II. ДОМ № 4, 6-й ПОДЪЕЗД, 3-й ЭТАЖ, КВ. 50, КОМНАТА 7
В сущности говоря, я не знаю, почему я пересек всю Москву и
направился, именно в это колоссальное здание[61].
Та бумажка, которую я бережно вывез из горного царства, могла иметь
касательство ко всем шестиэтажным зданиям, а вернее, не имела никакого
касательства ни к одному из них.
В 6-м подъезде у сетчатой трубы мертвого лифта. Отдышался.
Дверь. Две надписи. «Кв. 50». Другая загадочная: «Худо». Отдышаться. Как-никак,
а ведь решается судьба..
Толкнул незапертую, дверь. В полутемной передней огромный
ящик, с бумагой и крышка от рояля. Мелькнула комната, полная женщин в дыму.
Дробно застучала машинка. Стихла. Басом кто-то сказал: «Мейерхольд»[62].
— Где Лито? — спросил я, облокотившись на
деревянный барьер.
Женщина у барьера раздраженно повела плечами. Не знает.
Другая — не знает.. Но вот темноватый коридор. Смутно, наугад. Открыл одну
дверь — ванная. А на другой двери — маленький клок. Прибит косо, и край
завернулся. Ли... А, слава. Богу. Да, Лито. Опять сердце. Из-за двери слышались
голоса: ду-ду-ду...
Закрыл глаза на секунду и мысленно представил себе. Там. Там
вот что: в первой комнате ковер огромный, письменный стол и шкафы с книгами.
Торжественно тихо. За столом секретарь — вероятно, одно из имен, знакомых мне
по журналам. Дальше двери. Кабинет заведующего. Еще большая глубокая тишина.
Шкафы. В кресле, конечно, кто? Лито? В Москве? Да, Горький Максим: На дне,
Мать. Больше кому же? Ду-ду-ду... Разговаривают... А вдруг это Брюсов с Белым[63]?..
И я легонько стукнул в дверь. Ду-ду-ду прекратилось, и
глухо: «Да!» Потом опять ду-ду-ду. Я дернул за ручку, и она осталась у меня в
руках. Я замер: хорошенькое начало карьеры — сломал! Опять постучал. «Да! Да!»
— Не могу войти! — крикнул я.
В замочной скважине прозвучал голос:
— Вверните ручку вправо, потом влево, вы нас заперли...
Вправо, влево, дверь мягко подалась, и...
III. ПОСЛЕ ГОРЬКОГО Я ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК
Да я не туда попал! Лито? Плетеный дачный стул. Пустой
деревянный стол. Раскрытый шкаф. Маленький столик кверху ножками в углу. И два
человека. Один высокий, очень молодой в пенсне. Бросились в глаза его обмотки.
Они были белые. В руках он держал потрескавшийся портфель и мешок. Другой —
седоватый старик с живыми, чуть смеющимися глазами — был в папахе, солдатской
шинели. На ней не было места без дыры, и карманы висели клочьями. Обмотки серые
и лакированные бальные туфли с бантами.
Потухшим взором я обвел лица, затем стены, ища двери дальше.
Но двери не было. Комната с оборванными проводами была глуха. Tout[64]. Как-то косноязычно:
— Это... Лито?
— Да.
— Нельзя ли видеть заведующего?
Старик ласково ответил:
— Это я.
Затем взял со стола огромный лист московской газеты, отодрал
от нее четвертушку, всыпал махорки, свернул козью ногу и спросил у меня:
— Нет ли спичечки?
Я машинально чиркнул спичкой, а затем под
ласково-вопросительным взглядом старика достал из кармана заветную бумажку.
Старик наклонился над ней, а я в это время мучительно думал
о том, кто бы он мог быть... Больше всего он походил на обритого Эмиля Золя.
Молодой, перегнувшись через плечо старому, тоже читал.
Кончили и посмотрели на меня как-то растерянно и с уважением.
Старик:
— Так вы?..
Я ответил:
— Я хотел бы должность в Лито.
Молодой восхищенно крикнул:
— Великолепно!.. Знаете...
Подхватил старика под руку. Загудел шепотом: ду-ду-ду...
Старик повернулся на каблуках, схватил со стола ручку. А
молодой сказал скороговоркой:
— Пишите заявление.
Заявление было у меня за пазухой[65]. Я подал.
Старик взмахнул ручкой. Она сделала: крак! и прыгнула,
разорвав бумагу. Он ткнул ее в баночку. Но та была суха.
— Нет ли карандашика?
Я вынул карандаш, и заведующий косо написал:
«Прошу назначить секретарем Лито». Подпись.
Открыв рот, я несколько секунд смотрел на лихой росчерк.
Молодой дернул меня за рукав:
— Идите наверх, скорей, пока он не уехал! Скорей!
И я стрелой полетел наверх. Ворвался в двери, пронесся через
комнату с женщинами и вошел в кабинет. В кабинете сидящий взял мою бумагу и
черкнул: «Назн. секр.». Буква. Закорючка. Зевнул и сказал: вниз.
В тумане летел опять вниз. Мелькнула машинка. Не бас, а
серебристое сопрано сказало: «Мейерхольд. Октябрь театра...»
Молодой бушевал вокруг старого и хохотал.
— Назначил? Прекрасно. Мы устроим! Мы все устроим!
Тут он хлопнул меня по плечу:
— Ты не унывай! Все будет.
Я не терплю фамильярности с детства и с детства же был ее
жертвой. Но тут я так был раздавлен всеми событиями, что только и мог сказать
расслабленно:
— Но столы... стулья... чернила, наконец!
Молодой крикнул в азарте:
— Будет! Молодец! Все будет!
И, повернувшись в сторону старика, подмигнул на меня:
— Деловой парняга. Как он это про столы сразу! Он нам
все наладит!
__________
«Назн. секр.» Господи! Лито. В Москве. Максим Горький... На
дне. Шехерезада... Мать.
Молодой тряхнул мешком, расстелил на столе газету и высыпал
на нее фунтов пять гороху.
— Это вам. 1/4 пайка.
|
