III. ЛАМПАДКА
Ночь плывет. Смоляная, черная. Сна нет. Лампадка трепетно
светит. На улицах где-то далеко стреляют. А мозг горит. Туманится.
Мама! Мама!! Что мы будем делать?!
Строит Слезкин там. Наворачивает. Фото. Изо. Лито. Тео. Тео.
Изо. Лизо. Тизо. Громоздит фотографические ящики. Зачем? Лито — литераторы.
Несчастные мы! Изо. Физо. Ингуши сверкают глазами, скачут на конях. Ящики
отнимают. Шум. В луну стреляют. Фельдшерица колет ноги камфарой: третий
приступ!..
— О-о! Что же будет?! Пустите меня! Я пойду, пойду,
пойду...
— Молчите, Мишенька, милый, молчите!
После морфия исчезают ингуши. Колышется бархатная ночь.
Божественным глазком светит лампадка и поет хрустальным голосом:
— Ма-а-ма. Ма-а-ма!
IV. ВОТ ОН — ПОДОТДЕЛ
Солнце. За колесами пролеток — пыльные облака... В гулком
здании ходят, выходят... В комнате, на четвертом этаже, два шкафа с оторванными
дверцами, колченогие столы. Три барышни с фиолетовыми губами — то на машинках
громко стучат, то курят.
С креста снятый, сидит в самом центре писатель[21] и из хаоса лепит подотдел.
Тео. Изо. Сизые актерские лица лезут на него. И денег требуют.
После возвратного — мертвая зыбь. Пошатывает и тошнит. Но я
заведываю. Зав. Лито. Осваиваюсь.
— Завподиск[22].
Наробраз. Литколлегия.
Ходит какой-то между столами. В сером френче и чудовищном
галифе. Вонзается в группы, и те разваливаются. Как миноноска, режет воду. На
кого ни глянет — все бледнеют. Глаза под стол лезут. Только барышням — ничего!
Барышням — страх не свойствен.
Подошел. Просверлил глазами, вынул душу, положил на ладонь и
внимательно осмотрел. Но душа — кристалл!
Вложил обратно. Улыбнулся благосклонно.
— Завлито?
— Зав. Зав.
Пошел дальше. Парень будто ничего. Но не поймешь, что он у
нас делает. На Тео не похож. На Лито тем более.
Поэтесса пришла. Черный берет. Юбка на боку застегнута и
чулки винтом. Стихи принесла.
Та, та, там, там.
В сердце бьется динамо-снаряд.
Та, та, там.
Стишки — ничего. Мы их... того... как это... в концерте
прочитаем.
Глаза у поэтессы радостные. Ничего барышня. Но почему чулки
не подвяжет?
V. КАМЕР-ЮНКЕР ПУШКИН
Все было хорошо. Все было отлично.
И вот пропал из-за Пушкина, Александра Сергеевича, царствие
ему небесное!
Так было дело:
В редакции, под винтовой лестницей, свил гнездо цех местных
поэтов. Был среди них юноша в синих студенческих штанах, та, с динамо-снарядом
в сердце, дремучий старик, на шестидесятом году начавший писать стихи, и еще
несколько человек.
Косвенно входил смелый, с орлиным лицом и огромным
револьвером на поясе[23].
Он первый свое, напоенное чернилами, перо вонзил с размаху в сердце
недорезанных, шлявшихся по старой памяти на трэк — в бывшее летнее собрание.
Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул:
Довольно пели вам луну и чайку!
Я вам спою чрезвычайку!!
Это было эффектно!
Затем другой прочитал доклад о Гоголе и Достоевском. И обоих
стер с лица земля. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. И посулил о
нем специальный доклад. В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу[24]. За белые штаны, за
«вперед гляжу я без боязни[25]»,
за камер-юнкерство и холопскую стихию вообще, за «псевдореволюционность и
ханжество», за неприличные стихи и ухаживание за женщинами…
Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал,
как докладчик рвал на Пушкине в клочья белые штаны. Когда же, освежив стаканом
воды пересохшее горло, он предложил в заключение Пушкина выкинуть в печку, я
улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня возьми! Улыбка не воробей?
— Выступайте оппонентом!
— Не хочется.
— У вас нет гражданского мужества.
— Вот как? Хорошо, я выступлю.
И я выступил, чтоб меня черти взяли[26]! Три дня и три ночи готовился. Сидел у
открытого окна, у лампы с красным абажуром. На коленях у меня лежала книга,
написанная человеком с огненными глазами.
...ложная мудрость мерцает и тлеет[27]
Пред солнцем бессмертным ума...
Говорил Он:
...клевету приемли равнодушно[28].
Нет, не равнодушно! Нет. Я им покажу! Я покажу! Я кулаком
грозил черной ночи.
И показал! Было в цехе смятение. Докладчик лежал на обеих
лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое:
— Дожми его! Дожми!
.........................................................
Но зато потом!! Но потом...
Я — «волк в овечьей шкуре». Я — «господин». Я «буржуазный подголосок»...
.........................................................
Я — уже не завлито. Я — не завтео. Я — безродный пес на
чердаке. Скорчившись сижу. Ночью позвонят — вздрагиваю[29].
.........................................................
О, пыльные дни! О, душные ночи!..
И было в лето от Р. X. 1920-е из Тифлиса явление. Молодой
человек, весь поломанный и развинченный, со старушечьим морщинистым лицом,
приехал и отрекомендовался: дебошир в поэзии. Привез маленькую книжечку,
похожую на прейскурант вин. В книжечке — его стихи.
Ландыш. Рифма: гадыш.
С ума сойду я, вот что!..
Возненавидел меня молодой человек с первого взгляда[30]. Дебоширит на страницах
газеты (4-я полоса, 4-я колонка). Про меня пишет. И про Пушкина. Больше ни про
что. Пушкина больше, чем меня, ненавидит! Но тому что! Он там, идеже несть[31]...
А я пропаду, как червяк.
|
