Глава XIII
Белая лошадь
Она сказала «до свидания», встала с персидской оттоманки и
ушла быстрыми, легкими шагами.
Я думал, что она вскоре вернется, чтобы объяснить мне
причину этого внезапного и резкого прощания. Я сидел и ждал. Она медлила, а я
молча вспенивал, взвинчивал в своей душе ненависть. В этом мелком, беспричинном
и бессмысленном озлоблении я уже готовил ей новые, ядовитые обиды. Я собирался
высказать ей грубо мое мнение о ее благотворительных экранах и вообще о ее
кустарной филантропии: «В основе все это ложь, фальшь и лицемерие. Это нечто
вроде копеечных Евангелий, приносимых старыми английскими девами в тюрьмы и
публичные дома; взятка Богу; свеча, поставленная перед иконой неумолимым
ростовщиком, страховка трусливого богача против будущего народного гнева, а в
лучшем случае, – это всего лишь детская клистирная трубка во время
пожара...»
Я еще хотел рассказать ей об одной жестокой сцене,
происшедшей между Львом Толстым и Тургеневым и чуть не доведшей их до дуэли. Во
всяком случае, после нее великие писатели остались надолго врагами. Во время
завтрака у Толстых Тургенев с неподдельным восхищением говорил живописно о том,
как английская гувернантка приучает его побочную дочку, Полину, к делам
благотворительности.
– Каждое воскресенье, – умиленно говорил
Тургенев, – они обе идут на самые жалкие окраины города, в хижины нищих, в
подвалы бедных тружеников, на чердаки горьких неудачников... И там обе они
смиренно и самоотверженно занимаются целый день починкой и штопкой их убогого
белья. О, как это трогательно, прекрасно и просто. Не правда ли?
Тогда Толстой вскочил из-за стола, стукнул кулаком и
воскликнул:
– Какое лицемерие! Какое ханжество! Какое
издевательство над нуждой!
Тургенев ответил жестким словом и выбежал из дома. Дуэль
едва-едва удалось предотвратить.
Но это не все. В душе моей кипели ревность и обида. Я
готовился упрекнуть Марию ее всегдашним влечением к простолюдинам, к плебсу, к
морским и уличным бродягам, к первобытной силе, к грубому здоровью, к чему
всегда тянет пресыщенных женщин, как тянуло, например, гордых римских матрон...
Но Мария не приходила... Друг мой! Она так и не вернулась...
Не вернулась никогда. Послушай меня – никогда!
У меня хватило мужского самообладания: я одолел в себе
страшное желание постучаться к ней в комнату. Я решил поехать к себе на завод.
Завтра вечером, думал я, она заедет за мною. Тогда мы объяснимся. Может быть, я
был не прав перед нею? Я могу извиниться. Женщинам надо прощать их маленькие
причуды. А не приехать она не может. Это сверх ее сил. Любовь ее ко мне – это
даже не любовь, а обожание.
С такими мыслями я проходил в переднюю мимо царственного,
великолепнейшего павлина, переливавшегося всеми прелестными оттенками
густо-зеленых и нежно-синих красок. Вдруг меня качнуло мгновенное
головокружение, и я остановился перед экраном, чувствуя, по сердцебиению и по
холоду щек и губ, что бледнею. В памяти моей вдруг пронеслись недавние слова
Марии:
– У павлина нет ничего, кроме его волшебной красоты.
Это существо надменное, мнительное, глупое и трусливое да вдобавок с
пронзительным и противным голосом.
– Черт возьми! Не обо мне ли это сказано? Хорошо еще,
что красотою я не блещу.
И очень поспешно сбежал я с винтовой дубовой лестницы.
Но на другой день моя влюбленная Мария не заехала и не дала
ничего знать о себе и на третий день.
На четвертый день я, совсем унылый, робкий, покаянный,
решился пойти на Валлон д’Ориоль. Сам себе я казался похожим на мокрого,
напроказившего пуделя или на недощипанного петуха.
Мне отворила дверь эта проклятая змея Ингрид, эта бешеная
колдунья. Я вошел в ателье и спросил:
– Дома ли мадам Дюран?
– Мадам Дюран уехала три дня назад. Но она приказала
мне быть в вашем распоряжении.
Я спросил ехидно и сердито:
– Она мне подарила вас?
– Совершенно верно. Подарила до вашего или до ее
распоряжения. Итак, господин, я готова вам служить.
Я ответил:
– Я нуждаюсь в вас, сударыня, менее, чем в ком бы то ни
было на свете. Скажите мне ее адрес.
– Если бы я и знала его – все равно я бы не сказала
вам.
И какие дерзкие, какие ослепительно гневные глаза выпятила
на меня эта белокурая дьяволица, эта маленькая, никогда не доступная моему
пониманию помесь ангела с чертенком!
– Вы свободны! – так я крикнул ей и побежал. На
бегу мелькнул мне боком в глаза блистательный павлин. От злобы и отчаяния,
душивших меня, я невольно, но очень громко хлопнул дверью, и когда лестница вся
загудела, я успел расслышать голос маленького чудовища:
– Imbecile!
Мария по-прежнему не давала о себе знать. Наконец недели
через две я получил от нее письмо.
«Милый Мишика, благодарю тебя за то
великое счастье, которое ты мне дал. Все это время я думала о тебе, о себе и о
нашей любви. Бог знает каких усилий мне стоило, чтобы не сорваться, не полететь
к тебе первым попавшимся поездом. Наконец я поняла, что нам нельзя жить ни
вместе, ни близко друг от друга. Что-то есть в нас такое, что постоянно
разъединяет нас и мешает нам жить в полном счастии, а всякие поправки, всякие
новые пробы и испытания повлекли бы новую и все более сильную вражду. Пишу тебе
из маленького городка „Белая Лошадь“. Я ошиблась, когда воображала его в таком
поэтическом и величественном виде. Здесь почти две тысячи жителей, английские
отели, проводники, живописные виды, фотографы и даже лаун-теннис. Завтра я
покидаю Европу. Мы больше не встретимся, и мой дружеский совет – забудь обо мне
совсем и как можно скорее.
Прощай. Целую тебя.
Твой друг Мария».
И постскриптум:
«Я знаю, ты некорыстолюбив и горд, но
если тебя постигнут нужда или несчастие, обратись от моего имени к директору
завода г. Ремильяк. Он охотно придет тебе на помощь.
М.».
Вот так-то все кончилось, мой старый дружище... Ничего... Я
покорен велениям судьбы... Колеса времени не повернешь обратно... Живу по
инерции. Но одна, одна мысль не дает мне покоя: почему я не умел любить Марию
так просто, доверчиво, пламенно и послушно, как любил ее матрос Джиованни, этот
прекрасный суперкарго? Да! Из разного мы были теста с этим итальянцем.
Или в самом деле меня сглазил проклятый павлин?
(1929 )
|
