 Увеличить |
Глава III
Суперкарго
Вообрази себе большую бетонную комнату, в зеленоватом
тусклом освещении. В ней нет ничего, кроме деревянного, некрашеного стола, на
котором аккуратными рядами разложены штук тридцать-сорок голландских печных
кафелей, ну, вот тех самых изразцов с незатейливым синим рисунком, которые нам
так были любы на наших «голанках». И на каждой из этих плиток мне приказано
кем-то раскладывать правильными линиями, в строгом порядке, старые почтовые
марки разных цветов, годов и стран, каждую – по своей категории. Но огромная
бельевая корзина, стоящая на полу, подле меня, переполнена марками свыше верха.
Когда, черт возьми, окончу я эту идиотскую работу? Глаза мои устали и плохо
видят; руки тяжелы, неловки и не хотят меня слушаться; марки прилипают к
пальцам и разлетаются во все стороны от моего дыхания.
Но не это самое главное. Самое важное в том, что окончания
моей работы ждет нетерпеливо какая-то знакомая, но забытая мною, непонятная
женщина. Она невидима, но угадывается мною. Она – вроде колеблющейся неясной
фигуры духа на спиритических сеансах или туманного бледного образа, как рисуют
привидения на картинах, и в то же время я знаю, что она телесная, живая и
теплая, и чем скорее я разложу по местам марки, тем скорее увижу ее в настоящем
виде. Надо только спешить, спешить, спешить...
Я просыпаюсь от спешки. Ночь. Тьма. Далеко в порту тонко,
длинно и печально свистит катер или паровозик. Я никак не разберусь, где левая,
где правая сторона кровати, и долго шарю руками в черной пустоте, пока не
натыкаюсь на холодную стену. Дыхание у меня коротко, сердце томится. Нахожу
кнопку и надавливаю ее. Свет быстро разливается по комнате. Смотрю на часы:
какая рань. Два без десяти.
И опять засыпаю. И опять гладкие, зеленоватые бетонные
стены, опять белые сине-узорчатые изразцы, опять капризные, проклятые марки...
опять загадочный, видимый и невидимый образ женщины, и опять просыпаюсь с
томлением в сердце. Курю, пью воду, гляжу на часы, укладываюсь на другой бок и
опять засыпаю и вижу тот же самый сон, и снова и снова... Мучение. Я знаю
давно, что эти надоедливые, какие-то многостворчатые составные выдвижные сны
снятся после больших душевных потрясений или накануне их.
Последний раз я проснулся оттого, что моя постель внезапно
затряслась от мелких содроганий. Ревел в порту огромный океанский пароход.
Ревел поразительно низко, густо и мощно, точно под моей комнатой, а на черном
фоне этого апокалипсического рева вышивал золотые спирали своей утренней песни
ничем непобедимый петух. Из узких прямых прорезей в окнах струился
параллельными линиями голубоватый свет утра.
Ночные сонные образы еще бродили неуловимо в полутемной
комнате: бетонная комната, изразцы, марки, нелепый труд, отяжеление сердца...
Сны ведь долго не покидают нас; их вкус, их тон иногда слышатся на целый день.
Но они таяли, таяли, а когда я распахнул настежь ставни, то исчез и их
отдаленный отзвук.
Было семь часов. Можно было бы разбудить Анри, но я
предпочел спуститься вниз. Ресторан был еще заперт, а выход из отеля был на
внутреннем крючке. Я вышел на улицу, прошел налево и в маленьком кабачке
угольщиков выпил кофе с ромом. Потом вернулся домой и, не раздеваясь, крепко заснул
– без снов.
Точно в десять часов, как и было условлено, ко мне вошел
Анри с кофеем, молоком и круассанами. Обменялись добрым днем. Я льстил Анри. Я
его назвал и моим стариком, и моим добрым другом. (Ведь мы были давно знакомы.)
Я его спросил:
– Скажите, Анри, кто была эта вчерашняя дама?
Он сделал глупое лицо – скосил глаза и слегка разинул рот.
– Дама, мсье? Какая дама?
У этого бандита был совершенно невинный вид.
Я рассердился.
– Черт бы вас побрал, мой очень дорогой Анри! Да та
самая дама, которая со мною сидела вчера, рядом, в ресторане, внизу.
– Увы, я не помню, мсье. Как хотите, не помню.
– Ну, та самая, которая потребовала шампанское «Мумм».
– Извините меня, мсье, уверяю вас, что не помню.
– Ах, черт! Наконец, та самая, которая уплатила весь
счет, хотя я и показывал вам знаками, что вы меня ставите в самое идиотское
положение. Не стройте же дурака, мой старый Анри, прошу вас.
Но Анри был холоден, непроницаем и равнодушен.
– Что вы хотите от меня, дорогой господин? У нас в
ресторане бывают ежедневно сотни мужчин и дам. Трудно всех упомнить. Добрый
день, мсье.
– Нет, нет, постойте. Та самая дама, для которой вы
подавали сюда, вот в эту комнату, ликеры.
– О, мсье, вы сегодня проснулись в дурном расположении
духа... Простите, что я покидаю вас. Мне еще надо обслужить двадцать комнат.
Добрый день, мсье.
И он исчез. Такой злодей!
Кому неизвестен странный каприз времени: когда торопишься,
когда каждый миг дорог, то часы летят, как минуты. Но когда ждешь или тоскуешь
– минуты растягиваются в часы. Я не знал, куда девать эти два часа. Зашел
побриться, купил цветов – гвоздики и фиалок, – купил засахаренных
каштанов, и еще много у меня оставалось досуга, чтобы побродить по набережной.
После вчерашнего дождя и шторма был ясный солнечный день, тихий и теплый, и вся
Марсель казалась заново вымытой. Я с удовольствием, расширенными ноздрями
втягивал в себя крепкие запахи большого морского порта. Пахло йодом, озоном,
рыбой, водорослями, арбузом, мокрыми свежими досками, смолой и чуть-чуть
резедою. В груди моей вдруг задрожало предчувствие великого блаженства и тотчас
же ушло.
Ровно в двенадцать часов я спустился в ресторан. Моя
знакомая незнакомка была уже там и сидела на том же месте, что и вчера вечером.
На ней было темно-красное пальто и такая же шляпка, на плечах широкий палантин
из какого-то зверька, порыжее соболя, но такого же блестящего. О, боже мой, как
она была прекрасна в этот день, я не могу, не умею этого рассказать.
Она была не одна. Против нее сидел молодой моряк. О
профессии его легко можно было догадаться по золотым якорям, по золотому канту
на рукавах и еще по каким-то золотым эмблемам... Я не знаю, как у других, но у
меня всегда, с первой минуты знакомства с человеком, укрепляется в памяти,
кроме его разных имен и званий, еще какое-то летучее прозвище, моего
собственного мгновенного изобретения. Оно-то и остается всего прочнее в памяти.
Этого молодого моряка я мысленно назвал «Суперкарго». Откровенно говоря, я не
знаю, что это за морской чин. Знаю только, что гораздо ниже шкипера, но немного
выше матроса. Что-то около боцмана... Так он и запал у меня в память с этим
титулом.
Заметил я также, что он очень красив. Но все это только по
первому быстрому поверхностному взгляду. Несколько минут спустя я убедился, что
он не только очень, но исключительно, поразительно, необычайно хорош собою. Не
скажу – прекрасен. Прекрасное – это изнутри. Иногда вот бывает дурнушка, совсем
не видная и плохо сложенная, с веснушками около носа. Но как поднимет вдруг
ресницы, как покажет на мгновенье золотое и ласковое сияние глаз, то сразу
чувствуешь, что перед этой прелестью померкнет любая патентованная красавица.
Видел я также лицо одного морского капитана во время тайфуна в Китайском море.
В обычной жизни был он уж очень неказист, такая распрорусская лупетка, и нос
картофелем. Но во время урагана, когда вокруг рев, грохот, крики, стоны, ужас,
близкое дыхание смерти... когда он держал в своих руках жизнь и волю сотен
человек – что за прекрасное, что за вдохновенное было у него лицо!
Но в сторону беллетристику. Скажу просто, что этот
суперкарго был красив совершенной итальянской, вернее даже, римской красотой.
Круглая римская голова, античный профиль, великолепного рисунка рот. Его
волнистые бронзовые волосы выгорели и пожелтели на концах. Лицо так сильно
загорело, что стало, как у мулата, кофейным. И большие блестящие голубые глаза.
Ах, знаешь, никогда мне не нравилось, если на смуглом фоне лица –
светло-голубые глаза; в этой комбинации какая-то жесткость и внутренняя
пустота. Ну, вот, как хочешь, не верю и не верю я таким лицам.
Я наклонился, целуя, по русскому, довольно-таки нелепому
обычаю, руку у дамы и тотчас же, не глядя, почувствовал на своей спине
враждебный взгляд моряка.
Она сказала:
– Познакомьтесь, господа.
Стоя, я уже готовился протянуть руку, но сразу сдержался.
Суперкарго, не вставая, тянул руку как-то боком ко мне, что, конечно, можно
было принять за невежество или небрежность. Я кивнул головой и сел.
Разговор за столом еле-еле вязался. Говорили о погоде, о
Марсели, о кораблях. Я заказал себе вермут с касиссом. Дама спросила тот же
аперитив. Суперкарго вдруг повернулся ко мне.
– Вы, кажется, иностранец, мсье, если я не
ошибаюсь, – сказал он и слегка прищурил голубые глаза.
Я ответил сухо:
– Мне кажется, что мы все здесь в Марсели иностранцы?
– А не могу ли я спросить, какой нации мсье?
Тон его был нагл. Жестокость взгляда и очень плохое
французское произношение усиливали мою антипатию к нему. Во мне закипало
раздражение, и в то же время я чувствовал себя очень неловко. Ох, не терплю я
таких трио, когда около хорошенькой женщины двое мужчин оскаливают друг на
друга клыки и готовы зарычать, как ревнивые кобели, простите за грубое
сравнение.
Но я еще не терял самообладания.
Я ответил, по возможности, спокойно:
– Я русский.
Он искусственно засмеялся.
– А-а. Русский...
– Я из великой России, где образованные люди знали, что
такое обыкновенная вежливость.
Он сказал с деланой балаганной надменностью:
– И вы, вероятно, дали бы мне маленький урок этой
вежливости, если бы у вас хватило на это смелости? Вы, русские, известные
храбрецы. Вы это блестяще доказали, бросив во время войны своих союзников.
Тут я должен, кстати, сказать об одном моем свойстве,
вернее, об одном органическом пороке. По отцу я, видишь ли, добрый и спокойный
русопет, вроде ярославского телка, но по материнской линии я из татар, в жилах
которых текут капли крови Тамерлана, хромого Таймура, и первый признак этой
голубой крови – неистовая, бешеная вспыльчивость, от которой в ранней
молодости, пока не обуздал себя, я много и жестоко пострадал. И вот, глядя
теперь в упор на итальянца, я уже чувствовал, как в голову мне входит давно
знакомый розовый газ – веселый и страшный.
Я быстро встал. Встал и он момент в момент со мною вместе,
точно два солдата по команде.
У меня уже были готовы, уже дрожали на губах те злые, несправедливые
слова, после которых мужчины стреляют друг в друга или, схватившись, яростно
катаются по полу. Я хотел ему напомнить об известной всему миру резвости
итальянских ног во всех войнах при отступлении, у меня был также наготове Негус
Абиссинский, его голые дикари, вооруженные дротиками, и паническое бегство
храбрых, нарядных берсальеров.
Я увидел, как его рука быстро скользнула за пазуху, но в тот
момент не придал этому жесту никакого значения. Розовый газ в моей голове
густел и делался красным.
– Siede (сядь)! – раздался вдруг повелительный
женский голос. Это крикнула моя незнакомка, и суперкарго моментально опустился
на стул. В этой стремительной послушности было, пожалуй, что-то комическое.
Ведь во всяком итальянце живет немного от Пульчинелло. Но рассмеялся я лишь
полчаса спустя.
Я пришел в себя и провел рукой по лбу. Меня немного качнуло
в сторону.
Я сказал, стараясь взять беззаботный тон:
– Впрочем, мне кажется, что мы совсем напрасно завели
при даме политический и национальный диспут. Ведь это такая скучная материя...
И прибавил, обращаясь к суперкарго:
– Но если угодно будет продлить наш интересный
разговор, я к вашим услугам. Я остановился здесь же, в отеле, номер семнадцать.
Всегда буду рад вас увидеть.
Суперкарго хотел было что-то ответить, но она одним легким
движением руки заставила его замолчать. Я низко поклонился даме. Она сказала
спокойно:
– Прошу вас, не уходите из своей комнаты. Через десять
минут я приду к вам.
Поднимаясь по лестнице, я вдруг вспомнил быстрый, коварный
жест итальянца и понял, что он полез за ножом. Мне стало немножко жутко.
«Ведь, пожалуй, мог бы, подлец, распороть мне живот».
|
