его от работы официанта в лондонском ресторане, а
также (как утверждали некоторые) заодно и от других, куда более неблаговидных
обстоятельств. Но голос у него был столь же впечатляющий, сколь лицо казалось
бесстрастным. То ли из-за тщательности, с которой он выговаривал слова чужого
языка, то ли из предупредительности к хозяину (который был глуховат) речь
Магнуса отличалась необычайной резкостью и пронзительностью, и когда он
заговорил, окружающие чуть не подскочили на месте.
— Я так и знал, что это случится, — произнёс он во
всеуслышание, вызывающе и невозмутимо. — Мой покойный хозяин потешался
надо мной, потому что я ношу чёрную одежду, но я всегда говорил, что зато мне
не надо будет надевать траур, когда наступит время идти на его похороны.
Он сделал быстрое, выразительное движение руками в чёрных
перчатках.
— Сержант, — сказал инспектор Гилдер, с бешенством
уставившись на чёрные перчатки. — Почему этот негодяй до сих пор гуляет
без наручников? Ведь сразу видно, что перед нами опасный преступник.
— Позвольте, сэр, — сказал сержант, на лице
которого застыло бессмысленное удивление. — Я не уверен, что мы имеем на
это право.
— Как прикажете вас понимать? — резко спросил
инспектор. — Разве вы его не арестовали?
Тонкогубый рот тронула едва уловимая презрительная усмешка,
и тут, словно вторя этой издевке, раздался свисток подходящего поезда.
— Мы арестовали его, — сказал сержант
серьёзно, — в тот самый миг, когда он выходил из полицейского участка в
Хайгейте, где передал все деньги своего хозяина в руки инспектора Робинсона.
Гилдер поглядел на лакея с глубочайшим изумлением.
— Чего ради вы это сделали? — спросил он у
Магнуса.
— Ну, само собой, чтоб деньги не попали в руки
преступника, а были в целости и сохранности, — ответил тот с невозмутимым
спокойствием.
— Без сомнения, — сказал Гилдер, — деньги
сэра Арона были бы в целости и сохранности, если б вы передали их его
семейству.
Последние слова потонули в грохоте колёс, и поезд, лязгая и
подрагивая, промчался мимо, но этот адский шум, то и дело раздававшийся подле
злополучного дома, был перекрыт голосом Магнуса, чьи слова прозвучали явственно
и гулко, как удары колокола.
— У меня нет оснований доверять семейству сэра Арона.
Все присутствующие замерли на месте, ощутив, что некто,
бесшумно, как призрак, появился рядом, и Мертон ничуть не удивился, когда
поднял голову и увидел поверх плеча отца Брауна бледное лицо дочери Армстронга.
Она была ещё молода и хороша собою, вся светилась чистотой, но каштановые её
волосы заметно поблекли и потускнели, а кое-где в них даже просвечивала седина.
— Будьте поосторожней в выражениях, — сердито
сказал Ройс, — вы напугали мисс Армстронг.
— Смею надеяться, что мне это удалось, — отозвался
Магнус своим зычным голосом.
Пока девушка непонимающе глядела на него, а все остальные
предавались удивлению, каждый на свой лад, он продолжал:
— Я как-то привык к тому, что мисс Армстронг частенько
трясётся. Вот уже много лет у меня на глазах её время от времени бьёт дрожь.
Одни говорили, будто она дрожит от холода, другие утверждали, что это со
страху, но я-то знаю, что дрожала она от ненависти и низменной злобы —
этих демонов, которые сегодня утром наконец восторжествовали. Если бы не я, её
след бы уже простыл, сбежала бы со своим любовником и со всеми денежками. С тех
самых пор как мой покойный хозяин не позволил ей выйти за этого гнусного
пьянчугу…
— Замолчите, — сказал Гилдер сурово. — Все
эти ваши выдумки или подозрения о семейных делах нас не интересуют. И если у
вас нет каких-либо вещественных доказательств, то голословные утверждения…
— Ха! Я представлю вам вещественные
доказательства, — прервал его Магнус резким голосом. — Извольте,
инспектор, вызвать меня в суд, и я не премину сказать правду. А правда, вот
она: через секунду после того, как окровавленного старика вышвырнули в окно, я
бросился в мезонин и увидел там его дочку, она валялась в обмороке на полу, и в
руке у неё был кинжал, красный от крови. Позвольте мне заодно передать властям
вот эту штуку.
Тут он вынул из заднего кармана длинный нож с роговой
рукояткой и красным пятном на лезвии и вручил его сержанту. Потом он снова
отступил в сторону, и щёлки его глаз почти совсем заплыли на пухлой китайской
физиономии, сиявшей торжествующей улыбкой.
При виде этого Мертона едва не стошнило; он сказал Гилдеру
вполголоса:
— Надеюсь, вы поверите на слово не ему, а мисс
Армстронг?
Отец Браун вдруг поднял лицо, необычайно свежее и розовое,
словно он только что умылся холодной водой.
— Да, — сказал он, источая неотразимое
простодушие. — Но разве слово мисс Армстронг непременно должно
противоречить слову свидетеля?
Девушка испустила испуганный, отрывистый крик; все взгляды
обратились на неё. Она окаменела, словно разбитая параличом, только лицо,
обрамлённое тонкими каштановыми волосами, оставалось живым, потрясённое и
недоумевающее. Она стояла с таким видом, как будто на шее у неё затягивалась
петля.
— Этот человек, — веско промолвил мистер
Гилдер, — недвусмысленно заявляет, что застал вас с ножом в руке, без
чувств, сразу же после убийства.
— Он говорит правду, — отвечала Элис.
Когда присутствующие опомнились, они увидели, что Патрик
Ройс, пригнув массивную голову, вступил в середину круга, после чего произнёс
поразительные слова:
— Ну что ж, если мне всё равно пропадать, я сперва хоть
отведу душу.
Его широкие плечи всколыхнулись, и железный кулак нанёс
сокрушительный удар по благодушной восточной физиономии мистера Магнуса,
который тотчас же распростёрся на лужайке плашмя, словно морская звезда.
Несколько полисменов немедленно схватили Ройса, остальным же от растерянности
почудилось, будто всё разумное летит в тартарары и мир превращается в сцену, на
которой разыгрывается нелепое шутовское зрелище.
— Бросьте эти штучки, мистер Ройс, — властно сказал
Гилдер. — Я арестую вас за оскорбление действием.
— Ничего подобного, — возразил ему Ройс голосом,
гулким, как железный гонг. — Вы арестуете меня за убийство.
Гилдер с тревогой взглянул на поверженного, но тот уже сел,
вытирая редкие капли крови с почти не повреждённого лица, и потому инспектор
только спросил отрывисто:
— Что это значит?
— Этот малый сказал истинную правду, — объяснил
Ройс. — Мисс Армстронг лишилась чувств и упала с ножом в руке. Но она
схватила нож не для того, чтобы совершить покушение на своего отца, а для того,
чтобы его защитить.
— Защитить! — повторил Гилдер серьёзно. — От
кого же?
— От меня, — отвечал Ройс.
Элис взглянула на него ошеломлённо и испуганно, потом
проговорила тихим голосом:
— Ну что ж, в конце концов я рада, что вы не утратили
мужества.
Мезонин, где была комната секретаря (довольно тесная келья
для такого исполинского отшельника), хранил все следы недавней драмы. Посреди
комнаты, на полу, валялся тяжёлый револьвер, по-видимому, кем-то отброшенный в
сторону; чуть левее откатилась к стене бутылка из-под виски, откупоренная, но
не допитая. Тут же лежала скатерть, сорванная с маленького столика и
растоптанная, а обрывок верёвки, такой же самой, какую обнаружили на трупе, был
переброшен через подоконник и нелепо болтался в воздухе. Осколки двух разбитых
вдребезги ваз усеивали каминную полку и ковёр.
— Я был пьян, — сказал Ройс; простота, с которой
держался этот преждевременно состарившийся человек, выглядела трогательно, как
первое раскаяние нашалившего ребёнка.
— Все вы слышали про меня, — продолжал он хриплым
голосом. — Всякий слышал, как началась моя история, и теперь она, видимо,
кончится столь же печально. Некогда я слыл умным человеком и мог бы быть
счастлив. Армстронг спас остатки моей души и тела, вытащил меня из кабаков и
всегда по-своему был ко мне добр, бедняга! Только он ни в коем случае не
позволил бы мне жениться на Элис, и надо прямо признать, что он был прав. Ну, а
теперь сами делайте выводы, не принуждайте меня касаться подробностей. Вон там,
в углу, моя бутылка с виски, выпитая наполовину, а вот мой револьвер на ковре,
уже разряженный. Верёвка, которую нашли на трупе, лежала у меня в ящике, и труп
был выброшен из моего окна. Вам незачем пускать по моему следу сыщиков, чтобы
проследить мою трагедию, она не нова в этом проклятом мире. Я сам обрекаю себя
на виселицу, и, видит бог, этого вполне достаточно!
Инспектор сделал едва уловимый знак, и полисмены окружили
дюжего человека, готовясь увести его незаметно; но им это не вполне удалось
ввиду поразительного появления отца Брауна, который внезапно переступил порог,
двигаясь по ковру на четвереньках, словно он совершал некий кощунственный
обряд. Совершенно равнодушный к тому впечатлению, которое его поступок произвёл
на окружающих, он остался в этой позе, но повернул к ним умное круглое лицо,
похожий на забавное четвероногое существо с человеческой головою.
— Послушайте, — сказал он добродушно, — право
же, это ни в какие ворота не лезет, согласитесь сами. Сначала вы заявили, что
не нашли оружия. Теперь же мы находим его в избытке: вот нож, которым можно
зарезать, вот верёвка, которой можно удавить, и вот револьвер, а в конечном
итоге старик разбился, выпав из окна. Нет, я вам говорю, это ни в какие ворота
не лезет. Это уж слишком.
И он тряхнул опущенной головой, словно конь на пастбище.
Инспектор Гилдер открыл рот, преисполненный решимости, но не
успел слова вымолвить, потому что забавный человек, стоявший на четвереньках,
продолжал свои пространные рассуждения:
— И вот перед нами три немыслимых обстоятельства.
Первое — это дыры в ковре, куда угодили шесть пуль. С какой стати кому-то
понадобилось стрелять в ковёр? Пьяный дырявит голову врагу, который скалит над
ним зубы. Он не ищет повода ухватить его за ноги или взять приступом его
домашние туфли. А тут ещё эта верёвка…
Оторвавшись от ковра, отец Браун поднял руки, сунул их в
карманы, но продолжал стоять на коленях.
— В каком умопостижимом опьянении может человек
захлёстывать петлю на чьей-то шее, а в результате захлестнуть её на ноге? И в
любом случае Ройс не был так уж сильно пьян, иначе он сейчас спал бы
беспробудным сном. Но самое явное свидетельство — это бутылка с виски.
По-вашему, выходит, что алкоголик дрался за бутылку, одержал верх, а потом
швырнул её в угол, причём половину пролил, а ко второй половине даже не притронулся.
Смею заверить, никакой алкоголик, так не поступит.
Он неуклюже встал на ноги и с явным сожалением сказал
мнимому убийце, который оговорил сам себя:
— Мне очень жаль, любезнейший, но ваша версия, право
же, неудачна.
— Сэр, — тихонько сказала Элис Армстронг
священнику, — вы позволите поговорить с вами наедине?
Услышав эту просьбу, словоохотливый пастырь прошёл через
лестничную площадку в другую комнату, но прежде чем он успел открыть рот,
девушка заговорила сама, и в голосе её звучала неожиданная горечь.
— Вы умный человек, — сказала она, — и вы
хотите выручить Патрика, я знаю. Но это бесполезно. Подоплека у этого дела
прескверная, и чем больше вам удастся выяснить, тем больше будет улик против
несчастного человека, которого я люблю.
— Почему же? — спросил Браун, твёрдо глядя ей в
лицо.
— Да потому, — ответила она с такой же
твёрдостью, — что я своими глазами видела, как он совершил преступление.
— Так! — невозмутимо сказал Браун. — И что же
именно он сделал?
— Я была здесь, в этой самой комнате, — объяснила
она. — Обе двери были закрыты, но вдруг раздался голос, какого я не
слыхала в жизни, голос, похожий на рёв. «Ад! Ад! Ад!» — выкрикнул он
несколько раз кряду, а потом обе двери содрогнулись от первого револьверного
выстрела. Прежде чем я успела распахнуть эту и ту дверь, грянули три выстрела,
а потом я увидела, что комната полна дыма и револьвер в руке моего бедного
Патрика тоже дымится, и я видела, как он выпустил последнюю страшную пулю.
Потом он прыгнул на отца, который в ужасе прижался к оконному косяку, сцепился
с ним и попытался задушить его верёвкой, которую накинул ему на шею, но в
борьбе верёвка соскользнула с плеч и упала к ногам. Потом она захлестнула одну
ногу, а Патрик, как безумный, поволок отца. Я схватила с полу нож, кинулась
между ними и успела перерезать верёвку, а затем лишилась чувств.
— Понятно, — сказал отец Браун всё с той же
бесстрастной любезностью. — Благодарю вас.
Девушка поникла под бременем тяжких воспоминаний, а
священник спокойно ушёл в соседнюю комнату, где оставались только Гилдер и
Мертон с Патриком Рейсом, который в наручниках сидел на стуле. Отец Браун
скромно сказал инспектору:
— Вы позволите мне поговорить с арестованным в вашем
присутствии? И нельзя ли на минутку освободить его от этих никчёмных
наручников?
— Он очень силен, — сказал Мертон
вполголоса. — Зачем вы хотите снять наручники?
— Я хотел бы, — смиренно произнёс
священник, — удостоиться чести пожать ему руку.
Оба сыщика уставились на отца Брауна в недоумении, а тот
продолжал:
— Сэр, вы не расскажете им, как было дело?
Сидевший на стуле покачал взъерошенной головой, а священник
нетерпеливо обернулся.
— Тогда я расскажу сам, — проговорил он. —
Человеческая жизнь дороже посмертной репутации. Я намерен спасти живого, и
пускай мёртвые хоронят своих мертвецов.
Он подошёл к роковому окну и, помаргивая, продолжал:
— Я уже говорил вам, что в данном случае перед нами
слишком много оружия и всего лишь одна смерть. А теперь я говорю, что всё это
не служило оружием и не было использовано, дабы причинить смерть. Эти ужасные
орудия: петля, окровавленный нож, разряженный револьвер, служили своеобразному
милосердию. Их употребили отнюдь не для того, чтобы убить сэра Арона, а для
того, чтобы его спасти.
— Спасти! — повторил Гилдер. — Но от чего?
— От него самого, — сказал отец Браун. — Он
был сумасшедший и пытался наложить на себя руки.
— Как? — вскричал Мертон, полный недоверия. —
А наслаждение жизнью, которое он исповедовал?
— Это жестокое вероисповедание, — сказал
священник, выглядывая за окно. — Почему ему не давали поплакать, как
плакали некогда его предки? Лучшим его намерениям не суждено было
осуществиться, душа стала холодной, как лёд, под весёлой маской скрывался
пустой ум безбожника. Наконец, для того, чтобы поддержать свою репутацию
весельчака, он снова начал выпивать, хотя бросил это дело давным-давно. Но в
подлинном трезвеннике неистребим ужас перед алкоголизмом: такой человек живёт в
прозрении и ожидании того психологического ада, от которого предостерегал
других. Ужас этот безвременно погубил беднягу Армстронга. Сегодня утром он был
в невыносимом состоянии, сидел здесь и кричал, что он в аду, таким безумным
голосом, что собственная дочь его не узнала. Он безумно жаждал смерти и с
редкостной изобретательностью, свойственной одержимым людям, разбросал вокруг
себя смерть в разных обличьях: петлю-удавку, револьвер своего друга и нож. Ройс
случайно вошёл сюда и действовал немедля. Он швырнул нож на ковёр, схватил
револьвер и, не имея времени его разрядить, выпустил все пули одна за другой
прямо в пол. Но тут самоубийца увидел четвёртое обличье смерти и метнулся к
окну. Спаситель сделал единственное, что оставалось, — кинулся за ним с
верёвкой и попытался связать его по рукам и по ногам. Тут-то и вбежала
несчастная девушка и, не понимая, из-за чего происходит борьба, попыталась
освободить отца. Сперва она только полоснула ножом по пальцам бедняги Ройса,
отсюда и следы крови на лезвии. Вы, разумеется, заметили, что, когда он ударил
лакея, кровь на лице была, хотя никакой раны не было? Перед тем как упасть без
чувств, бедняжка успела перерезать верёвку и освободить отца, а он выпрыгнул
вот в это окно и низвергся в вечность.
Наступило долгое молчание, которое наконец нарушило звяканье
металла. Это Гилдер разомкнул наручники, сковывавшие Патрика Ройса, и заметил:
— Думается мне, сэр, вам следовало сразу сказать
правду. Вы и эта юная особа заслуживаете большего чем упоминание в некрологе
Армстронга.
— Плевать мне на этот некролог! — грубо крикнул
Ройс. — Разве вы не понимаете — я молчал, чтобы скрыть от неё!
— Что скрыть? — спросил Мертон
— Да то, что она убила своего отца, болван вы
этакий! — рявкнул Ройс. — Ведь когда б не она, он был бы сейчас
жив. Если она узнает, то сойдёт с ума от горя.
— Право, не думаю, — заметил отец Браун, берясь за
шляпу. — Пожалуй, я лучше скажу ей сам. Даже роковые ошибки не отравляют
жизнь так, как грехи. И во всяком случае, мне кажется, впредь вы будете гораздо
счастливее. А я сейчас должен вернуться в школу для глухих.
Когда он вышел на лужайку, где трава колыхалась от ветра,
его окликнул какой-то знакомый из Хайгейта:
— Только что приехал следователь. Сейчас начнется
дознание.
— Я должен вернуться в школу, — сказал отец
Браун. — К сожалению, мне недосуг, и я не могу присутствовать при
дознании.
|