 Увеличить |
Глава IX
Павлин
Я приехал к Марии в назначенное время. Жила она на другой
окраине города, где было мало шума и много деревьев. Старенькая, седая,
благообразная привратница в старинных серебряных очках сообщила мне, что мадам
Дюран помещается на третьем дворе, в собственном павильоне-особняке, где, кроме
нее и прислуги, нет других жильцов. Этот третий двор, очень обширный, был похож
на сад или на небольшой сквер. Вдоль высокого квадрата кирпичной огорожи росли
мощные каштаны, а между ними кусты сирени, жасмина и жимолости; двор усыпан
гравием; посредине его круглая высокая цветочная клумба, и в центре фонтан –
женская нагая фигура, позеленевшая от времени. Сквозь поредевшие листья
деревьев можно было заметить огромное, в два этажа, стеклянное окно, такое,
какие бывают в мастерских художников и фотографов.
Я позвонил и тотчас же услышал легкие, быстрые, веселые
шаги, сбегавшие сверху.
Мария сама отворила дверь. На ней была домашняя одежда:
свободное шелковое цветное кимоно с широкими рукавами, обнажавшими по локоть ее
прелестные руки. Улыбающееся лицо сияло счастьем и здоровьем. Она взяла меня за
руку.
– Идем, идем, Мишика. Я тебе покажу мою келью.
Мы поднялись наверх по отлогой винтовой дубовой лестнице и
вошли в ателье, просторное и высокое, как танцевальный зал, все наполненное
чистым воздухом и спокойным светом, лившимся сверху, с потолка, и из
стеклянного, большого, во всю стену, окна.
Обстановка была совсем проста, но необычна – вся из ясеня:
ясеневый паркет, ясеневые панно на стенах, ясеневый громадный, вроде как бы
чертежный стол у окна, ясеневые стулья. Я даже услышал с удовольствием давно
знакомый мне, милый, свежий, чуть-чуть яблочный запах полированного ясеневого
дерева. И именно благодаря ясеневым фанерам освещение комнаты ласкало и
веселило взор, имело изящный, слегка желтоватый колорит, похожий на цвет
свежесбитого сливочного масла или на липовый мед, вылитый из сотов.
Направо у входа, у стены, стояла низкая и широкая оттоманка,
покрытая отличным старинным ковром царственных густых и глубоких красок:
темно-зеленой и темно-рыжей.
Никаких украшений. Только на столе помещался черный
бархатный экран, а перед ним, на его строгом фоне, стоял фарфоровый кувшинчик с
одной-единственной хризантемой: чудесная манера японцев любоваться цветами, не
рассеивая внимания и не утомляя зрения.
Не сетуй, мой старый дружище, что я так утонул в
подробностях. Ах! там, в этом прекрасном ателье, меня посетили величайшие
радости и – по моей вине – отчаянное горе, которое выбило меня из жизни.
Я повернулся лицом к той стене, которая до сих пор была у
меня за спиною. И я вдруг увидел удивительную вещь. Прямо напротив меня, совсем
закрывая ясеневое панно, стоял необычайной величины великолепный павлин,
распустивший свой блистательный хвост. Сначала мне показалось, что я вижу
редкостное, по размерам и красоте, чучело, потом я подумал, что это картина,
прекрасно написанная масляными красками, и, только подойдя поближе, я убедился,
что передо мною – изумительная вышивка на светло-оранжевом штофе зелеными и
синими шелками всевозможных тонов, нежнейших оттенков и поразительных,
незаметных переходов из цвета в цвет.
Я искренне восторгался: «Какое волшебство! Это уже не
рукоделие, а настоящее художественное творчество! Кто сделал такую прелесть?»
Она ответила с кокетливой застенчивостью и с легким реверансом:
– Ваша скромная и покорная служанка, о мой добрый
господин.
И потом она спросила:
– Тебе в самом деле нравится этот экран, Мишика?
– Бесконечно. У нас в России были очень искусные
вышивальщицы золотом и шелком, но ничего подобного я не мог даже вообразить!
– Так он правда нравится тебе? Я рада и горда, он твой.
Возьми его.
Я поцеловал одну за другой ее милые руки и решительно
отказался:
– О моя Мария, этот подарок чересчур королевский! Место
твоему павлину на выставке гобеленов или в королевском дворце, а не в моем
временном бараке или в номере гостиницы.
Я рассказал ей о том, что на мусульманском Востоке
существовал, а может быть, и теперь еще кое-где существует, древний
величественный обычай: если гость похвалил какой-нибудь предмет в доме – посуду,
утварь, ковер или оружие, то ему тотчас же эту вещь преподносили в подарок.
Она захлопала в ладоши.
– Вот видишь, Мишика! Ты должен взять павлина!
Но я продолжал:
– Однако о таком щедром обычае вскоре узнали европейцы,
которых великое назначение – нести цвет культуры и цивилизации диким народам. И
вот они начали злоупотреблять священным обычаем гостеприимства. Они в домах
магометан стали умышленно хвалить то то, то это, пока не потеряли умеренности и
не принялись расхваливать хозяину огулом все самые лучшие, самые древние
драгоценности, собранные еще прапрадедами. Мусульмане морщились, кряхтели,
беднели с каждым днем, но, верные преданиям, нарушить старый неписаный закон,
«адат», не решались. Тогда, сжалившись над ними, пришел им на помощь один знаменитый,
мудрый мулла.
– В Коране написано, – сказал Хаджи, – что
все в мире имеет свою грань и свой конец, за исключением воли Аллаха. Поэтому и
гостеприимству есть предел. В твоем собственном доме даже кровный враг
считается выше хозяина. Он больше, чем родственник, он друг, и особа его
священна для тебя. Но как только он переехал за черту твоих владений – закон
гостеприимства исчезает. Враг снова становится врагом, и от твоего разумения
зависит, как ты должен поступить с ним. А разве не враг тебе жадный и бесцеремонный
человек, который, под защитой твоего великодушия и уважения к старинному
закону, безнаказанно обирает твой дом, да еще вдобавок искренне считает тебя
ослом?
Верные сыны пророка приняли к самому сердцу это поучение.
Послушный закону хозяин по-прежнему терпеливо подносит назойливому гостю все,
что ему понравилось в доме. Он почтительно провожает его до порога и желает ему
доброй дороги, но спустя малое время он седлает коня и скачет вслед обжорливому
гостю, и, настигнув его в чужих владениях, хоть бы даже на соседнем поле, он
отнимает у хапуги все свои вещи, не забыв, конечно, вывернуть его карманы и
отнять у него все, что имеет какую-нибудь цену. Вот видишь, Мария, до чего
доводит ложно понятая щедрость.
Она засмеялась:
– Благодарю за веселую притчу.
Но потом ее влажные темные глаза стали серьезны. Как тогда,
в первый день нашего знакомства, у меня в «Отель дю Порт» четыре месяца назад,
она положила мне руки на плечи. Ее губы были так близко к моему лицу, что я
обонял ее дыхание, которое было так сладостно, точно она только что жевала
лепестки дикого шиповника. Она сказала:
– В Испании есть похожий обычай. Там, когда впервые
приходит гость, хозяин говорит ему:
– Вот мой скромный дом. Начиная с этого благословенного
часа, прошу вас, считайте его вашим собственным домом и распоряжайтесь им, как
вам будет угодно.
И она страстно воскликнула:
– Милый мой, любимый Мишика, мой славный бурый медведь!
Я от всей души, от всего преданного сердца повторяю эти слова испанского
гостеприимства. Этот дом твой, и все, что в нем, – твое: и павлин твой, и
я твоя, и все мое время – твое, и все мои заботы – о тебе.
Медленно опуская ресницы, она прибавила тихо:
– Мишика, мне стыдно и радостно признаться тебе...
Знаешь ли, теперь мне все чаще кажется, будто бы я всю жизнь искала только
тебя, только тебя одного и наконец нашла. Ах, это все болтовня о каком-то
далеком, где-то вдали мерцающем идеале. Ну, какой же ты идеал, мой дорогой
Медведь? Ты неуклюжий, ты тяжелый, ходишь вперевалку, волосы у тебя рыжие.
Когда я тебя увидела в первый раз на заводе, я подумала:
«Вот чудесный большой зверь для приручения». И я сама не
помню, как и когда это случилось, что добрый зверь стал моим господином. Я тебя
серьезно прошу, Мишика, поживи у меня, сколько тебе понравится. Я не стесню
твоей свободы, и когда ты захочешь, мы опять можем вернуться в нашу морскую
каютку.
– Мария! а где же твое гордое, брезгливое одиночество?
Твоя абсолютная свобода? Отвращение к тесной жизни бок о бок?
Она улыбнулась кротко, но не ответила.
– Поцелуй меня скорее, Мишика, и пойдем завтракать. Я
слышу, идет моя Ингрид.
Действительно, открылась боковая дверь, и в ней показалась
какая-то женщина и издали поклонилась.
У Марии была уютная светлая маленькая столовая,
незатейливая, но очень вкусная кухня и хорошее вино. Прислуживала нам молчаливо
эта самая Ингрид – чрезвычайно странное и загадочное существо, по-видимому,
откуда-то с севера, из Норвегии, Швеции или Финляндии, судя по имени;
светловолосая, с необычайно нежной кожей. Лицо и фигура у нее были как бы
двойные. Когда она глядела на Марию, голубые глаза становились необыкновенно
добрыми и прекрасными; это был умиленный взор ангела, любующегося на свое
верховное божество. Но когда эти глаза останавливались на мне, то мне казалось,
что на меня смотрит в упор ядовитая змея или взбешенная, яростная, молодая
ведьма. Или мне это только мерещилось? Но такое впечатление осталось у меня на
очень долгое время – вернее, навсегда. Достаточно сказать, что каждый раз
впоследствии, когда я чувствовал ее присутствие за моей спиною, я невольно и
быстро оборачивался к ней лицом, подобно тому как каждый человек инстинктивно
обернется, если по его пятам крадется коварная дрянная собака, которая хватает
за ноги молчком, исподтишка.
Пользуясь минутой, когда Ингрид вышла из столовой, я спросил
Марию:
– Где ты достала эту странную женщину? – И тут же
осекся: – Прости, Мария, я опять спрашиваю...
Она на секунду закрыла глаза и печально, как мне почудилось,
покачала головой. Может быть, она слегка вздохнула?..
– Нет, Мишика. Это прошло. Теперь спрашивай меня о чем
хочешь, я отвечу откровенно. Я верю твоей деликатности. Я тебе сейчас скажу,
откуда Ингрид, а ты сам рассуди, удобно ли мне открывать чужую тайну?
– Тогда не надо, Мария... не надо...
– Все равно. Я вытащила ее из публичного дома в Аргентине.
Я не знал, что сказать. Замолчал. А вошедшая Ингрид, точно
зная, что разговор шел о ней, пронзила меня отравленным взглядом василиска...
А все-таки наш завтрак кончился весело. Ингрид разлила
шампанское. Мария вдруг спросила меня:
– Ты очень любишь это вино?
Я ответил, что не особенно. Выпью с удовольствием бокал-два,
когда жажда, но уважения к этому вину у меня нет.
– Послушай же, Мишика, я должна тебе сделать маленькое
признание. Мне до сих пор бывает стыдно, когда я вспоминаю о том, как я фамильярно
напросилась на знакомство с тобой в ресторане этой доброй толстухи испанки (и
она в самом деле покраснела: вообще она краснела не редко). Но я, пожалуй,
здесь не так виновата, как кажусь. Видишь ли, у нас в Марсели был один русский
ресторан. Теперь его уже больше нет, он разорился и исчез. Я однажды пошла в
него с одним моим знакомым, который много лет прожил в России, очень ее любит и
отлично говорит по-русски. Я не учла того, что он хотя и умный и добрый
человек, но великий шутник и мистификатор. А я, – признаюсь, – плохо
понимаю шутку.
В этом ресторане он был моим гидом. Я заметила, что все
служащие женщины были дородны и важны, почти величественны. Иногда, с видом
милостивого снисхождения, они присаживались то к одному, то к другому столику и
пригубливали вино. «Кто эти великолепные дамы?» – спросила я моего спутника. И
он объяснил мне: эти дамы – все из высшей русской аристократии. Самая
незаметная среди них – по крайней мере, баронесса, остальные – графини и
княгини. Потом плясали и пели какие-то маленькие курчавые люди с золотыми
тубиками, нашитыми на груди камзола. Одну из их песен мой гид перевел
по-французски. В ней говорилось о том, что русские бояры не могут жить без
шампанского вина и умирают от ностальгии, если не слышат цыганского пения. Ведь
это неправда, Мишика?
– Конечно, неправда.
– А я доверчива до глупости. Я думала, там, у Аллегриа,
показать тебе и почет, и тонкое знание аристократической русской жизни. Ну, не
глупа ли я была, добрый Мишика? А теперь выпьем этого вина за наше новоселье!
Я сказал шутя:
– За наш брак!
Она отпила глоток вина и ответила:
– Только не это.
|
