Альфред Брем «Жизнь животных»

Отряд I Обезьяны[179] (Pitheci)

Из всех народов древности только жители Индии да египтяне, насколько нам известно, симпатизировали обезьянам. Древние египтяне высекали их изображения из прочного камня и часто придавали своим богам внешний вид обезьян; древние же индусы точно так же, как и их нынешние потомки строили для обезьян целые храмы. Римляне держали их в своих домах для удовольствия или изучали по их трупам внутреннее строение человеческого тела; часто они заставляли также обезьян выходить на арену цирка для борьбы с дикими зверями. Впрочем, гордые граждане Древнего Рима никогда не приравнивали обезьян к себе, считая их вполне зверями. Иначе смотрят на дело арабы; они видят в обезьянах проклятых Аллахом существ, вечно обреченных носить в себе образ дьявола, в соединении с внешностью человека. Мы, европейцы, видим в этих животных скорее каррикатуру человека, а не существа, родственные нам по устройству тела; более привлекательными нам кажутся те обезьяны, которые наименее похожи на людей; наоборот, те, у которых сходство с человеком выступает довольно резко, кажутся нам антипатичными. Наше нерасположение к этим существам основывается сколько на внешнем виде их, столько же и на душевных их свойствах.[180] Нас одинаково поражает и сходство обезьян с человеком, и отличие их от нас. В образе человека мы видим полную гармонию, которая у обезьян часто превращается в отвратительное уродство. При одном взгляде на обезьяну бросается в глаза разница между ней и человеком, хотя она и не так велика, и скорее может считаться только условным предрассудком. Во всяком случае было бы совершенно неправильно считать всех вообще обезьян уродливыми существами, и между ними есть красивые, как есть и некрасивые. Но это бывает и с людьми: ведь не видим же мы в эскимосе, бушмене или австралийце образец красоты!

Величина обезьян очень различна: некоторые из них, напр., горилла, достигают роста человека, другие, как, напр., игрунка, не более белки. Точно также разнообразна и внешность их. По внешности их можно разделить на три группы: человекообразные, собакоподобные и векшеподобные. Это сравнение как нельзя лучше характеризует их фигуру. Конечности обезьян иногда короткие, мускулистые, а иногда – тонкие и длинные; у большинства – есть длинный хвост, у других он короток; а есть и совершенно бесхвостые обезьяны. Точно также замечается разнообразие и в волосяном покрове, который у одних обезьян – жидкий и короткий, у других густой и длинный, в виде, настоящего меха. Цвет шерсти – обыкновенно темный, но у многих обезьян есть на теле ярко окрашенные места: наконец, встречаются почти совершенно белые обезьяны – альбиносы (их особенно почитают в «стране Белого Слона» Сиаме).

При всем, однако, разнообразии внешнего вида обезьян, внутреннее строение их тела довольно однообразно. Их скелет, но форме костей, довольно похож на человеческий костяк; мало отличаются от человеческих и зубы, по числу и строению. У некоторых видов, особенно у мартышек и павианов, замечаются так называемые защечные мешки, т. е. особые расширения внутренних стенок рта, соединенных с ротовой полостью особым отверстием и служащих обыкновенно обезьяне для временного сохранения пищи. Человекообразные и обезьяны Нового Света совершенно лишены этих «мешков».

По устройству конечностей[181], приспособленных для хватания, обезьян называют четырехрукими, так как у них большой палец может быть противопоставлен остальным пальцам, как на руке человека[182]. Однако и это – не общий признак: у игрунок такое устройство пальцев замечается только на задних конечностях. Кроме того, и у всех вообще обезьян существует все‑таки некоторая разница между строением кисти руки и ступни, так что правильнее было бы назвать обезьян двурукими. В этом да и еще кой в чем они, несомненно, походят на человека. Зато существуют и резкие различия этих животных от человека: прежде всего, их туловище покрыто шерстью, передние конечности несоразмерны с телом длинны, а задние тонки и не имеют икр: затем, седалищные наросты, признак общий почти всех обезьян, у многих длинный хвост, а главное – строение головы, с выдающейся, отодвинутой назад мордой, незначительный объем черепа и тонкие, втянутые внутрь губы, – все это резко отличает обезьян от человека.

Что касается душевных свойств обезьян, то, рядом с безусловно несимпатичными чертами, у них встречаются и симпатичные. С одной стороны, бесспорно, эти животные коварны, злы, раздражительны, мстительны, сварливы, с другой – понятливы, веселы, ласковы, доверчивы к человеку, общежительны, сострадательны к слабейшим себя, мужественны при встрече с врагами и замечательно чадолюбивы. Однако умственное развитие их вовсе не так сильно превосходит развитие прочих млекопитающих, как обыкновенно думают. Правда, обезьяны очень переимчивы и легко выучиваются различным штукам, которые собака усваивает с трудом; но зато они при исполнении заученного далеко не обнаруживают того удовольствия и сообразительности, какие замечаются в той же собаке. Впрочем, нельзя упускать из виду того обстоятельства, что человек приручал собаку в течение целых тысячелетий; за это время природные способности ее могли совершенно измениться; обезьяны же никогда не были очень близки к человеку.

Все‑таки отказать в уме обезьянам нельзя.[183] Напротив, скорее следует причислить их к числу самых умных животных. Они одарены прекрасной памятью и умеют пользоваться своим опытом; их проницательность и хитрость видны в их замечательном уменьи притворяться и скрывать свои зловредные намерения, а также в уменьи ловко избегать опасности. Далее, они способны сильно привязываться к тем лицам, которые делают им добро; обнаруживают большую любовь к детям и товарищам, попавшим в беду: обезьяны стараются, при бегстве, унести не только своих раненых, но и убитых. Словом, присутствие у них ума – несомненно.

Впрочем, при всем их уме, их нетрудно обмануть; для этого стоит только возбудить у них страсть. Тогда, увлекаясь желанием во что бы то ни стало удовлетворить ее, они не замечают грубых ловушек и обыкновенно попадают впросак.

Будучи очень чувствительны к холоду, обезьяны обитают только в жарких странах, хотя, впрочем, некоторые павианы, поднимаясь в горных странах на значительную высоту, переносят там довольно низкую температуру. Каждая часть света имеет свои, так сказать, специальные породы обезьян; только один вид живет одновременно и в Африке, и в Азии; в Австралии обезьян совсем нет, а в Европе встречается только один вид, да и то в небольшом числе экземпляров, он живет на Гибралтарской скале.[184]

В местах своего обычного обитания обезьяны встречаются от 35 ю.ш. до 37 с.ш. (шир. Японии) в Старом Свете и с 29 ю.ш. только до 28 с.ш. в Америке. В обоих этих полосах обычным местом их обитания являются леса, и только небольшое число видов предпочитает скалистые горные местности.

Обезьяны, бесспорно, одни из самых живых и подвижных млекопитающих. Выйдя на добычу, они ни на минуту не остаются в покое, а вечно что‑нибудь рассматривают, хватают, срывают, обнюхивают и откусывают, чтобы затем съесть это или бросить. Едят они, можно сказать, все съедобное, но главное их пищу составляют: плоды, луковицы, клубни, корни, семена, орехи, листья и сочные стебли; едят они и насекомых, и яйца, а также птенцов птиц. Но больше всего, кажется, достается от них полям и садам; недаром арабы Восточного Судана говорят: «Мы сеем, а обезьяны пожинают». И действительно, эти создания являются страшным врагом земледельца и садовода, причем не столько съедят, сколько напортят. От этих грабителей ничто не может защитить: ни задвижки, ни заборы, – они искусно отодвигают первые и перелезают через вторые, производя полное разрушение на поле и в саду.

Хозяин приходит в отчаяние от их грабежей; для постороннего же наблюдателя зрелище, представленное набегом этих ловких, увертливых животных, кажется весьма забавным: они гоняются взапуски друг с другом, скачут, кувыркаются, со смешным, сосредоточенным вниманием разглядывают все блестящее, что им попадется.

Их ловкость, обнаруживаемая в искусстве лазанья, превосходит всякое вероятие. Это – настоящие акробаты, за исключением разве больших пород и павианов, довольно‑таки неуклюжих. Им ни по чем прыжки в 3–4 саж. С высоты дерева они прыгают на ветку, лежащую на 5 саж. ниже. При этом ветка, конечно, сначала сильно наклоняется, но затем снова выпрямляется, давая этим обезьяне толчок вверх, – и она, как стрела, пронизывает воздух, действуя ногами и хвостом, как рулем. Упав с дерева, обезьяна всегда сумеет схватиться за первую попавшуюся ей ветку и снова полезет вверх; впрочем, ей и упасть на землю ничего не значит.

Чего нельзя схватить руками, обезьяны хватают задними конечностями, а американские обезьяны – хвостом; хвост у этих животных есть пятая, можно сказать, самая важная конечность: на нем они качаются, при помощи его достают пищу из расщелин, поднимаются вверх; даже ночью они спят, охвативши хвостом сиденье.

Ловкость и проворство обезьян заметны только при лазаний; на земле же большинство их кажутся очень неуклюжими. Лучше других ходят мартышки, цепкохвостые обезьяны Нового Света и игрунки, особенно первые, за которыми трудно угнаться и хорошей собаке. Что же касается крупных обезьян, то походка их очень тяжела и уже совсем не похожа на человеческую. Мы обыкновенно при ходьбе ступаем на землю всей ступней, обезьяны же опираются на согнутые пальцы передних конечностей и неуклюже подбрасывают туловище вперед, выкидывая задние конечности между передними. Движение это напоминает походку человека на костылях. Да и так‑то они ходят недолго и при первом случае, напр., преследования, опускаются на четвереньки.

Некоторые виды их превосходно плавают, напр., мартышки, другие же, как павианы и ревуны, легко тонут и потому боятся воды. Однажды в Америке нашли семью еле живых ревунов на дереве, которое во время наводнения наполовину погрузилось в воду; обезьяны даже не пытались спастись по воде на другие деревья, хотя те были от них на расстоянии каких‑нибудь шести‑десяти шагов.

Некоторые наблюдатели уверяют, будто не умеющие плавать обезьяны устраивают для переправы через ручьи живой мост, цепляясь друг за друга хвостом и руками. Но это – чистый вымысел.

Что касается общественной жизни обезьян, то на ней следует остановиться, так как большинство этих животных живет стаями. Каждая стая, под руководством опытного и сильнейшего самца, выбирает обыкновенно район для поселения, большей частью поблизости от жилья человека, так как тогда недалеко и пастбище для обезьян – сады, бахчи и поля, до которых они такие охотники. Опытный вожак, избираемый, конечно, не подачей голосов, а при помощи своих же зубов и кулаков, которыми он смиряет всех непокорных, постоянно заботится о безопасности своих подданных и потому суетится больше всех: он всюду озирается, ничему не доверяет и оттого всегда успеет вовремя заметить грозящую опасность. В случае же последней, вожак немедленно издает предупреждающий крик, состоящий из ряда отрывистых, дрожащих, негармоничных звуков, – и вся стая обращается в поспешное бегство; матери сзывают детенышей, которые мгновенно прицепляются к ним, и спешат со своими драгоценными ношами к ближайшему дереву или скале. Только когда успокаивается вожак, стая вновь собирается и возвращается обратно.

Уже из этого крика вожака видно, что обезьяны могут издавать звуки для выражения своих чувств. Некоторые же наблюдатели идут дальше, доказывая, что обезьяны владеют настоящим языком, как и люди, но, конечно, гораздо менее развитым.[185]

* * *

«С детства у меня сложилось убеждение, – говорит он, – что все породы животных имеют свой язык, при помощи которого могут разговаривать друг с другом, и я только удивлялся, почему никто и никогда не пытался изучить этот язык». Наблюдения Гарнера в зверинцах разных американских городов еще более укрепили его в этой мысли. «Прислушиваясь к звукам, которыми обменивались между собой обезьяны, я вдохновился убеждением, – говорит он дальше, – что могу выучиться им». Затруднение состояло лишь в том, как записать звуки обезьян, чтобы лучше изучать их. Но тут на помощь смелому ученому явилось драгоценное изобретение XIX века, фонограф, легко устранявший эту помеху.

Средство было немедленно испытано. «Отделив на некоторое время двух обезьян, живших в одной клетке, – рассказывает Гарнер, – я посадил их в отдельные помещения, так что они не могли ни видеть, ни слышать одна другую. Затем я установил фонограф близ клетки самки обезьяны и различными средствами заставил ее произносить разнообразные звуки, которые и записывались на цилиндре фонографа. После этого аппарат был помещен у клетки самца, и передача повторяла ему записанные звуки самки, причем поведение его тщательно наблюдалось. Очевидно, что самец признал звуки самки и вдруг начал искать обращавшуюся к нему таинственную подругу. Нельзя описать его недоумения от такого странного для нею явления. Знакомый голос подруги заставлял его приближаться, но писк, выхоливший из трубы фонографа, являлся для него непостижимым. Самец следил за звуками, несмотря на то, что они выходили из трубы: он подходил к ней, но, не находя там подруги, опускал руку по плечо в трубу, затем вынимал ее и снова смотрел в отверстие трубы. Выражение лица его было, действительно, испытующим».

Удостоверившись таким образом в полной пригодности фонографа, Гарнер принялся тщательно записывать звуки, испускаемые обезьянами при разных обстоятельствах жизни, затем старался воспроизводить их сам, пока окончательно не усвоил их. После этого неутомимый исследователь проверил усвоенное им в беседах с обезьянами разных пород.

«Возвратившись в Чикаго, – пишет он, – я сначала посетил небольшую обезьяну – капуцина, запись звуков которой была главным образом изучена мной. Поместившись возле се клетки, я произнес звук, который перевел, как означающий «молоко», и из многих дальнейших опытов заключил, что этот звук понимается ею, как «корм» вообще, это мнение, несколько изменившееся во время позднейших опытов, вселило во мне уверенность, что подобные звуки употребляются для обозначения более обширных понятий.

Получивши звук или два, я расширил поле действий и начал, уже в качестве знатока языка обезьян капуцинов, пробовать свои знания на прочих породах, с которыми мне приходилось иметь дело.

В Чарльстоуне у одного господина был красивый экземпляр из рода цебусь, которого звали Джекс. Естественно, что он дичился посторонних, но при моем первом обращении к нему на свойственном ему языке он, казалось, смотрел на меня благосклонно, и скоро стал есть из моих рук, позволяя мне ласкать его через прутья клетки. Он глядел на меня с очевидным любопытством и неизменно отвечал на звук, который я произносил на его языке. При третьем моем посещении я решился попробовать на нем действие особого звука «тревоги», или «нападения», перенятого мною от одного из экземпляров этой породы, звук, который не могу выразить буквами. Как только обезьяна начала есть из моих рук, я издал эту особенную пронзительную ноту, и она мгновенно вспрыгнула на самую высокую жердь своей клетки, отсюда бросилась в свое место отдыха и снова с быстротой выскочила оттуда, почти обезумев от страха».

Мало‑помалу, расширяя свои познания «обезьяньего языка», Гарнер составил целый словарь языка, наших четвероруких друзей. При этом было принято в соображение, что интересы животных касаются весьма ограниченного числа предметов. Добыть себе пищу и избежать надвигающейся опасности – вот в чем состоят главнейшие заботы всякого животного. Поэтому нисколько не удивительно, что звук «у», который на языке обезьян обозначает «пищу». в то же время обозначает и всякое приятное ощущение, вообще дружеский привет и др. Звук «у» произносится обезьянами полнотонно и напоминает звук флейты. Наоборот, желая предупредить о большой опасности, обезьяны резко и пронзительно произносят звук «и». Звуков «э» и «о» проф. Гарнеру вовсе не удалось подслушать, а от согласных на языке обезьян имеются лишь весьма незначительные следы.

«Слово «у», но несколько иначе (нашими буквами мы не можем это выразить) означает у обезьян «дай». Произнося слово «у», мне несколько раз удалось заставлять обезьян приносить из клетки мяч, палку и проч. Разница в ударении может быть изображена только при помощи фонографа».

В дальнейшем изложении проф. Гарнер касается некоторого сходства, существующего между языком обезьян и языком человека. По мнению английского ученого, обезьяна произносит звук произвольно, хорошо обдумав и членораздельно. Звук обращен всегда к определенному индивидууму. Поведение обезьян показывает, что в их сознании имеется ясное представление о том, что они желают передать при помощи звуков. Они ожидают ответа, а если ответа не последует, то несколько раз подряд повторяют данный звук. Обыкновенно они смотрят в глаза тому, с которым говорят. Обезьяны произносят звуки вовсе не для препровождения времени и не тогда, когда они одни, а только в тех случаях, когда поблизости находится человек или обезьяна. Они понимают звуки других обезьян и отвечают тем же самым звуком; отлично понимают они звуки и тогда, если звуки исходят от человека, фонографа или других механических приспособлений. Для какого‑нибудь понятия все обезьяны употребляют, в общем, один и тот же звук. Различные звуки сопровождаются различными жестами и имеют различные последствия при одних и тех же обстоятельствах. Обезьяны произносят звуки голосовыми органами и видоизменяют их зубами, языком и губами, т. е. таким же способом, как и человек.

Чем более развита общественная жизнь у какой‑нибудь породы обезьян, тем совершеннее их язык. В некоторых случаях звуки произносятся шепотом, что опять‑таки говорит в пользу того, что обезьяны произносят звуки вполне сознательно.

Обезьяны – довольно живучи: чтобы убить их[186], нужно попасть пулею в голову или туловище; впрочем, достаточно и выстрела крупной дробью. Однако с некоторыми крупными видами нужно выдержать тяжелую борьбу, напр., с гориллой или орангутангом, чтобы доканать их, так как обезьяны так мужественны, что даже маленькие мартышки, будучи рассержены или загнаны, с яростью кидаются прямо на врага. Особенно горячо защищаются самки, спасая своих детенышей. В бою с врагом обезьяны пускают в ход и руки, и зубы: они бьют, царапают, кусают. Однако рассказы о том, что будто бы они защищаются еще и древесными сучками или камнями, нужно отнести к области фантазии. По всей вероятности, утверждающие это наблюдатели описывали не то, что видели, приняв за сознательные удары со стороны животных случайно падающие с дерева, при их движении, сухие ветки или камни, падающие со скал.

Обезьяны родят по одному детенышу[187], редко двух: детеныш этот очень некрасив: конечности его кажутся вдвое длиннее, чем у взрослых, а лицо до того покрыто морщинами, словно перед вами старик. Однако мать питает самую нежную любовь к этому уроду: то лизнет, то ищет у него насекомых, то держит перед собой, словно желая насладиться его видом, то качает, словно баюкая. Детеныш скоро научается вешаться матери на грудь, обнимая передними конечностями шею, а задними бока: в этом положении он нисколько не мешает матери бегать и лазать, а сам может в это время спокойно сосать. Более взрослые детеныши вскакивают на плечи и спину родителей. Подросши немного, маленькая обезьянка начинает шалить и играть с другими, себе подобными, но под строгим присмотром маменьки. При малейшей опасности та бросается к своему детищу и особенными звуками приглашает его вскочить себе на грудь. Непослушание наказывается щипками, пинками, а иногда и пощечинами. В неволе обезьяна делится с детенышем последним куском пищи и так нежно ухаживает за ним, что нельзя не быть тронутым. Если же он умрет, мать часто следует, от тоски, за ним в могилу. Сироту‑обезьянку часто усыновляет другая самка той же породы и любит его не менее, чем собственных детей. В отношении же приемышей других пород наблюдается странное явление: мачехи ухаживают за ними, ласкают, чистят, но есть не дают, отнимая без зазрения совести их пищу. То же приходилось наблюдать у ручных павианов, которые брали себе в приемыши щенят и котят.

Время возмужалости обезьян в точности неизвестно.[188] У мартышек и мелких американских обезьян оно наступает, вероятно, на четвертом или пятом году жизни, у павианов на 9‑13 году, а у больших, человекообразных обезьян еще позднее; по крайней мере, выпадение молочных зубов у них бывает почти в таком же возрасте, как и у человека. На свободе обезьяны, кажется, мало подвержены болезням: по крайней мере, никто не слышал об эпизоотиях у них. Неизвестно также, насколько велика продолжительность их жизни; следует, впрочем, думать, что гориллы, оранги и шимпанзе живут не меньше людей.

У нас, в Европе, обезьянам живется плохо; большей частью они умирают от чахотки легких. Вид больной обезьяны очень жалок. Бедное животное, раньше такое веселое и подвижное, теперь сидит спокойно, смотря умоляющим, почти человеческим взглядом на ухаживающих за ним, и чем ближе к смерти, тем делается покорнее и тише; оно благодарно за каждую мелочь, охотно принимает лекарства, соглашается даже, не защищаясь, на хирургические операции. Достойно внимания, что у нас, в Европе, даже у здоровых обезьян всегда болит хвост: он покрывается язвами, наступает воспаление, гангрена, и суставы хвоста отпадают один за другим.

Содержать в неволе обезьяну нетрудно; она ест все то же, что и человек. Но едва ли вообще стоит держать‑то этих животных; их недостатки и проказы перевешивают ту пользу, какую они могут принести. К тому же они и не отличаются особенной понятливостью, и хотя обезьяна легко научается известным фокусам, но зато легко и забывает их.

Что касается диких обезьян, то и они приносят человеку больше вреда, чем пользы. Правда, мясо некоторых видов идет в пищу, а шкуры – на мех и кожаные изделия, но эта польза ничтожна в сравнении с огромны вредом, какой наносят обезьяны хозяевам полей, плантаций и садов, и потому нужно только удивляться индусам, считающим этих животных за священные существа, за которыми нужно ухаживать, точно они и в самом деле полубоги; эти вороватые существа не заслуживают такой чести.

Отряд обезьян (Pitheci) разделяется обыкновенно на три семейства:[189] Узконосых[190]  (Catarrhini), или обезьян Старого Света, Широконосых  (Platyrrhini), или обезьян Нового Света, и Игрунковых  (Arctopitheci).

Представители первого семейства, по устройству ноздрей и зубов, более других обезьян походят на человека, но у них на верхней челюсти, между клыком и соседним резцом, есть промежуток, где помещается выдающаяся часть нижнего клыка. Далее, все узконосые обезьяны не имеют цепкого хвоста. Семейство это разделяется на 2 группы: 1) Человекообразные  (Anthropomorpha), похожие на человека по внешнему виду (особенно по форме лица и расположению глаз и ушей), и 2) Собакообразные  (Cynopithecini), с мордой собаки. Кроме того, первые опираются на землю наружным краем ступни, а вторые – всей ступней; у первых нет ни хвоста, ни защечных мешков, у вторых – есть и то, и другое, да притом имеются еще седалищные наросты на туловище, редко встречающиеся у человекообразных обезьян.

Человекообразные обезьяны  имеют туловище в роде человеческого, но передние конечности их длиннее, а задние – короче, чем у человека. Тело их покрыто длинной тонкой шерстью, но лицо и пальцы – голые. Зубы похожи на человеческие, но клыки у старых самцов не уступают по остроте и величине клыками хищных зверей. Живут эти обезьяны в Старом Свете, именно в Азии и Африке. Все семейство заключает четыре рода: Горилла  (Gorilla), Шимпанзе  (Simia), Орангутанг  (Pithecus) и Гиббон[191]  (Hylobates), заключающих в себе несколько видов.[192]

Горилла[193]  (Troglodytes gorilla, Gorilla gina), самая крупная из человекообразных обезьян, открыта только в 1847 году американским миссионером Соважем на берегах реки Габона.

В зрелом возрасте горилла достигает значительных размеров, – так, напр., превосходный экземпляр, привезенный в Париж с берегов Габона доктором Франкэ, имеет не менее 1,67 м высоты. Ее колоссальное туловище не имеет, так сказать, талии, так как крайние ребра почти соприкасаются с тазом; все оно, кроме части рук, покрыто шерстью, которая обыкновенно стирается на спине от привычки животного спать, прислонясь к стволу дерева. Обыкновенно горилла черного цвета, хотя иногда имеет сероватую или коричневатую окраску шерсти. Дю‑Шалью, проживший в Габоне долгое время, в описании своих путешествий посвятил много страниц этому четверорукому гиганту.[194]

«Горилла, – говорит он, – живет в самых недоступных и уединенных частях Западной Африки, между реками Дангер и Габон, от 1 до 15‑го градуса широты. Она предпочитает чащи леса и утесистые горы в соседстве с водой. Но она вовсе не живет стадами, подчиненными вожаку, как рассказывали о ней; не строит хижин, не опирается на посох при ходьбе, не подстерегает путешественников и не уносит женщин в свои логовища. Она питается исключительно молодыми побегами, зернами, плодами и орехами, которые легко раскалывает своими могучими челюстями. Это животное очень прожорливо, поэтому ему приходится часто переменять место, чтобы отыскать себе пищу. Живет горилла почти постоянно на земле, так как большая тяжесть ее тела мешает ей карабкаться по деревьям; только самки со своими малютками забираются иногда на первые ветви деревьев. Обыкновенно самец, самка и их дети живут вместе. Однако часто старые самцы уединяются в чащу леса, а молодые, несравненно более общительные животные, бродят партиями по 5 и 6 штук.

В случаях крайней опасности, горилла бесстрашно устремляется на врага. Она делает ужасающие гримасы, сверкнет глазами, бьет себя в грудь[195], которая гудит, как барабан, испускает вой, похожий на отдаленные раскаты грома, а волосы на ее голове топорщатся как султан. Если она ранена не смертельно, то бросается на охотника и почти всегда убивает его одним ударом ноги в живот».

Тот же путешественник так описывает встречу с одной из этих огромных обезьян.

«В кустарнике что‑то зашевелилось, и передо мной внезапно явился огромный самец‑горилла; в чаще он шел на четвереньках, но, завидев нас, поднялся и смело взглянул нам в лицо. Стоял он шагах в двенадцати от нас, и я никогда не забуду этого зрелища. Царь африканских лесов казался привидением. Громадное тело, почти шести футов вышиною, держалось прямо; могучая грудь, большие сильные руки, сверкающие серые глаза и дьявольское выражение лица были страшны: нас он, видимо, не боялся. Он стоял и бил себя в грудь могучими кулаками, и удары эти раздавались, как звуки большого металлического барабана, так горилла обыкновенно вызывает своих противников на бой… Он страшно ревел. Рев его, совершенно особенный, наводит ужас и страшнее всех звуков, раздающихся в африканских лесах; он начинается резким лаем, похожим на лай большой собаки, и переходит в глубокие раскаты, напоминающие раскаты грома. Не видя гориллу, но слыша его рев, я несколько раз ошибался, принимая его за грозу.

Мы стояли неподвижно, ожидая нападения. Увидев это, чудовище еще страшнее засверкало глазами; волосяной гребень на лбу его начал подниматься и опускаться, длинные клыки оскалились, – и вновь загремел грозный рев. В это мгновение горилла походил на адское видение, на одно из тех отвратительных существ – полулюдей и полузверей, которых старинные живописцы любили изображать на картинах ада. Чудовище сделало несколько шагов вперед, остановилось, издало свой ужасный вой, потом приблизилось еще немного, снова остановилось и начало яростно бить себя в грудь. Таким образом, оно было от нас всего в шести шагах, когда я, наконец, выстрелил… Со страшным, человеческим стоном, в котором, однако, слышалось и что‑то звериное, оно повалилось лицом на землю. Несколько минут его тело конвульсивно подергивалось, затем все стихло, – смерть сделала свое дело. Мне оставалось лишь исследовать огромный труп; оказалось, что тело имело 5 футов 8 дюймов длины; развитие ручных и грудных мускулов свидетельствовало о необычайной силе животного».

В неволе горилла проявляет ничем не укротимую дикость: она кусает и царапает всех, кто к ней приближается, и умирает от бешенства, если ей не удается освободиться. Дю‑Шалью думал, что молодых обезьян будет легче приучить, чем взрослых. Однажды туземцы доставили ему гориллу 2 или 3 лет, которую они захватили, убив ее мать. Она была 0,81 м высотой, с сероватою шерстью. Пищи она не принимала, на четвертый день вырвалась из клетки и забилась под кровать путешественника. Вскоре затем снова вырвалась и убежала в соседний лес. Пойманная, она через несколько дней умерла в бешенстве. Вторая попытка была также неудачна: горилла, отправленная в 1859 г. Лондонскому Зоологическому Обществу, умерла, не достигнув берегов Англии. Экземпляр, купленный Фалькенштейном на берегу Лоанго и проданный им в 1876 г. Берлинскому аквариуму за 50 тысяч франков, был первой гориллой, привезенной живою в Европу. Во время своего прибытия она весила от 14 до 18 килограммов и имела почти 65 сантиметров в вышину.[196]

Некоторые писатели, напр. Дюро‑де‑Ламалль, утверждают, что еще древние знали гориллу. В самом деле, известно, что знаменитый мореплаватель Ганнон был отправлен кареагенянами для основания колоний в Западной Африке с 60 кораблями и 30 тысячами экипажа; предприятие не вполне удалось, – он должен был вернуться на родину; и вот, в отчете о своем путешествии, который сохранился до нашего времени, Ганнон говорит, что пройдя мимо страны, реки которой текли пламенем (лавой?), он достиг залива «Южного рога». В глубине этого залива был остров с озером, а на озере – еще остров, переполненный дикими людьми. «Там было очень много мохнатых женщин, которых наши переводчики называли гориллами. Мы гнались за ними, но мужчин нам не удалось захватить, так как они были очень ловки в лазаньи по самым крутым утесам и бросались в нас камнями: мы поймали только трех женщин, которые кусались и царапались. Мы принуждены были их убить. Мы содрали с них шкуры и привезли в Кареаген, так как мы дальше уже не плыли; живых нам привезти не удалось». Ганноп положил свое официальное донесение в храм Сатурна, а шкуры горилл в храм Юноны‑Астарты, где они оставались до взятия Кареагена. т. е. в течение 345 лет, от 510 до 146 г. до Р. X.

Ясно, прежде всего, что гориллы, упоминаемые Ганноном, не были женщинами: кареагеняне были народ настолько цивилизованный, что не стал бы снимать кожу с убитых врагов и вешать ее, как трофей, в храмах. Ганнон говорит далее, что «дикие люди» были покрыты волосами. Это дает повод думать, что дело идет о какой‑то породе обезьян. Вопрос только в том, о какой? Предполагают, что это были именно гориллы.

Напротив, другая человекообразная обезьяна, шимпанзе, живущая там же, где и горилла, была, несомненно, известна с давнего времени и появилась в Европе еще в XVII в.

Шимпанзе[197]  (Troglodytes niger, Simia Troglodytes) – значительно меньше гориллы, не выше 1,55 м, даже в зрелом возрасте. Вид у нее также менее зверский; зубы меньше и короче: нос не такой крупный; руки короче, и конечности не такой грубой формы, как у гориллы. Кроме того, животное при ходьбе опирается не на ладонь, как другие четвероногие, а на верхнюю поверхность пальцев. За исключением лица, обнаженного, но украшенного бакенбардами, и вполне гладкой внутренней части рук и ног, все тело животного покрыто длинными грубыми волосами, черными сначала, а с течением времени получающими коричневатый или сероватый оттенок.

Верхняя и Нижняя Гвинея являются настоящею родиною шимпанзе. Эти животные живут в больших лесах, близ берегов моря и рек, поодиночке и парами, как говорит Дю‑Шалью, или, как говорят другие путешественники, стадами более или менее многочисленными, под предводительством старого вожака, обязанного заботиться об общем благе.[198] Когда их преследуют, они бросаются на деревья, издавая звуки, похожие на лай, но, несмотря на свою силу, не вступают в бой с охотником, если они только не доведены до крайности. В последнем случае они защищаются ударами рук и зубами. Все‑таки им и в голову не приходит мысль вооружиться палками и таким образом отражать нападение противника.

Мы уже упомянули, что шимпанзе стали появляться в Европе еще с XVII в., и почти все столичные зоологические сады имели их. К сожалению, шимпанзе не всегда хорошо переносят европейский климат и скоро умирают. Тем не менее натуралистам удалось произвести массу наблюдений, свидетельствующих о несомненной смышленности этих четвероруких.

Капитан Гранпрэ рассказывает, напр., что одна самка на корабле, отправлявшемся в Америку, умела растопить печь, когда температура была достаточно высока для варения, обращалась, как настоящий матрос, с якорем и парусами. Бросс рассказывает, что шимпанзе, привезенные в Европу, ели всё, умели обращаться с ножами, ложками и вилками, пили вино и водку из стаканов, охотно подчинялись диете при лечении и пр. У Бюффона был один шимпанзе, который привык ходить почти постоянно прямо и держался с большим достоинством. Он повиновался малейшему знаку своего господина, подавал руку дамам, садился за стол, развертывал салфетку, откупоривал бутылки и потчивал соседей, вообще вел себя очень благовоспитанно. К несчастью, в конце года он умер от чахотки. В 1876 году такое же интеллигентное животное жило в парижском Ботаническом саду. Его звали Беттиной. Оно было очень привязано к своему сторожу и при малейшей неприятности искало утешения в его объятиях. Вело себя оно, как послушное дитя; ему только никоим образом не удавалось принять вертикального положения.

С этой обезьяной, по моему мнению, нельзя так обращаться, как с простым животным. Несмотря на все странности, проявляемые ею, в ее поведении так много человеческого, что почти забываешь, животное ли видишь пред собой.[199] Тело его, как у животного, но разум стоит на одном уровне с дикарями. Было бы ошибочно приписывать поступки и уловки этого развитого существа единственно безотчетному подражанию. Правда, шимпанзе иногда и подражает поступкам других, но это делает она так же, как делает ребенок, подражая взрослым. Шимпанзе позволяет себя обучать, прилежно учится, и если бы его рука была послушна и годна, подобно человеческой, то он бы многому научился. Он же делает столько, сколько может сделать. По крайней мере, все поступки его совершаются с полным сознанием и обсуждением. Шимпанзе выказывает интерес к предметам, которые не имеют никакого отношения к потребностям его природы.

С этим мнением многих ученых вполне согласуются наблюдения, произведенные в зоологическом саду, в Штутгарте, над двумя шимпанзе, которые отличаются выдающимся умом. Они садятся но человечески, едят из посуды, умеют держать себя и всем интересуются, простирая свою любознательность даже до искусства писать. Когда им показали бумагу и карандаш, они сейчас же поняли их назначение и принялись с серьезною миною покрывать данные им листы своими иероглифами.[200]

Вообще, подводя итог всем наблюдениям над шимпанзе, невольно вспоминаешь поверье, издавна существующее у западноафриканских дикарей, что эти животные когда‑то были тоже членами человеческой семьи, но за дурные поступки были изгнаны из общества людей и постепенно дошли до нынешнего состояния.

Третий представитель человекообразных обезьян, орангутанг[201]  (Pithecus satyrus) – тоже очень известное животное. Уже древний мир знал его. Плиний говорит, что «в горах Индии ворочаются сатиры, животные очень злые, с лицом человека, передвигающиеся то на двух, то на четырех лапах, что бегают они очень быстро, и захватить в плен можно только больных и очень старых».

В XVII веке голландский врач Тульпиус описал оранга под именем Satyrus indicus. «Это животное, – говорит Тульпиус, – ростом с трехлетнего ребенка, обладает силою шестилетнею; спина ею покрыта черными волосами».

После него другой медик, Бонциус, описал оранга с полною точностью. Он говорит, что сам несколько раз видел «лесных людей». «Ходят они довольно часто на задних ногах, и движения их совершенно похожи на человеческие. Особенно удивительна была одна самка. Она стыдилась, когда ее рассматривали незнакомые люди, и не только лицо, но и все свои голые части прикрывала руками: она вздыхала, плакала и до того поступала по‑человечески, что ей не доставало только дара слова, чтобы быть вполне человеком». К сожалению, путешественники позднейшего времени, с целью придать более пикантности своим рассказам, извратили описания упомянутых ученых, так что только в последнее время удалось вполне выяснить хотя бы главные, существенные черты организации орангутанга.

Это животное, известное также под именем ронга, существенно отличается от гориллы и шимпанзе: поэтому натуралисты с полным нравом выделяют этот род под именем Satyrus. Действительно, руки оранга сравнительно очень длинны и спускаются до уровня лодыжек: голова более конической формы; лоб выше; орбиты более продолговаты; уши менее выдаются; грудная клетка составлена из 12 пар ребер вместо 13, благодаря чему повыше газа образуется небольшое утончение в виде талии. Кроме того, у оранга запястье состоит из 9 костей, в то время как у человека, гориллы и шимпанзе оно состоит только из 8; пястные кости и суставы пальцев дугообразно согнуты, что дает возможность этой обезьяне сильнее хвататься за ветви. Эта особенность еще более заметна в строении нижних конечностей: подошва ноги у оранга очень выгнута.

Но размеры орангутанга не так велики, как думают иногда. Уоллес определяет их так: высота 1,27 м, с вытянутыми руками 2,40 м, и 1,10 м вокруг талии.[202] Лицо и руки оранга, как гориллы и шимпанзе, обнажены, глаза маленькие, нос приплюснут, нижняя челюсть значительно выдается вперед, губы припухлы; кожа шеи вся в складках: она прикрывает горловые мешки, которые по воле животного могут сильно раздуваться. Руки оранга очень длинны, с вытянутыми пальцами, снабженными плоскими ногтями: как и все тело, они покрыты длинною рыжеватою шерстью, местами переходящею в черноватый оттенок. Волоса на спине и груди значительно реже, чем на боках и вокруг щек, где они образуют густую бороду.

Орангутанг живет по островам Зондского архипелага, где туземцы и дали ему настоящее название, означающее в переводе «лесной человек». По их воззрениям, эти обезьяны настоящие люди и могли бы хорошо говорить, если бы захотели, но не делают этого из боязни, как бы не заставили их работать. Любимым местопребыванием этой обезьяны служат чащи огромных лесов, где она почти не сходит на землю с деревьев. Она почти всю свою жизнь перебирается с дерева на дерево, собирая себе пищу из плодов, листьев и почек.

Однако на свободе оранга удалось наблюдать очень немногим путешественникам (между прочим, Уоллесу, доставившему нам подробные сведения о них), зато пленные обезьяны неоднократно доставляли неистощимый источник для наблюдений, которые и показали, что орангуганг по своим умственным способностям стоит едва ли не выше прочих обезьян. Постараемся доказать это примерами.

Самка оранга, принадлежавшая голландцу Восмерну, отличалась добродушием и никогда не выказывала злобы. Когда ее посадили на цепь, она пришла в отчаяние, стала бросаться на пол, жалобно кричала и рвала свои одеяла. Обыкновенно она ходила, подобно прочим обезьянам, на четвереньках, но могла хорошо ходить и прямо. Однажды ей дали полную свободу: она тотчас влезла на стропила и лазила по ним с такою ловкостью, что четверо людей должны были гоняться за нею целый час; во время этой прогулки она успела достать где‑то плохо лежавшую бутылку малаги, откупорила ее, вино выпила, а бутылку поставила на место. После питья обыкновенно она утирала рукой губы, как это делают люди, и даже умела употреблять зубочистку. Перед тем, как ложиться спать, она долго поправляла сено, на котором спала, тщательно вытрясала его, клала особую связку вместо подушки и закутывалась в одеяло. Раз при ней отперли ключом замок ее цепи: она с большим вниманием наблюдала за этой процедурой, потом взяла щепочку, всунула ее в замочную скважину и принялась вертеть но все стороны. Кода ей дали котенка, она схватила его и стала обнюхивать, причем котенок оцарапал ее копями; тогда она бросила Ваську и не хотела больше знать его. Пальцы руки этой обезьяны отличались замечательной силой и в то же время ловкостью: она так искусно умела таскать ими разные вещи из карманов посетителей, что те решительно не могли уследить за ней; развязывать самые запутанные узлы было для нее одним из любимых занятий, и она нередко старалась развязать башмаки у подходивших к ней знакомых ее хозяина. Задние руки ее были так же ловки, как и передние, и она очень часто пускала их в дело, когда нужно было что‑нибудь достать…[203]

Другой ручной орангутанг, о котором рассказывает Джеффрис, отличался своей чистоплотностью: он часто мыл в своей клетке пол мокрой тряпкой и выметал из нее сор; он же имел привычку ежедневно умывать лицо и руки.

Третий представитель этой породы обезьян, известный по описанию знаменитого Кювье, был привезен в Европу десяти месяцев и прожил во Франции около полугода. Во время морского переезда он особенно подружился с одним из офицеров и каждый обед просиживал на спинке его стула. По приезде в Испанию офицер этот высадился с корабля, и место его в столовой было занято другим. Не заметив этого сначала, обезьяна, но обыкновению, влезла на спинку стула, по когда заметила, что ее друга нет, отказалась от пищи, бросилась на пол и в отчаянии стала биться головою, испуская жалобные крики. По приезде во Францию, орангутанг этот сначала жил в Мальмезоне, у императрицы Жозефины где занимал особую комнату. Чтобы выйти из последней, он взбирался на стоявший поблизости стул, повертывал ручку и отворял дверь. Однажды стул отодвинули, чтобы обезьяна не могла выйти; но орангутанг тотчас придвинул его к двери, вскочил на сиденье и открыл дверь. За обедом этот орангутанг умел пользоваться ложкой и пить из стакана. Раз, поставив стакан на стол, обезьяна заметила, что он стоит криво и готов упасть: она тотчас же прогнула руку и поставила его как следует. Пообедав, умное животное обыкновенно накидывало себе на плечи одеяло и отправлялось на постель. Незнакомых этот орангутанг не любил, но с знакомыми был очень кроток и нередко целовал их; рассерженный же пускал в дело кулаки. Любимцами его были двое котят, с которыми он постоянно играл и которые нередко больно царапали его: он несколько раз осматривал их лапы и старался пальцами вырвать когти, но, не успев в этом, предпочитал переносить боль, чем расстаться с котятами.

Еще любопытные были привычки орангутанга, наблюдавшегося одним немецким путешественником но время переезда в Германию. Боби, так звали этого понго, – отличался замечательной силой и ловкостью и с искусством первоклассного фокусника лазил по снастям. Разгрызть кокосовый орех, скорлупа которого с трудом поддавалась даже гонору, для него было пустячным делом. Вообще Боби был большим лакомкой и пускал в ход всевозможные хитрости, чтобы пробраться в кухню и там стянуть что‑нибудь: мясо, муку, сало и т. п. По вторникам и пятницам, в восемь часов, он аккуратно являлся в матросскую столовую, потому что в эти дни матросам давалось саго с сахаром и корицей. В два часа ежедневно Боби являлся в общую столовую к обеду, причем во все время обеда держал себя очень скромно, чистоплотно и аккуратно. Спиртные напитки он очень любил, что и было причиной его смерти. Однажды, лежа в постели. Боби заметил, что кельнер укладывает бутылки с ромом и некоторые из них не убрал. Ночью хозяин обезьяны вдруг услышал в каюте шорох, как будто кто возился с бутылками, и, открыв глаза, при мерцании ночника действительно увидел темную фигуру, возившуюся с бутылками, – то был Боби, который стоял, держа у рта почти опорожненную бутылку. Оказалось, что пьяница осмотрел все бутылки и, найдя среди пустых одну полную, осторожно раскупорил ее. Через десять минут после того спирт начал действовать: Боби вдруг оживился, стал прыгать но столам и стульям, уморительно шатался из стороны в сторону и, наконец, упал мертвецки пьяный. К сожалению, эта выпивка не прошла ему даром: у него открылся сильный тиф[204]. Во время болезни он вел себя кротко и послушно, покорно принимал все лекарства и сам протягивал руку, чтобы у него пощупали пульс. Взгляд его был при этом так трогателен, что, глядя на него, его хозяин не мог удержаться от слез. Несмотря на лечение, силы умного животного с каждым днем слабели, и на четырнадцатый день после начала болезни Боби скончался.[205]

Последний представитель человекообразных обезьян гиббон[206]  (Hylobates), отличается несоразмерно длинными руками. Гиббоны, которых насчитывают до 7 видов, населяют по преимуществу Ост‑Индию и ближайшие из Больших Зондских островов. Тонкое, довольно стройное тело их, значительной величины (но не больше 1 метра), покрыто густым мягким мехом, черного, бурого или соломенно‑желтого цвета. Голова мала и яйцевидной формы: лицо – походит на человечье. Благодаря своим необычайно длинным рукам гиббоны ходят но земле очень плохо. Их хождение есть жалкое ковыляние на задних ногах, тяжеловесное переваливание тела, которое удерживается в равновесии лини, вытянутыми руками; зато лазание и прыгание по ветвям представляет у этих животных легкое и ловкое движение; для этого движения нет, по‑видимому, и границ; оно как бы не зависит от законов тяжести.[207] Гиббоны на земле медленны, неуклюжи, неловки, короче, – они чужие на земле: на ветвях же они представляют прямую противоположность всему этому: это – настоящие птицы в образе обезьян. Если горилла – Геркулес между обезьянами, то гиббонов можно сравнить с легким Меркурием; недаром же один из них (лар, или белорукий гиббон[208]) назван в память возлюбленной последнего, прекрасной, но болтливой наяды Лары, которая своим неугомонным языком возбудила гнев Юпитера, но красотою добилась любви Меркурия и благодаря этому избежала ада.

Наблюдение гиббонов на свободе представляет свои трудности, так как почти все они избегают человека. Живуч они большей частью большими стадами, под предводительством одного вожака.[209] Если их застать врасплох на земле, то можно поймать, так как, или от испуга, или чувствуя свою слабость, они не решаются бежать. Трусость – их характерная черта. Как бы ни было многочисленно стадо, оно всегда покидает раненого товарища. Матери, однако, схватывают детенышей, пытаются бежать, падают иногда вместе с ним вниз, испускают затем громкий горестный крик и, с раздутым гортанным мешком и расставленными руками, с угрозой загораживают дорогу врагу. Материнская любовь гиббонов проявляется, впрочем, не только в опасности, но и при всяком случае. Некоторым путешественникам приходилось иногда наблюдать интересное зрелище, как матери приносили своих малюток к воде, мыли их, несмотря на их крик, затем тщательно вытирали их и сушили и вообще так заботились об их чистоте, что такого ухода можно пожелать и некоторым человеческим детям.

Относительно душевных способностей гиббонов мнения наблюдателей различны. Дювосель, наблюдавший одного гиббона, вида сиаманг[210], очень дурно отзывается о нем. По его словам, это существо, лишенное всяких способностей и занимающее, по степени развития ума, одно из последних мест в царстве животных. Напротив, другие наблюдатели придавали тем же гиббонам много человеческих черт. У О. Форбста был молодой сиаманг (вывезенный с Суматры, где они только и водятся), который имел очень умное выражение лица. «Он очень скоро приручился и стал приятным товарищем. Изящно и вежливо брал он своими нежными, заостренными на концах пальцами то, что предлагали ему. Чтобы пить, он не прикладывал губ к сосуду, а подносил воду ко рту, черпая горстью. Он был очень мил, когда нежно и ласково обвивал мне шею своими длинными руками и прикладывал голову к моей груди, издавая довольное ворчание. Каждый вечер он гулял со мною, опираясь на мою руку. При этом фигура его имела очень оригинальный и забавный вид, когда, рядом со мною, он торопливо шагал, прямо держась на своих немного кривых ногах и странным образом размахивая над головой свободной рукой, чтобы удержаться в равновесии».

Другой наблюдатель, Гарлан, имевший гиббона‑хулока[211] (углечерную обезьяну с Индокитая), говорит следующее. «На мой зов он приходил, садился около меня на стул, чтобы позавтракать вместе со мною, и брал с тарелки яйца или крыло курицы, не пачкая скатерти. Он пил также кофе, шоколад, молоко, чай и т. п., и хотя обыкновенно он пил, погружая в жидкость руку, но, чувствуя сильную жажду, брал сосуд обеими руками и пил из него, как люди. Его любимыми кушаньями были: вареный рис, размоченный в молоке хлеб, бананы, апельсины, сахар и т. п. Бананы он очень любил, но охотно ел и насекомых, отыскивал в доме пауков и ловко ловил правой рукой мух. Подобно индусам, избегающим мяса из религиозных побуждений, этот гиббон, по‑видимому, тоже питал к нему отвращение».

Гиббоны образуют довольно обширный род человекообразных обезьян, до 7 видов, из которых наиболее известны вышеупомянутые сиаманг, лар, хулок, затем унко и ваувау.

Сиаманг[212]  (Hylobates Syndactylus), суматрский гиббон, у которого указательный палец задних конечностей срастается с средним, является самой большой из длинноруких обезьян, но руки его относительно короче, чем у других видов. «Если представить его, – говорит Дювосель без шерсти, то вид его был бы безобразен, так как его низкий лоб так недоразвит, что остаются одни надбровные дуги, глаза сидят глубоко в впадинах, нос кажется широким и плоским, ноздри – очень велики, как и рот. Присоедините сюда большой голый гортанный мешок[213] сиаманга, который свешивается в виде грязного, отвислого зоба и надувается при крике, кривые конечности, обращенные внутрь, недоразвитый подбородок, и придется сознаться, что, действительно, эта обезьяна не из красивых. Но густой, длинный, мягкий мех ее черного цвета и красно‑бурые брови несколько скрашивают это безобразие».

Хулок (H. hulock), или углечерная обезьяна, из Индокитая (высотою около 3 фут.), без гортанного мешка и со свободными пальцами задних конечностей. На черном мехе ею резко выделяется белая перевязка на лбу.

Лар , или белорукий гиббон  (H. lar), распространенный главным образом на пол. Малакка, приблизительно такой же величины, как хулок, черно‑серого цвета с красно‑бурыми ягодицами, светлого цвета руками и ногами и черным, обрамленным белыми волосами лицом.

Унко (H. raffiesii) похож на хулока по цвету, но отличается величиной и цветом меха, кроме того, у него 14 пар ребер. Лицо и мех его черные, спина и паха – красно‑бурые, брови, щеки и челюсти у самца белые, у самок серые, водится на Суматре[214].

Ваувау[215]  (H. variegatus) водится также на Суматре, кроме того, на Малакке. Лицо его голое, голубовато‑черное: мех большею частью черный и только на заду окрашен в смесь белою и красноватою цвета. Это, пожалуй, самый ловкий и искусный акробат между гиббонами; для него ничего не значит прыгнуть на 6–7 сажен; он словно летает с ветки на ветку, до того быстры его движения. Характерен его крик «вау‑вау», который он издает в радостном настроении. Это вид гиббона ведет себя в неволе очень мило, относясь дружелюбно ко всем, кто ему нравится. Так, по крайней мере, вела себя в неволе одна самка ваувау.

Но вообще‑то гиббонов редко приходится видеть в неволе, даже и на их родине: они не могут выносить лишения свободы, страстно стремятся в родные чащи лесов и умирают от тоски по родине.[216]

В заключении упомянем, что тип человекообразной обезьяны существовал на земной поверхности уже в третичную эпоху. Pliopithecus, открытый Лартэ в холме Сансан, устройством зубов походит на гиббона. Также Dryopithecus Сен‑Гадена и Oreopithecus с горы Монте‑Бамболи должны быть отнесены к высшим обезьянам. Однако и эти обезьяны не могут считаться ближайшими предками людей.

Вторая группа  узконосых обезьян[217] собаковидные (Cynopithecini) заключает в себе несколько родов, из которых остановимся на следующих: Semnopithecus (мартышки), Nasalis (носачи[218]), Colobus (толстотелые), Cercopithecus (мартышки[219]), Macacus (макаки), Inuus (маготы) и Cynocephalus (собакоголовые, или павианы).

Тонкотелые обезьяны[220] , как показывает само название, представляют тонких, стройных животных, с тонкими конечностями и длинным хвостом; голова у них – небольшая, с голым лицом и небольшими защечными мешками. Распространены эти обезьяны по Южной Азии и Индийскому архипелагу[221].

В Индустане повсюду, за исключением горных местностей, особенно распространен один вид тонкотелых, хульман , или хануман[222],  священная обезьяна индусов (Semnopithecus entellus). Это – небольшое животное, в 2 фута высоты, но с хвостом, снабженным на конце кистью, хвостом, превышающим длину всего тела. Покрытое желтовато‑белым мехом, с черным хохлом, надвинутым на лицо, в виде капюшона, оно производит довольно комичное впечатление, еще более усиливаемое черными, словно опаленными кистями и ступнями. Присутствие черного цвета в шерсти хульмана правоверные брамины объясняют тем, что когда‑то, по преданию, он украл для людей из сада мифического великана, Равана, ценные плоды манго, за что его и приговорили было к сожжению заживо. Однако хульман погасил огонь, только обжегши лицо и руки, которые так и остались черными. Эти и другие похождения хульмана заставили индусов отнести эту обезьяну в ряд священных животных, даже живых богов. Почтительные поклонники строят для них целые храмы, где ухаживают и холят, как древние египтяне за своим Анисом священным быком. Из того же благоговейного потения бедные люди терпеливо сносят все проказы и грабежи, какие заблагорассудится сделать хульмапам в их садах и плантациях. Мало того, они или хитростью, или силою, смотря по обстоятельствам, не допускают белым охотникам стрелять по священным животным, и велико было их отчаяние, когда, в 1867 году, правительство, по просьбе английских колонистов, издало приказ избить обезьян, опустошавших окрестности Кишнагура! Бедняги просили, молили, негодовали против насилия, но ничего не могли поделать, и 500 хульманов поплатились за свою страсть к чужим садам.

Между тем, если бы оставить в стороне страсть к воровству хульманов, воспитанную, конечно, веками, то ими можно залюбоваться: до того живы и проворны их движения. Говорят, что любимым жилищем им служит священная смоковница. Под тем же деревом свивают будто бы гнезда и ядовитые змеи, с которыми хульманы находятся в постоянной вражде. Рассказывают, – но этому не следует доверять, что обезьяна, найдя спящую змею, хватает ее за шею, спускается вместе с нею на землю и до тех пор колотит ее головою о камни, пока та не околеет. Тогда будто бы торжествующая обезьяна бросает убитого врага своим детенышам на потеху. Уверяют также, что на священных обезьян совсем не действуют некоторые растительные яды, напр., стрихнин.

Любовь хульмана к своим детям в высшей степени трогательна. Дювоселю случилось однажды подстрелить одну самку. Бедное животное как раз несло на себе детеныша; получив рану, она собрала все свои силы и повесила его на ближайшую ветвь дерева, а сама упала вниз мертвой. Эта трогательная сцена произвела неизгладимое впечатление на охотника.[223]

Гораздо красивее другой вид тонкотелых обезьян – буденг[224]  (S. maurus), черная обезьяна, распространенная на Яве, вместе с рыжею разновидностью – лутунгом. Буденг – почти 5 фут. длины, причем более половины его составляет хвост. Черная блестящая шерсть, шелковистая на спине и бархатистая на конечностях, особенно своеобразная шапка волос, украшающая голову – придают этой обезьяне очень красивый вид. Но нрав у него – серьезный, и потому яванцы мало держат его в своих домах, предпочитая более податливого в этом отношении лутунга. Во многих местах Явы буденг пользуется особым почтением со стороны туземцев, и они часто устраивают на лесных полянах кормление этих обезьян маисом. В других местах, напротив, за ними охотятся из‑за меха, идущего на чепраки и военные украшения у яванцев.

В неволе буденги ведут себя очень тихо, чем и пользуются обыкновенно более задорные их товарищи. Особенно оригинально вели себя буденги по отношению к двум черным павианам, постоянно мучившим их в течение всей ночи (днем их разделяли обыкновенно). Буденги сидели, тесно прижавшись друг к другу. Задорные павианы вспрыгивали тогда на бедняг, садились на них верхом, щипали, тянули за хвост, наконец, силой растаскивали их, а те под кулаками «черных дьяволов» только жалобно вскрикивали и тем еще более усиливали наглость павианов.

До чего беззащитны буденги, показывает и другой случай. В Амстердаме одного буденга поселили вместе с мартышками и макаками. Сожители по клетке едва достигали половины его роста, и тем не менее несчастный яванец и здесь терпел мучения и издевательства. Особенно комично было наблюдать, как маленькая мартышка, едва достигшая года, управляла буденгом при помощи щипков, пощечин и ударов, и тот покорно сносил все это.

От настоящих тонкотелых обезьян ныне отделяют один вид, легко отличаемый от других по своему длинному носу: это – носатая обезьяна , или кахау[225]  (Nasalis larvatus), живущая на Борнео. Ее крючкообразный, подвижный, как хобот, нос с большими ноздрями придаст ей комичный вид, который еще более увеличивается от пестрой окраски ее меха: на темени, затылке и плечах шерсть – ярко‑буро‑красная, на спине и отчасти боках – бледно‑желтая с темно‑бурыми волнистыми полосками, у корня хвоста – серовато‑белая: верхняя половина конечностей – желтовато‑красная, нижняя, как и хвост, пепельно‑серая, голые внутренние поверхности рук серовато‑черные. Но тело (до 21/2 фут.) стройное, снабженное почти одинаковой с ним длины хвостом: защечных мешков нет. О жизни кахау на воле мало сведений; известно только, что эти обезьяны живут большею частью на деревьях, не большими стаями, а по 2–3 штуки, что они очень ловки и хорошо прыгают и лазают, поднимая часто вой, сходный со словом «кахау», отчего и получили свое название. Туземцы‑даяки охотятся за ними ради их мяса, которое, говорят, очень вкусно. Неволю они переносят очень плохо, кажутся печальными, хиреют и скоро умирают.

Американскими родичами тонкотелых азиатских обезьян являются толстотелые обезьяны[226]  (род Colobus), отличающиеся своеобразной окраской, красивыми гривами, а в анатомическом отношении присутствием на передних конечностях, кроме 4 развитых пальцев, зачатка большого пальца. Тело их все еще стройно, морда коротка, хвост длинный, конечности почти равные между собой по длине, тонки, защечных мешков нет.

На первом месте среди толстотелых обезьян следует поставить гверецу[227], фонгес  абиссинцев (Colobus guereza[228]), на взгляд, самую красивую из всех обезьян. Тело ее, длиною около 2 ф. 2 д., покрыто бархатисто‑черной шерстью, и на этом фоне красиво выделяются белые части: полоска на лбу, виски, подбородок, горло и мягкая тонкая грива но бокам тела, а также пушистый конец длинною (2 ф. 2 д.) хвоста. Это животное встречается во всей Абиссинии, начиная с 13° с.ш., чаще всего на высоте 2–3 тыс. м над уровнем моря и живет небольшими стадами в 10–15 шт. на деревьях, вблизи горных ручьев. Один вид можжевельника (Juniperus procera), который, в противоположность нашим видам, достигает таких громадных размеров, что наши ели и сосны показались бы карликами в сравнении с ним, по‑видимому, благодаря своим вкусным ягодам; они питаются также почками, листьями, плодами, насекомыми и т. п. и никогда не нападают на плантации.

Там, где гверецу не преследуют, она, но словам Гейглина, не пуглива и мужественно лает и пищит, согнув по‑кошачьи свою спину на того, кто потревожил ее. Преследуемая, она является во всей своей красе: легко и смело прыгает она с ветви на ветвь или с высоты на 7 саж. вниз, а белый плащ обвивает ее тело, подобно бурнусу араба, летящего на своем скакуне. Прежде абиссинцы отделывали гривами гверец свои бегемотовые щиты и потому сильно преследовали бедных животных. Но теперь мода на такие щиты прошла, и животное оставили в покое. Туземцы мало приручают гверец, а в Европу они и совсем почему‑то не попадают.

На противоположном, западном берегу Африки, а также на соседнем с ним о‑ве Фернандо‑По водятся два других вида толстотелых обезьян. Это, – во‑первых, медведеобразная обезьяна[229]  (C. ursinus) с белым хвостом и шапкой клочковатых, желтоватого с черным цвета волос на голове, и во‑вторых, сатана  (C. satanas), вся черная. Образ жизни их мало изучен. Впрочем, говорят, что медведеобразная обезьяна по образу жизни сходна с гверецой, отличаясь от нее только в мелочах.

Род мартышек  (Cercopithecus), так обыкновенных везде в зверинцах, водится в тропических странах Африки, в сырых лесах[230], но берегам рек и морей, там, где водятся и попугаи. Их несколько видов, но все они отличаются стройным, красивым телом, одетым в довольно яркую, иногда пеструю шубу, с длинным хвостом без кисти. Тонкие конечности, короткие руки с очень длинным большим пальцем, большие защечные мешки, которые натуго набиваются плодами, и значительные седалищные наросты – характерные признаки этой живой, веселой породы обезьян.

Весело глядеть на стаю этих жизнерадостных животных, когда они резвятся в лесу: их суетня, грабежи, задорные крики, гримасы и удивительные акробатические упражнения способны, кажется, рассмешить мертвого. В этой обезьяне удивительно соединены: бесконечное легкомыслие и забавная серьезность.

«В общем, – говорит Пехуель‑Леше, – мартышки ведут себя на свободе так же, как и у нас, в зоологических садах, но некоторые черты их характера яснее высказываются на родине. Для наблюдения особенно удобны леса Западной Африки. Приближение стада, – продолжает тот же наблюдатель, – уже издали заметно по шелесту зеленых ветвей, треску сучков и легкому ворчанью. Каждая стая, состоящая, вероятно, из одной, сильно размножившейся семьи, держится отдельно от других, под предводительством старого и опытного самца, который идет обыкновенно впереди, постоянно подозрительно оглядываясь кругом и время от времени издавая различные звуки то для призыва, то для предупреждения своих спутников.[231] Один характерный звук, представляющий нечто среднее между чавканьем и лаем и напоминающий иногда звук раскупориваемой бутылки шампанского, выражает, вероятно, полное довольство, так как его издают мартышки вечером, иногда после заката солнца, когда сытое и усталое стадо тесной кучей, почесывая друг друга и задумчиво взирая вперед, словно любуясь открывающейся картиной, располагается где‑нибудь на дереве на ночлег.

Если убить вожака, то вся стая, охваченная испугом, приходит в страшное смятение: с криком бросаются обезьяны туда и сюда, скачут от ствола приютившего их дерева к концам ветвей, потом – обратно и, если их приют стоит одиноко, так что с него нельзя перепрыгнуть на другое дерево, то большими прыжками скачут вниз, в кусты, пользуясь при этом длинным хвостом, словно рулем. Все это происходит среди невообразимой свалки, но зато и быстро прекращается, и через минуту мартышки исчезают из вида.

Эти «мародеры полей» не боятся и воды; напротив, часто замечали, как они на берегу моря, во время отлива, ловят крабов или ищут раковин, отряхиваясь от попадающих капель воды. Негры единогласно утверждали, что мартышки – отличные пловцы; целые стаи их переплывают иногда широкие реки.[232]

Но интереснее всего наблюдать, когда такая стая отправляется на грабеж.[233]

Шайка отправляется к засеянному полю, под предводительством своего вожака, причем за большими тащатся и маленькие, зацепившись своими хвостами за хвосты матерей и держась у них под брюхом. Сначала шайка идет осторожно, стараясь шаг за шагом следовать за своим вожаком и попадая даже на то же дерево, на ту же ветку, где тот прошел. Но вот вожак влезает на самую верхушку дерева и оттуда обозревает местность. Если все обстоит благополучно, он успокаивает товарищей особым мурлыканьем, в противном же случае издает короткий крик, – и стадо в одну минуту кидается в поспешное бегство. Когда же опасности не предвидится, мартышки спускаются в поле, – и начинается грабеж. Обезьяны жадно наскоро срывают несколько початков кукурузы и колосьев дурро, вылущают их и набивают зернами свои защечные мешки. Сделав эти запасы, грабители становятся разборчивее: сломив теперь початок, мартышка прежде понюхает его, поглядит и часто, найдя, очевидно, негодным, бросает, чтобы приняться за другой. И так истребляется все поле: мародеры не унесут с собой и сотой доли того, что испортили.

Между делом родители отпускают своих малышей порезвиться на свободе, впрочем, все время не спуская с них глаз, чтобы при малейшей опасности спасти свое сокровище.

Набив свои кладовые во рту и потом набрав в руки сколько можно, стадо спокойно удаляется. В случае же опасности все разбегаются стремглав по соседним деревьям. Вожак большими прыжками летит впереди, как бы указывая дорогу и особыми криками оповещая стадо, как нужно бежать, скоро или тихо. Убедившись, наконец, что опасность миновала, вожак снова занимает на дереве обсервационный пункт и сзывает стадо. Тогда все мартышки принимаются очищать свои шкуры от засевших в них во время бегства колючек и шипов. Эту услугу оказывают обыкновенно каждая друг другу; при этом, кстати, изгоняются и паразитные насекомые, исчезающие между зубами услужливого друга.

Возмущенные грабительством мартышек, туземцы стараются отгонять их от своих полей посредством заклинаний и охотно истребляют их всеми средствами. Но увертливые создания не так‑то легко поддаются им. Случается, правда, что коварно раскинутая с приманкой сеть и опутает пару‑другую мартышек. Но ведь это, ничто в сравнении со всей массой их, населяющей известную местность. Больше помогает огнестрельное оружие, тем более, что эти обезьяны безбоязненно подпускают к себе человека. Но стрелять их страшно тяжело.

Мне случилось застрелить одну мартышку, и с тех пор я дал слово более не убивать их: пораженная пулей, она молча стала вытирать, совершенно по‑человечески, рукою кровь, которая текла из раны. Мне стало жаль ее, и чтобы скорее прикончить ее страдания, я поспешил прирезать ее ножом. С тех пор образ умирающей обезьяны всюду преследовал меня: мне казалось, что я убил человека.

От хищных зверей мартышки мало страдают; их спасает проворство. Разве только леопарду удается иногда поймать какое‑нибудь зазевавшееся животное. От хищных же птиц они защищаются сообща.

Однажды хохлатый орлан (Spizaetos occipitalis), бесспорно, один из самых смелых хищников их отечества, бросился на молодую мартышку и хотел унести. Но та, заорав во все горло, уцепилась всеми четырьмя конечностями за ветку, так что ее и не оторвать. Между тем вопль ее всполошил все стадо, – и десятки товарок с гримасами и криками бросились на птицу. Последняя едва успела вырваться из рук разъяренных врагов, все‑таки поплатившись многими перьями со спины и хвоста.

Наоборот, пресмыкающиеся, особенно змеи, наводят на мартышек панический ужас. Как известно, змеи часто прячутся в дуплах, но там же находятся птичьи гнезда с яйцами и птенцами, до которых мартышки большие охотницы. И вот, нашедши такое гнездо, мартышка сначала исследует его, нет ли поблизости змеи. Заглянув в дупло, она внимательно прислушивается и, если там не слышно ничего подозрительного, медленно и осторожно опускает вглубь лапу, все время опасаясь, не покажется ли оттуда голова страшной для нее змеи.

Что касается душевных качеств мартышек, то, насколько они проявляются в неволе, эти животные представляют большой интерес для наблюдателя. Они – хитры, рассудительны, склонны к воровству, но в то же время обнаруживают большую доброту, сострадание к несчастным и нежную любовь.

Во время моего пребывания на Голубом Ниле туземцы продали мне 5 только что пойманных мартышек. Я привязал их к борту судна. Они печально сидели кучкой, закрыв лицо руками и время от времени издавая заунывные звуки, словно совещались между собою о бегстве. На следующее утро четверо из них, действительно, бежали, развязав, по‑видимому, друг другу веревки; пятый же товарищ, сидевший в стороне, был, видимо, забыт ими и оставлен в плену.

Пленник, после нескольких попыток освободиться, скоро свыкся с неволей и стал принимать пищу. К людям он относился сердито, но нежное сердце его видимо жаждало привязанности, и Коко, – как мы прозвали его, – обратил ее на птицу калао (Buceros), которую мы везли из его далекой родины. Вероятно, его подкупило добродушие птицы. Оба животных скоро так подружились, что все время проводили вместе, причем обезьянка пресерьезно искала в перьях своего друга паразитных насекомых. Дружба продолжалась и в Хартуме, но здесь калао околела. Скучающий Коко, получивший уже тогда свободу, хотел было тогда обратить свою благосклонность на гулявших по двору кошек, но те встретили его пощечинами, а раз даже сильно потрепали. Наконец, ему попалась одна обезьянка, мать которой была убита. При виде сироты обрадованный Коко чуть не задушил ее в своих объятиях: он прижимал ее к себе, любовно воркуя, и немедленно принялся за чистку шкурки сиротки. Затем последовали новые объятия, и скоро Коко привязался к сироте, словно родная мать; он приходил в ярость, когда у него отнимали обезьянку, и потом долго ходил печальный. К несчастью, его приемыш через несколько недель умер. Отчаяние Коко не имело границ. Он брал своего мертвого любимца на руки, ласкал и гладил его, нежно мурлыча, но видя, что обезьянка остается неподвижной, разражался жалобными воплями, надрывавшими душу. Мы были глубоко тронуты. Наконец, я велел отнять труп обезьянки и забросить его за забор. Тогда Коко, как безумный, кинулся за ним, принес его обратно и снова стал ласкать. После этого мы зарыли труп, но через полчаса исчез и Коко.

Горе родной матери по умершему детенышу бывает у мартышек так сильно, что она умирает от тоски.[234]

Испытал и я капризы, и воровские наклонности мартышек. Особенно памятна мне в этом отношении одна, привезенная мною на родину. Она начала с того, что привела мою мать в полное отчаяние, бросившись за курами, – и ничто потом не могло отучить ее от этого занятия. Гассан, – так звали нашу обезьянку, – скоро изучил расположение всего дома, начиная от чердака и кончая кладовыми, и таскал все, что ни попадалось, особенно любил он куриные яйца и сливки. Первое мать как‑то заметила и побила его; на другой день он принес ей с уморительными ужимками целое яйцо, положил его перед ней, помурлыкал и убежал. Что касается до сливок или молока, то вороватая обезьяна сначала выпивала их на месте, в кладовой, но когда это заметили, стала хитрить: брала крынку молока и, утащив куда‑нибудь, выпивала на свободе, а посуду бросала и разбивала. Когда же и за это побили ее, Гассан стал приносить матери целые крынки из‑под молока, но пустые, что немало забавляло ее.

С людьми Гассан был любезен, но сохранил свою независимость и часто, хотя отвечал на зов, но не трогался с места, а когда его хватали силой, кусался или притворялся больным, даже умирающим. Из животных же он больше всего сошелся с самкой павиана, также привезенной мной домой. Она няньчила его, беседуя разнообразными горловыми звуками, гуляла с ним. Гассан платил ей полной взаимностью и послушанием, делясь с другом каждым лакомым кусочком. Однако, как только Гассан не хотел делиться, отношения их сейчас же менялись: павиан бросался на беднягу, как лютый зверь, силой раскрывал ему рот и вытаскивал пищу из защечных мешков, да вдобавок еще и колотил жертву своего насилия.

К несчастью, вторая холодная зима в Германии прекратила эту своеобразную дружбу: бедный Гассан зачах и скончался, всеми оплакиваемый в доме».[235]

Пехуель‑Леше рассказывает о своей ручной мартышке следующее: «Она свободно бегала по дому и саду, резвилась, охотилась за бабочками и кузнечиками, сопровождала нас на прогулку, подобно собачке, а во время пути любила забавляться с встречавшимися людьми, пугая их притворными нападениями. С маленькими собачками она охотно возилась, больших же собак избегала, а если те нападали на нее, бесстрашно кидалась на них, теребила, кусала, царапала и этим приводила тех в такой ужас, что они убегали.

Однако она стесняла нас своей привычкой пачкать в комнатах, от чего никак нельзя было отучить ее. В других случаях она скоро научилась по первому приказанию влезать в клетку, запирала за собой дверцу и забиралась в свою корзинку. Из игрушек она любила мячики, куклы, пробки. Эти игрушки прятались ею в укромные уголки, а что поменьше, наполняло ее защечные мешки. Скоро моя жена, заметив это, стала каждый вечер опоражнивать эти своеобразные кладовые. Обезьянка сначала противилась, но потом беспрекословно возвращала свои сокровища. Ненужные вещи, вроде гвоздей, горошин, пробок и пр. оставлялись ей (нужно заметить, что набивание защечных мешков полезно для здоровья обезьян). Охотно рассматривала она и книжки с картинками, последовательно перелистывая их, причем узнавала всех знакомых ей животных и все пыталась первое время съесть изображенных там бабочек и кузнечиков.

Питалась она тем же, чем и мы, но бутербродов и молока не любила, зато чувствовала страшное пристрастие к луку и хлебу с горчицей, хотя, съедая их, и корчила каждый раз страшные гримасы. Табак возбуждал в ней страшное отвращение, вино же, пиво и фрукты очень нравились ей. Удивительно, что яиц она не ела и птичьих гнезд не разоряла; напротив, жила в ладу с синицами и мухоловками, гнездившимися у нас на балконе.

Встав поутру со своей постельки, Муйдо, – как мы прозвали нашего любимца, – бежал к спиртовой лампочке, чтобы не пропустить момента, когда зажигали ее. Зажженная спичка отдавалась ему, и он тушил ее, вертя между пальцами и ударяя по ней. Потом, с большим вниманием наблюдая кипение воды и горение пламени, он грелся. Когда его причесывали щеткой, ему очень нравилось. Напротив, мытье водой лица, а особенно купанье – не мог выносить.

Что касается людей, то к одним обезьяна чувствовала полную антипатию, не обращала на них внимания, сердилась и кусалась, когда те брали ее к себе; к другим же, наоборот, чувствовала большую симпатию; особенно любила возиться и шалить с детьми, причем не было случая, чтобы хоть раз оцарапала ребенка. Но больше всего привязалась обезьянка к моей жене. Когда та захворала, Муйдо очень грустил и по целым часам сидел у запертых дверей ее комнаты, жалобно прося пустить его. Когда же, спустя несколько недель, его пустили туда, он быстро вскочил на кровать больной, стал ласкаться, тихонько мурлыча, и нежно обнимать ее…[236]

К несчастью, покидая на время Европу, мы принуждены были оставить его у одних знакомых, которых он знал и любил. Но те почему‑то передали обезьянку другим людям. Последние же стали дразнить и мучить его, и мы, возвратившись домой, не узнали своего любимца: он стал злым, раздражительным и недоверчивым. Продолжительный и внимательный уход несколько смягчил его нрав, но исправить его уже было невозможно. Впрочем, когда у нас родился ребенок, то Муйдо опять превратился в веселого, милого забавника и по целым часам любовно возился с ним, когда тот стал ползать. Однако скоро он стал обнаруживать при этом такую ревность к ребенку, что того не могла брать на руки ни няня, ни даже моя жена; только я один мог ласкать, в его присутствии, ребенка. Это скоро оказалось очень неприятным, и обезьянку, хотя и с большим сожалением, удалили…»

Из многих видов мартышек отметим следующие:[237] 1) зеленая обезьяна , или обуланж , а также ниснас арабов (Cercopithecas sabaeus), до 11/2; арш. длины, причем хвост занимает половину; верхняя часть тела покрыта светло‑зелеными полосами, конечности и хвост – пепельно‑серые, бакенбарды беловатые, лицо светло‑бурое, морда, нос и брови черные; на западе Африки встречается близкий вид, может быть, только разновидность ее, C. griseoviridis; 2) Диана , или бородатая матрышка  (C. diana), маленькое стройное животное, которое легко узнать по длинным бакенам и бороде; тело ее большей частью темно‑серое, спина пурпурно‑коричневая, а нижние части тела – белые; 3) Мона  (C. mona), похожая на диану, но каштаново‑бурого цвета с желтовато‑белой грудью, без бороды. Длина ее – около 2 ф., хвост несколько больше; 4) Муйдо  (C. cephus), живущая в Леанго, а также в Нижней Гвинее, голуболицая мартышка с роскошным мехом оливково‑зеленого цвета с золотистым отливом; лицо – голубое, цвета кобальта; борода – ярко‑желтая, хвост ржаво‑красный. Вообще, это наиболее ярко и красиво окрашенная обезьяна. Любимое место обитания – болотистые прибрежные леса. Описание нравов мартышек, приведенное нами выше, относится главным образом к голуболицей мартышке; 5) Гусар[238]  (C. ruber), красная восточноафриканская обезьяна, в противоположность предыдущим видам, одна из скучнейших и неприветливых мартышек. По росту она наполовину или на треть больше предыдущих, название получила от ржаво‑красного, иногда золотисто‑красного цвета шерсти на спине; лицо у нее черное, бакенбарды – белые, нижняя часть тела также белая. Водится по преимуществу в степных местностях. Нрав у нее неуживчивый: гусар во всех видит своих врагов, все ему надоедает, и самые невинные шутки принимаются за обиду. Простой взгляд сердит его, а хохот приводит в страшную ярость. В виду такого характера его что‑то не видать в неволе.

6) Мангаб ,[239] или черномазая обезьяна  (C. fuliginosus) – некоторыми учеными выделяется в особый род, вследствие своих сильно выдающихся надглазных дуг. Туловище его достигает длины 2 ф. 2 д., хвост несколько меньше: сверху эта обезьяна черного цвета, снизу серого. Водится в Западной Африке; здесь же встречается и другая, похожая на нее обезьяна (C. albigena), которую Пехуель‑Леше описывает так: «Мбукумбуку, – как называют его туземцы берега Лоанго, – живет в больших лесах группами в 2–3 штуки. Она не так подвижна, как другие мартышки, но также ловко лазает по деревьям, быстро бегает по земле и отлично плавает. Название свое получила от звука, который издается самцом…»

На нашем дворе жила ручная черномазая обезьяна, красивый самец, прозванный нами Арапомь; она обладала большими способностями, значительно развившимися от воспитания. У нее замечалось четыре сложных звука, которыми она выражала свои желания; особенно правильно издавала она два звука: один выражал желание пищи, другой издавался, когда выражалось желание устранить какое‑нибудь препятствие с помощью людей. Между тем все другие наши обезьяны, за исключением горилл, никогда не кричали, чтобы позвать отсутствующих людей. Арапка был очень привязчив, но зато умел и ненавидеть: тогда он с быстротою молнии кидался на своего неприятеля, рвал у него платье, бил по щекам и больно кусался. Ловкостью он отличался изумительной: он умел развязывать сложный узел веревки, к которой был привязан, притом старался распутать непременно тот узел, которым веревка прикреплялась к его телу, чтобы она не волочилась за ним. Если же она где‑нибудь запутывалась, Арапка внимательно рассматривал ее, и почти всегда ему удавалось распутать ее. Смешнее всего было на него смотреть, когда он старался разгадать что‑либо непонятное для него, напр., когда мы производили астрономические наблюдения. Тогда он садился около нас на землю, ящик или бочку, принимая положение человека, о чем‑нибудь серьезно размышляющего; подперев рукой подбородок или приложив указательный палец на губы и тихо мурлыча, он неустанно, с полным вниманием следил за нашей работой. Про ловкость и акробатическое искусство я уже не говорю: они снискали нашему Арапке общее расположение.

Под именем макаков  (Macacus) известна не очень многочисленная группа обезьян, живущих в Юго‑Восточной Азии.[240] Все они отличаются приземистым телосложением, не очень длинными конечностями, снабженными на больших пальцах плоскими ногтями (на прочих пальцах ногти в виде черепицы крыши), большими защечными мешками и большими седалищными мозолями. Хвост бывает разной длины: у одних видов очень большой, у других – почти вовсе незаметный. Морда мало выдается вперед, зато нос – выдающийся. Сближенные ноздри довольно малы. Волосы на голове у некоторых пород разделены как бы пробором, у некоторых почти голый череп украшен на темени пучком волос в роде хохла.

Наиболее известен из макаков – яванский макак[241] , или моньет  яванцев (Macacus cynomolgus), небольшое созданьице с телом в полтора фута и такой же длины хвостом, распространенное по всей Юго‑Восточной Азии. Цвет шерсти – довольно неопределенный: на верхней части тела оливково‑бурый с черным, на нижней – светло‑серый; кисти, ступни и хвост черные. Пищу его составляют как плоды всевозможных деревьев, так и крабы и моллюски; поэтому стада макаков можно встретить и в лесу, и на берегу моря.

Путешественник Юнгхунь пишет: «Мы проходили через одну яванскую деревню, около которой находился небольшой фиговый лес, окруженный садами и полями. На полянке в лесу поставили несколько стульев. Придя сюда, сопровождавшие нас яванцы стали бить в кусок бамбукового ствола; в лесу зашумело, – и через несколько минут на полянке стали появляться серые обезьяны, большие и маленькие. Всего набралось штук до 100. Явившись на площадку, они, видимо, никого не боялись и были до того ручные, что брали из наших рук рис и пизаг, припасенные нами для угощения. Два очень больших бородатых самца особенно отличались своею смелостью, но в то же время бесцеремонно колотили и кусали попадавшихся им навстречу товарищей, да и между собою они, видимо, были не в ладах. Покормивши обезьян, мы возвратились в деревню, а обезьяны убежали в лес. Кто положил начало этому оригинальному обычаю кормления макак, – яванцы не могли объяснить…»

Похожий и по внешнему виду, и по характеру на мартышек, яванский макак также, подобно им, обыкновенен в наших зверинцах и также забавен и ловок, как мартышки. В зверинцах и цирках часто учат его разным акробатическим штукам. Содержание его в неволе – не затруднительно, так как макак ест то же, что и человек, начиная с простого хлеба: молоко, говядину, спиртные напитки… Не откажется и от зеленой ветки какого‑нибудь дерева. Но чем разнообразнее его пища, тем он становится разборчивее; впрочем, при нужде он и опять возвращается к простому столу.

Что касается характера, то, подобно мартышкам, макаки способны на нежную привязанность как к человеку, так и к животным, только непостояннее их: сегодня добродушный и веселый, через минуту макак становится злым и сердитым. Впрочем, мягким обращением его всегда не трудно усмирить.

Другой макак, бундер  (Macacus rhesus)[242] считается у индусов священным животным, подобно хульману. Туземцы не только не охотятся за ним, но открывают настеж перед ним свои дома и, по словам кап. Джонсона, оставляют на своих полях одну десятую часть жатвы; обезьяны спускаются с гор и забирают эту подать. Так поступают жители Бока. Вблизи же Биндрабуна, т. е. «обезьяньего леса», по словам того же Джонсона, существует более сотни садов, где специально разводят для бундеров любимые их плоды. Нечего и говорить, что в таких местах вороватость обезьян и страсть к грабежу превосходит всякое вероятие, – и они становятся невыносимо наглы.

Однажды жена одного важного английского чиновника, леди Баркер, давала в Симле парадный обед. Стол был уже совершенно накрыт и украшен цветами. Ожидали гостей, и хозяйка пошла переодеться. Слуги же, вместо того чтобы охранять комнаты, куда‑то скрылись. Представьте же себе удивление хозяйки, когда она возвратилась в столовую: обширная комната была занята гостями, да только не теми, которых она ожидала; в столовой хозяйничала целая стая бундеров, влезших из соседнего сада через открытые окна. Можно себе представить гнев почтенной леди при виде ее ограбленного стола!

Те же бундеры сыграли с леди Баркер и другую шутку. У нее была маленькая собачка Фюри, не ладившая с обезьянами, и вот, в один прекрасный день одна из обезьян схватила собачку и, несмотря на ее жалобный вой, утащила на вершину дерева, откуда, помучив вдоволь, со всей силы швырнула вниз. Бедная Фюри тут же околела, а обезьяны, видимо, радовались своему мщению.

Рассказывают, как один хитрый англичанин, два года терпевший большие убытки от грабежа бундерами его плантаций, придумал следующий оригинальный способ избавиться от врагов. Загнав одну стаю обезьян на одиноко стоящее дерево, он срубил его и поймал множество детенышей, которых и взял себе в дом. А там им была ранее изготовлена смесь из сахара, меда и рвотного камня. Этою смесью и вымазали маленьких обезьянок, затем выпустили. Испуганные родители, потерявшие уже надежду видеть в целости своих детей, конечно, обрадовались и немедленно принялись за их чистку. Лизнув раз‑другой шкурки, они замурлыкали от удовольствия: мазь, испачкавшая их детенышей, понравилась. Однако, увы! – удовольствие их скоро сменилось страшным страданием, когда начал действовать рвотный камень. С тех пор бундеры никогда более не решались приблизиться к жилищу коварного белого.

Родствен макакам магот[243], единственная обезьяна, встречающаяся в Европе на свободе. Магот (Innus ecaudatus), известный также под названием турецкой, варварской, или обыкновенной обезьяны; представляет из себя стройное животное с длинными тонкими конечностями. Морщинистое лицо его, украшенное густыми бакенбардами, уши, ноги и руки – телесного цвета, шерсть красновато‑оливковая, в старости – черная; нижняя часть тела – более светлого, желтовато‑серого цвета. Длина тела – фута полтора.

Родиной той обезьянки являются северные страны Африки – Алжир, Тунис и Марокко, где они водятся большими стадами в гористых местностях. Умный и хитрый, проворный и сильный, он при случае отлично умеет защищаться своими зубами. При сильном возбуждении он громко щелкает зубами, при сильном же испуге издает громкий, короткий крик. Щелканием зубов, а также гримасами он выражает и желание, и радость, и досаду, и отвращение. Говорят, что, подобно павианам, он пожирает насекомых и червей, для чего постоянно перекатывает камни. Пойманная добыча поднимается с земли, тщательно осматривается и, наконец, с одобрительной мимикой отправляется в рот. Утверждают, что маготы не брезгуют и скорпионами, которым предварительно вырывают жало.

На Гибралтаре, единственном месте Европы, маготы живут с незапамятных времен; по крайней мере, еще мавры, владевшие Пиренейским полуостровом до покорения его испанцами, уже хорошо знали их. Но они показываются редко, отчего их не всегда можно видеть; кроме того, по своей нежной натуре они боятся всякого изменения погоды и прячутся за скалы. Между тем это – очень живые создания. Питаются они плодами и листьями разных древесных пород, но предпочитают сладкие корни растущей там в изобилии карликовой пальмы. Для разнообразия же едят жуков и других насекомых. Число маготов очень невелико, несмотря на то, что они находятся под покровительством англичан и их никто не смеет преследовать, так что обезьянки свободно разгуливают по укреплениям, греются на солнце у пушек, лазают через брустверы. На запрос, посланный одному из офицеров английского гарнизона в Гибралтаре, был получен от капитана Шифарда следующий ответ: «Трудно определить с точностью, – пишет он 18 марта 1889 г., – количество находящихся на лицо обезьян. Вчера только я видел их в числе 12, но прошлым летом мне приходилось встречать их штук по 25, и я думаю, что теперь их всего штук 30. В это время года их можно не часто видеть, так как корму и воды не всегда вдоволь на верху скалы, и в летнюю жару недостаток пищи заставляет их спускаться ниже; тогда они причиняют садам серьезный вред. Около июня или июля прошлого года у обезьян было не менее 6 детенышей. Взрослые самцы довольно велики и достигают 3 фут. длины, самки же тоньше и слабее. Самый сильный самец держится в стороне от стада».

Эти новейшие наблюдения показывают, что еще преждевременно опасаться, как думают некоторые, совершенного уничтожения единственной, дико живущей в Европе породы обезьян.

Самый крупный и вместе непривлекательный представитель собакоголовых обезьян – павиан[244]  (Cynocephalus), распространенный в гористых местностях (а отчасти в лесах) Африки, Аравии и Индии. Кроме того, павианы едва ли не единственные обезьяны, которые могут жить на высоте 3–4 тыс. футов выше океана, доходя даже до снеговой линии. Пищу их составляют преимущественно луковицы, корни, клубни, ягоды и мелкие животные, вроде кур, хотя в Вост. Африке павианы нападают даже на мелких антилоп. Подобно прочим обезьянам, это – величайшие грабители полей и садов, настоящие бичи местного населения.

Несимпатичной, даже отталкивающей наружности их вполне соответствует и их характер. «Все павианы, – говорит Шейтлин, – более или менее злы, свирепы, бесстыдны и коварны; взгляд их лукавый, душа – злобная. Зато они гораздо понятливее и умнее многих мелких обезьян. Особенно ярко проявляется у них свойственная всем вообще обезьянам способность к подражанию, так что они могли бы сделаться совсем похожими на людей, но никогда не достигают этого. Защищаются они упорно и с большим мужеством. В молодости павианы способны к приручению, но в старости, когда их ум и чувства притупляются, дурная натура берет свое: они опять становятся непослушными, царапаются, кусаются. Говорят, что на свободе они и умнее, и развитие, в неволе же – более кротки и понятливы. Это семейство, – заканчивает Шейтлин свою характеристику, – называют собакоголовыми, но хорошо бы было к собачьей голове прибавить им и собачий нрав!»

Нельзя не согласиться с приведенными словами. Правда, и у павианов есть хорошие качества, – они привязаны друг к другу, любят своих детенышей, а также кормящего их человека, – но безнравственность и порочность их совершенно затушевывают хорошие черты. Коварство у них соединяется с взрывами страшного, беспричинного гнева: одного неосторожного слова или насмешливой улыбки достаточно, чтобы привести их в бешенство, – и тогда павиан забывает даже того, кого любит.

Человека эти обезьяны обыкновенно избегают, но, в случае крайности, вступают в отчаянный бой с ним, также как с собаками, леопардами и даже львами. Боятся они только ядовитых змей, зато скорпионов пожирают с удовольствием, предварительно вырвав жало.

В сказаниях жителей Аравии павианы играют важную роль. Среди арабов распространено следующее предание. У берегов Красного моря был город Айла, населенный евреями. Последние однажды вздумали заняться в субботу рыбной ловлей и, осквернив таким образом день Господен, оскорбили Аллаха. Тщетно некоторые благочестивые люди противились этому грешному делу, их не послушались. Тогда праведники покинули город. Три дня спустя они вернулись и, найдя ворота запертыми, перелезли через стену. Там их ждало необычайное зрелище: вместо людей, весь город был полон павианами. Некоторые из обезьян подходили к пришельцам и, ласкаясь, грустно посматривали на них. Тогда праведникам пришла в голову мысль, не бывшие ли родственники перед ними. Послышались вопросы: «Скажи мне, павиан, не ты ли мой племянник Ибрагим или Ахмед или Муза?» И, к удивлению, павианы стали кивать головами в знак утверждения. Так, – прибавляет легенда, – и стало известно, что Аллах в гневе своем превратил нечестивцев в отвратительных обезьян.

Весьма многочисленный род павианов (Cynocephalus) заключает в себе несколько видов, как‑то: бабуин  (Cynocephalus babuin), чакма  (C. porcarius), сфинкс (C. sphinx), гамадрил  (C. hamadryas), мандрил  (C. mormon), дрил (C. leucophaeus), черный павиан  (C. niger), гелада  (C. gelada), бородатая обезьяна  (C. silenus)[245].

Мне удалось близко познакомиться, – к сожалению, только в неволе, – с бабуином, на которого похожи по внешности чакма  и сфинкс . Гладкий, ровный мех его сверху – зеленовато‑желто‑оливковый, внизу – светлее, на щеках – желтовато‑бурый. Лицо и уши черновато‑серого цвета, верхние веки – беловатые, руки – буровато‑серые, глаза – светло‑коричневые. Средний рост самцов около 2 футов, при общей длине в 21/4 арш., третью часть которой занимает относительно тонкий хвост. Чакма – значительно больше, неуклюжее и темнее; сфинкс – меньше и приземистее, но сильнее. На лице последнего резко бросается в глаза утолщение скул; мех его – красновато‑бурый, с зеленоватым оттенком. Образ жизни и нрав этих трех видов представляют очень много общего.

Бабуины  распространены в Абиссинии, Кордофане и Средней Африке, где встречаются большими стадами на маисовых и просяных полях, которым они приносят сильный вред. Они очень смелы и хитры. Как только сторожа прогонят их, выждут их ухода и опять принимаются за грабеж. Не боятся они и охотников; впрочем, от ружейного дула держатся на почтительном расстоянии. Раненые животные уводятся своими товарищами. Вожаки зорко следят за малейшею опасностью, охраняя покой стада.[246] Несмотря на свой неуклюжий вид, это очень ловкие животные, смело взбирающиеся на величайшие деревья. По природе они храбры, но при встрече с европейцами чувствуют страх и, дотронувшись, мгновенно отскакивают с громким криком. Характерно также их волнение перед грозою или ливнем. В неволе бабуины скоро приручаются и остаются преданными своему хозяину, при чем самки добродушнее самцов, склонных к коварству.

Первый бабуин, живший у меня, привык ко мне в три дня и отлично исполнял обязанности сторожа, огрызаясь и бешено набрасываясь на всех незнакомых ему лиц. В гневе он поднимал хвост, становился на ноги, подпираясь одной рукой, а другой сердито стуча по земле, как рассерженный человек стучит о стол; только при этом Перро, – как звали нашу обезьяну, – не сжимал кулаков. Глаза его сверкали и искрились; он испускал пронзительный крик и бешено нападал на своего противника. Случалось, впрочем, что он принимал самый кроткий вид, протягивая с мольбой руки к тому человеку, которому хотел нанести вред. Но стоило тому протянуть руку, как Перро злобно кусал ее.[247]

Когда услуги его были не нужны, Перро сидел на заборе, свесив хвост и защищая циновкою голову от солнца. Между тем на дворе его длинный шевелящийся хвост соблазнял гулявших по двору страусов, – и какая‑нибудь из этих птиц, считая его, вероятно, приманкой, клевала его. Тогда Перро, сбросив с себя циновку, вмиг хватал страуса за голову и тряс, что было мочи. Часто случалось, что он целую четверть часа после не мог успокоиться. Не удивительно, что он видеть потом не мог равнодушно страусов.

К молодым животным наш бабуин чувствовал нежную привязанность. Однажды, во время нашего пребывания в Египте, ему удалось стащить на глазах суки ее щенка. Тщетно собака бросалась на него, Перро не выпустил добычи. Щенок, видимо, пришелся ему по душе: он целыми часами возился с ним, лазал по заборам, по деревьям, оставляя его на этих опасных местах. Привязанность его к щенку была вполне искренна, но это не мешало, впрочем, съедать то, что приносили собачке; жадный Перро даже заботливо отстранял своего голодного питомца, пока сам пожирал его пищу. Когда я приказал возвратить щенка матери, Перро несколько дней сильно дулся на меня.

Во время моего вторичного пребывания в Восточном Судане у меня жило несколько павианов, которых мы научили разным фокусам, даже верховой езде на осле. На спину этого терпеливого животного они усаживались втроем‑вчетвером. И комичную же картину представляли из себя эти всадники! Первый павиан нежно обнимал руками шею осла, ногами же судорожно вцеплялся в шерсть его, второй – обнимал руками первого, ногами же точно также вцеплялся в осла; также поступали и остальные.

Все наши павианы пристрастились к пиву из дурро и часто напивались до пьяна; пили они и красное вино, от водки же отказывались. Но раз мы силой влили им в рот по стаканчику водки. Обезьяны совершенно захмелели, стали корчить рожи, стали наглы, бесстыдны, одним словом, представляли самую отвратительную каррикатуру грубого, пьяного человека.

На другой день у бедных животных ужасно болела голова с похмелья; они делали страшные гримасы и, хватаясь за голову руками, испускали жалобные стоны. Похмелье так мучило их, что они отказывались от пищи, а от вина, которое обыкновенно с удовольствием пили, отворачивались с отвращением.

Все эти павианы были по природе храбрые животные и не раз обращали в бегство собак; даже жившая у нас ручная львица не внушала им страха. Тем забавнее было видеть непреодолимый страх их пред гадами и пресмыкающимися. Вид самой безвредной ящерицы или лягушки приводил их в ужас и обращал в дикое бегство. Тем не менее они не могли удержаться от жгучего желания взглянуть на страшное животное. Сколько раз я приносил им в жестяных коробках ядовитых змей! Они отлично знали, что заключалось в них, тем не менее постоянно с любопытством заглядывали в коробку, чтобы сейчас же в ужасе отскочить назад.[248]

Одного из этих павианов я привез домой, в Германию, и он своими шалостями доводил, что называется, до белого каления нашу дворовую собаку. Когда та, удобно растянувшись на зеленой траве, предавалась отдыху, Атила, – как звали павиана, – тихонько подкравшись, хватал ее за хвост и вдруг дергал со всей силы. Собака бешено вскакивала и бросалась на врага. Но тот, спокойно выждав приближение противника, перескакивал через него и снова хватал за хвост. Понятно, что собака окончательно выходила из себя, но ничего не помогало, и дело кончалось обыкновенно тем, что, поджав хвост, она убегала с жалобным воем от злорадствовавшего павиана.

Атила любил приемышей; между ними была и мартышка Гассан, о которой я говорил выше, как он обижал маленькую обезьянку, вытаскивая из ее рта пищу. Не довольствуясь, однако, одним любимцем, Атила крал везде, где только мог, щенят и котят и подолгу возился с ними. Однажды такой приемыш – котенок – оцарапал его. Атила внимательно осмотрел лапы любимца и, отыскавши когти, причинившие ему боль, без церемонии откусил их.

Обществом людей он очень дорожил, предпочитая, однако, мужчин женщинам, которым он всячески досаждал. Догадливость его доходила до того, что он умел отворять и затворять двери, открывал шкатулки и обворовывал дочиста, а, живя зимою в хлеву, снимал двери с петель, выпускал коз и свиней и позволял себе другие проказы. Ел он все съедобное, в особенности картофель, и, что удивительно, очень любил табак и табачный дым.

Привязанность его ко мне была безгранична: я мог делать с ним, что хотел, даже, случалось, наказывал его, а он сердился на других, напр., на присутствовавших в это время в комнате, вероятно, считая их виновниками своего наказания.

Когда Гассан умер, он сильно горевал и я, боясь за его участь, продал его в зверинец, где ему нашлась подходящая компания.

Из других представителей рода павианов следует упомянуть еще о гамадриле  (Cynocephalus hamadrias),[249] живущем в горах Абиссинии и Южной Нубии, поблизости воды и растительности, еще лучше – полей. Эти оригинальные павианы, достигающие в длину до 11/2 арш., причем только 8 дюйм. приходится на хвост, украшены длинной мантией, длина волос которой доходит до 10–12 дюймов. Рано утром, в хорошую погоду, стадо гамадрилов медленно и спокойно отправляется вдоль отвесных скал, причем то сорвут растение, корень которого употребляется ими в пищу, то свернут с места камень, чтобы достать из‑под него улиток или насекомых. К вечеру, нагулявшись и вволю насытившись, стадо направляется на ночлег, поблизости какого‑нибудь поля.

Однажды мне пришлось увидеть стадо гамадрилов на гребне кряжа, довольно круто спускавшегося в обе стороны. Мне уже издалека бросились в глаза высокие фигуры старых самцов, но я принял их за обломки скал, на которых эти животные так похожи. Но отрывистый, громкий лай, который можно передать звуком «кук», сразу разубедил меня. Павианы повернули ко мне головы. Только детеныши продолжали беззаботно резвиться, да несколько самок не бросали своего любимого занятия – «искания» в шерсти самца. Но вот бывшие с нами борзые собаки с громким лаем бросились вперед. Тогда обезьяны поднялись на ноги, одна за другой двинулись вдоль хребта и скоро исчезли из наших глаз. Однако, обогнув долину, мы снова увидели их на узком карнизе скалы; просто невероятно было, как только они держались. Вспугнутое нашими выстрелами, все стадо принялось мычать, лаять и кричать ужасным образом, затем опять снялось с места. Однако при новом изгибе долины мы еще раз встретили его; павианы только что начали подниматься на противолежащие горы. Собаки кинулись на них. Тогда мы увидели редкое зрелище: при виде врагов, старые самцы, уже поднявшиеся было на гору, поспешно спустились вниз и стали громко рычать, раззевая свои страшные пасти, сердито колотя руками о землю и кидая на собак такие свирепые взгляды, что наши отважные животные с ужасом отступили. Однако мы успели снова науськать их; но гамадрилы почти все уже поднялись вверх, только один полугодовалый детеныш замешкался что‑то. Собаки кинулись к нему; тот с пронзительным криком бросился на обломок скалы. Мы уже думали овладеть им. Но случилось другое. Величественно и гордо, не обращая на нас никакого внимания, один из самых сильных самцов спустился прямо к собакам и навел на тех прямо панический страх своими блестящими глазами, затем подошел к детенышу, обласкал его и, взяв на руки, направился обратно мимо собак, – и те были так сконфужены, что беспрепятственно пропустили его. Этот мужественный подвиг вселил и в нас такое уважение к гамадрилам, что мы не пытались даже разрядить по ним своих ружей.

На следующих охотах мне удалось еще лучше изучить этих обезьян, и не раз я удивлялся их необыкновенной живучести: если не удавалось попасть пулей в голову или грудь, они постоянно убегали; выстрелы же дробью не производили на них никакого действия.

Мандрил  (Cynocephalus mormon)[250] представляет, без сомнения, безобразнейшую из обезьян, а в старости делается и совсем отвратительным во всех отношениях. Неуклюжее, но сильное тело его, снабженное безобразной головой с страшными зубами, покрыто жесткой шерстью едва ли не всех цветов радуги: верхние части темно‑бурого цвета с оливковым оттенком; на груди – желтые волосы, на брюхе – белые, на боках – бурые; борода – ярко‑лимонная; руки и уши – черные, нос и окружающие части лица – ярко‑красные; наросты на щеках – василькового цвета с черными бороздками, зад – ярко‑красный, а седалищные мозоли – красные и голубые. Старые самцы достигают длины до 11/2 арш., хвост – всего 3 см. Родственный дриль (C. leucophaeus), немного меньше ростом, покрыт сверху оливково‑бурой шерстью, а снизу и по бокам – беловатой. Бакенбарды его желтоватые, лицо – черное, руки и ноги – медно‑красные, седалищные мозоли – красные. Оба вида водятся на Гвинейском берегу Африки, но о жизни их мало известно. Рассказывают только, со слов туземцев, что эти обезьяны, не ограничиваясь истреблением хлеба на полях, грабят и деревни, причем будто бы обижают женщин и детей. Туземцы, говорят, боятся мандрилов более льва и не решаются выходить против них поодиночке.

Однако в неволе молоденький мандрил является милым, шаловливым зверьком, одаренным большой живостью, хотя и бесстыдным… Впрочем, все это скоро изменяется, и гнусная натура мандрила проявляется во всей полноте. «Гнев других обезьян, – выражается один англичанин, – сравнительно с яростью мандрила, все равно, что легкий ветерок пред ужасным тропическим ураганом, все уничтожающим на своем пути».

Черный , или хохлатый павиан  (Cynopithecus niger)[251] отличается от прочих собакоголовых коротким хвостом и короткой, широкой, плоской мордой, с хохлом наверху. Все тело его покрыто длинной мягкой шерстью черного цвета. Величина – 2 ф., 2 д., а хвост немного больше 1 д. Родина его о. Целебес, где он водится на покрытых лесами горах, на высоте 1300 м, большими стаями; часто приходится слышать их неприятный крик, похожий на лай собак. С неволею этот павиан свыкается легко и часто забавляет зрителей своими шалостями; по отношению к другим, более мелким животным, он отличается властолюбием и не прочь помучить их, если только те смирны и покорны. Но мартышки, несмотря на свою величину, никогда не поддаются ему, ловко увертываясь от его рук.

Великан между павианами и, так сказать, лев между обезьянами, по крайней мере, по виду это – гелада  абиссинцев (C. gelada)[252], с светло‑бурой гривой, спускающейся с головы на спину; на груди – белые и черные полосы. Сходен с ним, но, может быть, составляет отдельный вид – токуро‑зиндшеро , черного цвета, с ярко‑красной грудью.

Пищу гелад составляют луковицы, которые они выкапывают из земли, орхидные, лилии, злаки, а также насекомые, черви и пр. Они нападают также и на поля, но, по уверению абиссинцев, только в отсутствие сторожа. Живут гелады огромными стадами, иногда в несколько сот голов. С живущими в той же Абиссинии другими обезьянами гелады ведут ожесточенные драки.

Гейглин оставил нам прекрасное описание образа жизни гелады – токуро‑зиндшеро . «Как только, – говорит он, – после холодной ночи, солнце покажется над вершинами гор, гелады эти покидают свои ущелья, где они ночевали, тесно прижавшись друг к другу. Медленно, под руководством старого самца, поднимаются они на освещенную солнцем площадку и здесь отогреваются, подремывая на ярких лучах солнца. Самцы от скуки зевают, широко раскрывая рот, трут себе глаза и ворчат, когда порыв ветра приведет в беспорядок рыжеватые концы длинной гривы, в которую они прячутся, как в меховой воротник… Но вот общество оживляется, и стадо приходит в движение. По узкому выступу оно спускается в долину, все время внимательно осматриваясь. Наконец, все на месте. Старшие начинают искать пищу, матери чистят своих детей, а молодежь предается веселым играм… Но вот отрывистый лай караульщиков дает знать об опасности. Мгновенно все стадо группируется около своего предводителя; матери заботливо приближаются к своим детенышам, – и все общество не спеша направляется куда‑нибудь на неприступную скалу, время от времени оглядываясь назад. Я пробовал было травить их собаками; те легко догоняли обезьян, но в драку вступать не решались, когда павианы принимали угрожающий вид, скаля свои страшные зубы… Часа в 4 пополудни они спускаются к водопою и здесь подходят к домашним животным и даже людям на несколько шагов. С наступлением темноты гелады обратно идут к ночлегу. Главные их враги – орлы, ягнятники и леопарды…»

Гораздо красивее – силен  (C. silenus), бородатая обезьяна с львиным хвостом[253]. Длинная шерсть на верхней части тела – блестящего черного цвета, борода – белая; длина с хвостом – аршина 11/2. Водится она на о. Цейлон и на Малабарском берегу Индии, но об образе жизни ее мало известно. Силен питается почками и листьями и приносит большой вред садам, но малабарцы очень любят его за серьезный нрав и понятливость. «Белобородая обезьяна, – говорит Гейдт, – очень похожа на старого индейца с большой седой бородой. Живет она в лесах и отличается от других обезьян веселым нравом. Она может употреблять даже стеклянную посуду, не разбивая ее, хорошо знает, когда провинилась, а когда ее бьют, у ней показываются слезы на глазах».

Другой писатель уверяет, что в присутствие силена другие обезьяны ведут себя прилично, сознавая его превосходство над собой. По моему мнению, он также производит впечатление рассудительного существа, полного чувства собственного достоинства. Действия его рассчитаны, движения обдуманы. Большею частью он сидит, погруженный в раздумье, хотя его возбужденный взгляд ясно показывает, что он замечает все кругом. По натуре – силен, добродушен, зато в редкие минуты гнева делается страшным: глаза его, обыкновенно спокойные, сверкают тогда необыкновенным блеском, лицо принимает злобное выражение, и вся фигура говорит, что он вот‑вот кинется в схватку. Но обыкновенно это – очень спокойная обезьяна, и потому в обезьяньем театре ее заставляют играть роль, какая вполне подходит к нему.

Семейство широконосых,  или обезьян Нового Света (Platyrrhini) резко отличается от рассмотренных нами животных уже по внешнему виду. Тело их худощаво и снабжено в большинстве случаев цепким хвостом; большой палец передних конечностей не может быть противопоставлен другим пальцам, как этот же палец на задних конечностях; ногти – плоские; вместо 32 зубов – 36; ни защечных мешков, ни седалищных мозолей нет; морда не выдающаяся; носовая перемычка широкая; окраска шерсти никогда не бывает так пестра, как у обезьян Старого Света. По характеру широконосые обезьяны также отличаются от узконосых: они ленивее, скучнее и тупоумнее, хотя в то же время добродушнее и безвреднее. Отечество их – Южная Америка, начиная с 29° сев. ш. до 25° южн. ш. Широконосые[254] делятся на 2 подсемейства: 1) цепкохвостые (Cebidae), у которых хвост является хорошо развитым хватательным органом, как бы пятою рукою, и 2) мягкохвостые  (Rithecidae), снабженные слабодействующим, мягким, пушистым хвостом. К первому подсемейству принадлежат роды: ревун  (Mycetes), цепкие (Ateles), сапажу  (Cebus); во втором подсемействе рассмотрим роды: лисьехвостые , или саки (Pithecia), прыгуны  (Callithrix), саймиры  (Chrisotrix) и ночные (Nуctipithecus).

На первом месте среди всех цепкохвостых следует поставить ревунов[255] (Mycetes). Это обыкновенно плотные, с высокой, пирамидальной головой и выдающейся мордой небольшие обезьяны, покрытые густой шерстью, которая, удлиняясь на подбородке, принимает форму бороды. Типическим признаком их служит также пузыревидно‑вздутая подъязычная кость и длинный цепкий хвост. Любимым их местопребыванием являются пустые, высокие и сырые леса Южной Америки.

Ревунов два вида. Акуат , или рыжий ревун  (M. seniculus) отличается рыжевато‑бурою шерстью, имеющей посреди спины золотисто‑желтый цвет; волосы короткие, жесткие, без подшерстка. Длиною он – 4 фута 5 д., из которых около половины приходится на долю хвоста; самка меньше ростом и темнее. Другой вид, карайя , или черный ревун  (M. niger),[256] покрыт черной и более длинной шерстью; только у самки она желтовата на брюхе. Величина почти та же. Первый вид распространен по всей восточной половине Ю. Америки, второй – преимущественно в Парагвае.

Оба вида недаром получили название ревунов. «По приезде моем, – говорит Шомбургке, – мне часто приходилось слышать при восходе и закате солнца ужасный рев этих животных, доносившийся из дремучего леса. Однако выследить их долго не удавалось, Наконец, однажды утром, после продолжительных поисков, я наткнулся на целое общество их. Оно сидело на высоком дереве и задавало такой ужасный концерт, что издали казалось, будто все лесные звери вступили тут в смертельный бой: звуки напоминали то хрюканье свиньи, то рев ягуара, бросающегося на добычу, то страшное рычанье этого хищника, когда он чует врагов. Впрочем, это страшное общество способно было вызвать и улыбку у самого мрачного ипохондрика, если бы он видел, с каким серьезным выражением бородатые певуны смотрели друг на друга. Мне передавали, что у каждого стада есть свой запевала, который отличается от всего хора, состоящего из одних басов, своим высоким, пронзительным голосом…»[257]

Жизнь ревунов – довольно однообразна. Днем они рассаживаются по высоким деревьям, на ночь же спускаются на более низкие деревья и, спрятавшись в их густой листве, предаются сну.[258] Даже во время процесса питания движения их ленивы: медленно перелезают они с ветки на ветку, неторопливо срывая листья и почки и еще неторопливее поднося их ко рту, а насытившись, усаживаются, скорчившись на каком‑нибудь суку, точно дремлющие дряхлые старики. Что делает один, то в точности повторяют и остальные. «Поистине удивительно, – говорит А. Гумбольдт, – до чего однообразны движения этих обезьян: каждый раз, когда нужно перейти на другое дерево, самец, идущий во главе стада, вешается за хвост и, повиснув таким образом на ветке, раскачивается до тех пор, пока не ухватится за ближайшую ветку соседнего дерева, – и все стадо в точности и в том же месте проделывает такие же движения».

Что замечательно у этих животных, так это их цепкий хвост, на котором они могут свободно висеть целыми часами, даже мертвые. Ревун пользуется этой «пятой рукой» при каждом движении: двигаясь вперед по какой‑нибудь ветви, он до тех пор не выпускает ее из рук, пока его хвост не нащупает надежной точки опоры и не обовьется вокруг нее 2–3 раза. Слезая с дерева, он также держится хвостом за ветку, которую собирается покинуть, пока не найдет руками новой точки опоры, а, влезая на дерево, держится хвостом за нижнюю ветку, пока руками и ногами не ухватится за верхнюю. По‑видимому – хвост у него сильнее рук.

Привыкнув к лазанью по деревьям, ревуны редко спускаются на землю и то только тогда, когда им нельзя напиться, свесившись с дерева. Воды они страшно боятся и плавать не умеют.

Любимое их занятие – концерты. «Вот стадо избрало себе исполинскую смоковницу, – рассказывает Гумбольдт, – густая листва ее защищает ревунов от солнца, а мощные горизонтальные ветви как нельзя лучше приспособлены для прогулок. Глава семьи избирает себе одну из ветвей, прочие располагаются поблизости, – и он, поджав хвост, начинает медленно, с важностью прогуливаться взад и вперед. Вскоре начинается его рев, сначала тихий, отрывистый, словно певец пробует силу своих легких; затем понемногу звуки растут, усиливаются и, наконец, сливаются в непрерывный рев. В это мгновение остальные, до сих пор бывшие молчаливыми слушателями, с воодушевлением подхватывают, присоединяя свои голоса к голосу запевалы, – и в тихом лесу около 10 секунд слышится ужасный концерт, Затем постепенно все затихают, оканчивая рев такими же отрывистыми звуками, какими начали, только не так продолжительными».

О рыжем ревуне , населяющем леса Гвианы, Капплер говорит: «Он живет небольшими стадами, состоящими не более как из 10 штук, среди которых находится вожак, старый самец, управляющий отвратительным концертом. Каждый раз, когда мне случалось близко наблюдать этих животных, на вершине дерева оказывался вожак. Время от времени он испускал ужасно хриплый крик вроде «роху! роху!» и, повторив его 5–6 раз, поднимал неимоверно громкий рев, к которому присоединялись и остальные ревуны. Рев был такой, что можно было опасаться оглохнуть… Трудно объяснить, что заставляет ревуна кричать. В колониях думают, что он ревет при наступлении прилива, но это предположение ошибочно, так как обезьяны эти кричат во всякое время дня. Весьма вероятно, что причиной рева являются какие‑нибудь особенные явления в атмосфере… Ревун ленив и угрюм; он прыгает только тогда, когда его преследуют, обыкновенно же лазает медленно. Будучи пойман молодым, он скоро привыкает к человеку и домашним животным, но угрюмость не покидает его. Если человек, к которому он привязан, на время удалится от него, он начинает издавать хриплые звуки, в высшей степени неприятные. Неприятен также и запах, который имеют ревуны и по которому легко узнать в лесу о близости их».

Ленивый, неповоротливый ревун не любит без нужды покидать приютившее его дерево и потому совсем не грабит плантации или бахчей. Напротив, он сам служит предметом охоты, так как и мех его в большом ходу в Америке, и мясо считается очень вкусным даже европейцами, не только индейцами.

Самка ревуна мечет в год по одному детенышу[259] (от конца мая до начала августа), который, как и у обезьян Старого Света, первые недели висит на брюхе матери, уцепившись за нее руками и ногами, потом переходит на спину. Это – такое же скучное создание, как и взрослый ревун, только, благодаря большой выдающейся гортани, пожалуй, еще безобразнее. Тем не менее мать любит этого уродца и даже будучи смертельно ранена, не покидает его; впрочем, индейцы уверяют, что она довольно равнодушна к нему.

Другой род, Ateles – цепкие обезьяны  справедливо получили за свою оригинальную фигуру название паукообразных. Действительно, голова у них маленькая, конечности необычайно длинные, тело худое, лицо безбородое, Отечеством их служит Южная Америка до 25° ю. ш., а местопребыванием – вершины самых высоких деревьев; живут стадами в 10–12 штук, иногда же – парами. Виды их мало отличаются друг от друга.

В Гвиане живут два вида: коата (Ateles paniscus)[260] и маримонда , или ару  (A. beelzebuth). Первый – наиболее крупный представитель своего рода, до 4 ф. 5 д., из обезьян заменяет чамек (A. pentadactylus), около 2 ф. длины, с 2 фут. хвостом. Покрыт длинной черной шерстью и вместо большого пальца имеет короткий отросток. В Бразилии же представителем паукообразных обезьян является мирики (A. hypoxanthus), немного больше ростом чамека, покрыт густой, волнистой шерстью чалаго, которых более половины приходится на хвост. Покрыт грубой черной, слегка рыжеватой шерстью. Нрава добродушною.

В Квито, Панаме и Перу вышеназванный иногда – беловато‑серо‑желтого цвета. Но самая красивая из всего рода, бесспорно, золотолобая обезьяна  (A. Bartletii), открытая младшим Бартлетом в Перу и названная в честь его. Густой длинный и мягкий мех ее наверху – черный, на нижней части тела – буровато‑желтый; на лбу – золотисто‑желтая полоса, бакенбарды – белые; нижняя сторона тела и хвоста, внутренняя поверхностей и наружняя сторона голеней задних ног буровато‑желтые, немного светлее, нежели полоска на лбу, и местами испещрены отдельными черными полосами. Все голые части лица и рук – черно‑бурые. Что же касается размеров тела, то, по‑видимому, они близки к размерам тела других видов того же рода.

С жизнью цепкохвостых обезьян на свободе нас познакомили Гумбольдт, Макс‑Вид и Шомбург. В Гвиане они встречаются лишь в низко лежащих лесах, небольшими стадами в 6 штук. Они отлично лазают по деревьям, причем им много помогает хвост; иногда случается видеть целое общество их, свесившееся на хвостах. На ровном месте походка их неровная, колеблющаяся; они как бы хромают. Находя вдоволь пищи в девственных местах, эти обезьяны не наносят ущерба полям, тем не менее их усердно преследуют частью из‑за шкуры, частью из‑за мяса. Тихий, по сравнению с ревунами, но все же довольно громкий голос выдает охотникам присутствие обезьян, которые, заметив своего врага, обращаются в бегство, с боязливой поспешностью протягивая вперед длинные конечности, хватаясь за ветки хвостом и таким образом быстро передвигаясь.

Коата, по словам Капплера, встречается только на возвышенных местах. Почти голое, узкое, красноватое лицо ее очень похоже на лицо старой индианки… Деятельным орудием хватания является у нее хвост, которым она пользуется, как рукой, и опирается на него при ходьбе и лазаний. На деревьях часто нельзя различить, где у нее ноги, где хвост; этих животных совершенно правильно прозвали паукообразными, так как они, вися между ветвями, очень похожи на громадных пауков. Питается коата исключительно растениями и никогда не ест несекомых. В неволе она быстро становится ручной, но менее забавна, чем капуцины. При этом замечено, что она, подобно гиббонам, пьет воду, черпая рукой.

Штейнен, описывая одно индийское поселение, говорит: «Часть скалы была занята шумным стадом животных. Коаты, большие черные обезьяны, с возрастающим беспокойством наблюдали за чужестранцами: с быстротой молнии бросилась одна из них на крышу дома, становилась на задние конечности, подняв хвост в виде вопросительного знака до самой головы, держа на плече толстую дубину, и протестовала, горячо размахивая другой рукой, ворчанием, быстрым щелканьем зубов, угрожающим лаем и гоготаньем против необычайного посещения, – она не знала, как лучше выразить свое неудовольствие по случаю нашей дерзости». Эту обезьяну купили, назвав Юруна, и она сопровождала экспедицию в дальнейшем плавании по реке. «Моя Юруна, – продолжает Штейнен, – посмирела от умеренного употребления плетки. Она сидит на привязи на краю лодки, ухватившись за что‑нибудь хвостом и делая вид, что гребет. Довольно долго она с силой размахивает по воздуху обеими руками с самым деловым видом, то прижимая к груди воображаемые весла, то снова занося их. Если я мешаю ей, она с удивлением поворачивается ко мне своим старообразным лицом и, оскалив зубы, одним прыжком переносится на другой край лодки, где и продолжает прежнее занятие. По временам она нагибается к реке и черпает воду рукою». Однако за Юруной недолго пришлось наблюдать: она развязала веревку и убежала.

Вместо нее была куплена у индейцев другая коата, Суя, как прозвали ее, всего 2‑х месяцев. Это был страшный черный чертенок, на морщинистом, старческом лице которого виднелись огромные усы и самые наглые обезьяньи глаза. Она тоже пьет воду, черпая ее рукою; лазает, прыгает без устали по тенту, а по вечерам ужасно кричит, если я не возьму ее к себе в гамак».

Один английский моряк привлекательно описывает бывшую у него коату, по названию Салли, кроткое веселое животное и, в противоположность другим обезьянам, глубоко честное. «Салли, – говорит он, – никогда ничего не похищала, кроме разве какого‑нибудь плода или куска пирожного. Ела она, как благовоспитанное существо, и никогда ничего не брала с чужих тарелок за общим столом. Пищу ее составляли, главным образом, растительные вещества, плоды и белый хлеб, но по временам ее угощали и курицей.

Однажды офицеры корабля обильно накормили Салли миндалем, изюмом, разными фруктами и маринованными оливками. Обезьяну стала мучить после этого сильная жажда. Когда стали разносить водку с водой, Салли сунула морду в один из бокалов и почти опорожнила его, к большому удовольствию офицеров. Бедная обезьяна сильно страдала после этого целую ночь и потом не могла выносить и запаха водки. Даже сохраненные в водке вишни, составлявшие раньше для нее лакомство, теперь опротивели ей.

Холод она переносила хорошо, по‑видимому, хотя и чувствовала озноб, особенно, когда корабль оказался вблизи берегов Ньюфаундленда. Однако и тут она нашла себе хорошее место. На корабле была выстроена для двух ньюфаундлендов конура, устланная соломой, – и вот Салли, заползши сюда, укладывалась тут, дружелюбно обняв руками обеих собак. Последние сделались ее лучшими любимцами».

Наконец, к цепкохвостым относятся и мохнатые обезьяны  (Logothrix), названные так по своему меху, мягкому и волнистому. Они обитают в Перу, по берегам Америки и Ориноко. Голова у них большая, круглая, с маленькими ушами; ноги и руки – пятипалые. Эти обезьяны добродушны, питаются плодами и издают негромкий глухой вой. Из мохнатых известен пока один вид – барригудо , или аспидная обезьяна  (Logothrix Humboldtii), по величине почти равная ревуну. Мягкие волосы удлиннены на хвосте, бедрах, плечах и брюхе, а на груди образуют настоящую гриву. Общий цвет – аспидно‑черный, отчего обезьяна и получила свое название.

«Если общество этих обезьян, – говорит известный путешественник Чуди, – избрало себе место для отдыха, то сейчас же раздается их однообразный, полуподавленный, глухой вой, который, однако, не так неприятен и надоедлив, как крик ревунов. Большая часть обезьян удобно рассаживается по ветвям, греясь на солнце, другие срывают плоды, третьи играют и ссорятся. Вообще, по нашим наблюдениям, характер этих обезьян далеко не такой мирный, как описывает Гумбольдт; напротив, мы нашли, что они более злы, дерзки и бесстыдны, чем все другие виды американских обезьян. Часто они так нахальны, что далеко преследуют индейцев, проносящих плоды со своих плантаций, и нередко бросают в них ветками и плодами, так что тем приходится защищаться каменьями. Лазает барригудо медленнее, чем коата, и, повиснув на хвосте, долго раскачивается прежде, чем попадет на другую ветку. Подстреленный, он судорожно хватается хвостом за ветку и, бывало, уже мертвый висит на ней целыми днями. На земле барригудо не пытается бежать, а, прислонившись к стволу дерева, яростно защищается зубами и руками. Очень часто при этом обезьяна издает резкий крик, на который сбегаются на помощь другие обезьяны. Но скоро слышится другой крик, короткий и более глухой, крик агонии – и все стадо, идущее на помощь, бросается в поспешное бегство. Мясо барригудо имеет неприятный вкус, но индейцам, по‑видимому, очень нравится».

«В неволе, – прибавляет Бэтс («Натуралист на Ла‑Плате»), – аспидная обезьяна отличается серьезным нравом; она кротка и доверчива, как вообще все цепкохвостые. Благодаря этим качествам ее охотно покупают любители животных; ей недостает, однако, живучести настоящих цепкохвостых, и она редко выдерживает путешествие вниз по барригудо в Европу: тем более я был обрадован, увидев его живым.

«Мне никогда не приходилось видеть более привлекательной обезьяны среди всех цепкохвостых. Когда я вошел к ней в клетку, она осторожно подошла ко мне, вопросительно поглядывая и как бы желая знать, что я за человек, затем полезла ко мне на руки и, положив голову на грудь ко мне, с видимым удовольствием позволила себя ласкать… Все привлекательные стороны цепких обезьян, их привязчивость и покорность проявлялись и у нее, но в большей степени. К жившим вместе с нею мартышкам и сапажу она относилась благожелательно и благодушно сносила их выходки, но относилась к ним, как к существам низшим: во мне же, человеке, видела существо высшее и стала играть роль избалованного ребенка… Движения ее были серьезны, обдуманны и размеренны…» К пище барригудо не особенно требователен и добродушно смотрит, как нахальные соседи воруют у него; по‑видимому, эта миролюбивая обезьяна нисколько даже не сердится на своих жадных товарищей.

Четвертый род цепкохвостых обезьян – сапажу  (Cebus), отличаются тем, что хвост у них, хотя и может обвиваться вокруг древесных ветвей, но не служит органом хватания; кроме того, он со всех сторон покрыт волосами, тогда как у ревунов он обнажен на конце с нижней стороны. Сапажу – довольно пропорциональны; темянная часть их головы округлена; руки – средней длины; мех – густой и короткий.

По характеру – это настоящие мартышки Нового Света, живые, шаловливые, любопытные и капризные. Голос их, довольно плаксивый, обыкновенно, при малейшем возбуждении, превращается в отвратительный визг. Живут они на деревьях в Бразилии, где соединяются в многочисленные общества. Из американских обезьян это – наиболее обычное у нас, в Европе, в зверинцах, животное, особенно один вид – капуцин, или кайя («обитатель леса», – на языке индейцев‑гуаранов).

Капуцина  (C. capucinus) следует считать наиболее крупным представителем из всех сапажу, так как длина тела доходит до 1 ф. 6 дюйм., а хвост – до 1 ф. 2 д. Отличительный признак его – голый уже с ранней молодости, морщинистый лоб светлого мясного цвета; мех вообще темно‑бурый, но бакенбарды, горло, грудь и брюхо – светло‑бурые. Капуцин водится на деревьях, небольшими семьями в 7‑10 членов; наблюдать его трудно, так как он пуглив и робок.

«Однажды, – рассказывает Ренггер, – мое внимание привлекли приятные тоны, похожие на звуки флейты, и я увидел старого самца, который, пугливо озираясь, приближался на верху деревьев, в сопровождении дюжины других обезьян, из которых три самки тащили на спине или под мышкой детенышей. Вдруг одна из обезьян, заметив вблизи померанцевое дерево со зрелыми плодами, издала несколько звуков и перепрыгнула на него. За ней последовали и остальные, и все стадо занялось срыванием и поеданием сладких плодов. Обыкновенно каждая садилась на ветку, обвив ее хвостом, клала померанец между ногами и старалась пальцами отделить кожицу. Если это не сразу удавалось, то обезьяна с недовольным видом и ворча колотила плодом по дереву, пока не лопалась кожица; затем, содрав последнюю, она жадно подлизывала стекающий сок, а потом съедала и мякоть. Более взрослые старались при этом отнять добычу у более слабых, и дело доходило до потасовки. Некоторые, поднимая засохшую кору дерева, искали там насекомых».

Самки заботливо ухаживают за своими детенышами, отыскивают у них несекомых, наблюдают за ними, ограждают от нападения других обезьян и пр.

Эта обезьяна очень чувствительна к холоду и сырости, и потому привезенные в более северные страны, часто заболевают чахоткой, а также подвержены насморку и кашлю. Воды она не любит и плавать не умеет.

Звуки, издаваемые ею, довольно разнообразны: от скуки она издает звук, похожий на звук флейты; при требовании чего‑нибудь стонет, в удивлении и смущении издает полусвистящие тоны, а в гневе несколько раз кричит грубым и глубоким голосом: «ху, ху!» В страхе или от боли она пищит, при радостном же возбуждении – хихикает. Наконец, она может даже смеяться, правда без звука, и плакать, но слезы ее только наполняют глаза, а не текут по щекам.

Взятый молодым, капуцин скоро привыкает к своему хозяину, охотно играет с ним, при свидании обнаруживает бурную радость, словом, становится полудомашним животным. Бывает также, что капуцины привязываются и к домашним животным, если воспитываются вместе с ними. Так, в Парагвае их нередко воспитывают вместе со щенками, которые служат им верховыми лошадьми, – и обезьяна всегда защищает и любит своего щенка.

Близка к капуцину живущая в Коста‑Рике белоплечая обезьяна  (C. hypoleucus), у которой передняя сторона головы и туловища покрыта белой или бело‑желтой шерстью. Далее известны: 1) чалая обезьяна  (C. olivaceus) из Гвианы, несколько большого роста. Лицо и лоб ее покрыты густыми длинными волосами; тело – бледно‑оливко‑бурого цвета разных оттенков, и 2) белобородая обезьяна  (C. leucogenys) из Бразилии, с хохлом над бровями и длинным шелковисто‑черным мехом; бакенбарды – светло‑желтые. Но вообще эти виды сапажу еще не твердо установлены.

Более резко выражены отличия в двух следующих видах апелле  и фавне .

Апелла , или бурая крючкохвостка , также белый сапажу  (C. apella), живет в Гвиане и отличается коротким и толстым туловищем и конечностями; окраска шерсти так разнообразна, что не поддается описанию. Но вообще цвет ее темно‑бурый, переходящий в черный. На лице эта шерсть образует пушистую бороду. Величиной эта обезьяна с капуцина.

Белый сапажу очень пуглив и по малейшему поводу поспешно обращается в бегство. Голос у него своеобразный, похожий на звук флейты. Питается он плодами, яйцами птиц и, вероятно, птенцами; листьев и насекомых не ест. В неволе быстро ручнеет. Наблюдения за свободной жизнью этих обезьян представляют много интересного.

«Притаившись за деревом, пишет Шомбургк, – мы поджидали стадо обезьян. Перед нами скоро появился передовой отряд, за ним – главные силы, а там и арергард. Но тут я не выдержал и разразился хохотом, обратившим все стадо в отчаянное бегство. Да и кто не рассмеялся бы, видя этих проворных животных, торопливо перебегавших с ветки на ветку, слыша визг, пение и свист младших членов стада и подмечая злобные взгляды, какие они кидали на старших, кусавших и бивших их, как только они мешали тем идти; наблюдая не по летам умные взгляды детенышей, буквально приклеенных к спинам матерей?!. Гримасничая и ворча, мимо меня быстро пробежало уже 400–500 апелл, как я расхохотался. Тогда, как бы пораженные громом, обезьяны на мгновение остановились, пристально взглянули на нас и, наконец, с пронзительными криками в несколько прыжков буквально пронеслись над нами».

При этом путешественнику привелось быть свидетелем трогательной сцены; как одна самка бросилась к покинутому в суматохе детенышу и, несмотря на выстрелы, пыталась убежать с ним. Самоотверженная мать была застрелена.

За свою кротость и добродушие апелла пользуется любовью гвианских туземцев, и они часто приручают ее, иногда доставая еще слабыми детенышами и отдавая на выкормку своим женщинам. Часто привозится эта обезьянка и к нам, в Европу, где появляется не только в зверинцах, но и со странствующими шарманщиками. Неволю она переносит хорошо, но не очень приятна: довольно угрюма, неопрятна и часто визжит.

Фавн , мико, или рогатая крючкохвостка, рогатый сапажу  (C. fatuellus) водится в восточных областях Бразилии. Размером она с капуцина, а, по словам принца Вида, с большого кота. Характерен для нее двойной хохоль (в 4 ст.) черных глянцевитых волос на голове; шерсть на спине – черная, переходящая на других частях тела в бурую. По словам Гензеля, это самое быстрое и умное из всех созданий Южно‑Бразильских лесов. Они живут большими стадами в 30–40 штук, которые занимаются грабежом маисовых полей. Но, воруя, эти обезьяны постоянно держатся настороже и, чуть что, сейчас обращаются в бегство. В Бразилии охотятся за фавнами из‑за их мяса, которое считается у индейцев лакомым блюдом. Охотники подманивают обезьян, подражая их свисту.

Второе подсемейство обезьян Нового Света носит название мягкохвостых  (Pithecidae); сюда относятся небольшие обезьяны с мягкими, пушистыми, не цепкими, к концу утончающимися хвостами. Этот признак особенно резко выражен у лисьехвостых обезьян , или саки (Pithecia), неуклюжих, коренастых созданий с более или менее длинной бородой. Отличительным признаком от прочих американских обезьян служит еще устройство зубов: очень большие трехгранные клыки отделены промежутком от тесно сидящих, остроконечных и наклонных вперед резцов. Немногочисленные виды саки живут в северной части Южной Америки, в сухих и высоких лесах. По Чуди, это – ночные животные, начинающие свою деятельность с закатом солнца, но Шомбургк не соглашается с этим. По его мнению, саки – вовсе не ночные животные. «Везде, где по берегам растет густой лес, – говорит он, – я встречал целые стада миловидных саки. Длинные волосы, разделенные пробором, пышная борода и бакенбарды, пушистый, похожий на лисий, хвост, умный взгляд – придают этим зверькам чрезвычайно приятный и вместе комичный вид… Я застрелил было самца и самку, но вскоре почти раскаялся в своем выстреле, когда услышал жалобный, за душу хватающий крик раненого самца. Этот жалобный крик похож на стон страдающего ребенка».

В больших лесах верховьев Амазонки и Ориноко водится преимущественно самый обыкновенный вид этого рода, жидовский , или чертов саки  (P. Satanas), куксио  индейцев, величиною в 55 см и таким же хвостом. Черная шерсть его всегда тщательно расчесана. «Ни один щеголь в мире не мог бы держать своих волос в большем порядке, чем это красивое животное!» – говорит Капплер. Хотя, по уверению Гумбольдта, чертов саки дик и раздражителен, но находится в подчинении у цепкохвостых родичей, часто сгоняющих его с деревьев. Отличительный признак этого саки – густая, длинная черная борода.

Другой вид – белоголовый саки  (P. leucocephala) водится неподалеку от Амазонки и в Гвинее по кустарникам. Он также черного цвета, но передняя часть головы и бакенбарды – светлые. Кроме того, лицо окаймлено ржаво‑красными волосами. Они встречаются обществами в 6‑10 шт. и кажутся на вид довольно ленивы. Питаются, по словам Лаборда, ягодами, плодами и медом.

В неволе эти виды злы и раздражительны, так что их мало держат. Гораздо добродушнее – мохнатый саки  (P. hirsuta), достигающий почти 11/2 арш. длины, половина которой приходится на хвост. Мех его, похожий на мех медведя, – черный с серыми крапинками, а на голове – орехового, на груди – красно‑бурого оттенка. Мохнатые саки, живущие в лесах Бразилии между Амазонкой и Pio Herpo, собираются большими стаями. Они очень пугливы и осторожны. В неволе сильно привязываются к своему хозяину. «У одного моего знакомого, – говорит Бэтс, – жил такой саки; мне не случалось видеть обезьяны, более привязанной к своему хозяину, чем это миловидное, трусливое и молчаливое создание. Легко допустить, что страстный и живой капуцин по своему уму и понятливости, а апелла по своей игривости и чувствительности стоят выше всех обезьян Нового Света, но задумчивый и печальный саки превосходит всех своей привязанностью к человеку. Впрочем, у него не было недостатка и в сообразительности. Однажды утром хозяин ее вышел из дому, не взяв ее с собой против обыкновения. Она, соскучившись по нему, направилась прямо ко мне, так как знала, что он часто бывал у меня, но пошла не по улице, а кратчайшим путем. Однако, не найдя хозяина у меня, обезьяна с выражением разочарования села ко мне на стол и стала терпеливо поджидать своего господина. Тот скоро пришел, и сияющая обезьяна взобралась на свое обычное место (на его плечи)».

К близким родичам только что указанных животных нужно отнести и короткохвостых обезьян  (Brachyurus), у которых короткий, как бы обрубленный хвост и негустые бакенбарды. Туловище их приземисто; пальцы конечностей вооружены узкими, длинными ногтями; толстая морда окружена отдельными пучками щетинистых волос. Водятся они также на севере Южной Америки, но образ их жизни мало известен. Мы знаем только, что они живут небольшими стаями по берегам рек и во время своего странствования издают неприятные звуки. Гумбольдт первый описал обезьяну, носящую у туземцев разные названия, какайяо  и др. (B. melanocephalus). Она немного больше 2 фут. длины, из которой 1/2 фута составляет хвост. Несколько косматая шерсть ее блестящего светло‑коричневого цвета.

Другой вид – краснолицый саки , или уакари туземцев (W. calvus) отличается от него еще более коротким хвостом, более длинной шерстью на спине и более светлой окраской шерсти. Лицо ярко‑красное с желтыми бровями и красновато‑желтыми глазами. Уакари живут небольшими группами в лесах, залитых водой; движения их быстры и ловки, хотя они никогда не перепрыгивают, а предпочитают перебегать по веткам. Индейцы ловят их, стреляя в них стрелами, слабо отравленными ядом кураре. Когда раненое животное упадет без чувств, они приводят его в себя, дав ему щепотку соли, как противоядие. Но взрослые уакари, пойманные таким образом, навсегда остаются угрюмыми и грустными и отвергают всякую ласку. Неволю переносят плохо, так что даже в Рио‑Жанейро редко удается довезти их живыми. Более жизнеспособны и веселы обезьянки, пойманные очень молодыми.

Более привязчивы, кротки и доверчивы прыгуны  (Callithrix), стройные обезьянки с тонкими конечностями и тонким мягким хвостом, круглой головой с безбородым лицом, живыми глазами и большими ушами. Они живут небольшими стадами в тихих лесах Ю. Америки и отличаются сильным, звучным голосом. Их преследуют ради вкусного мяса.

Благодаря наблюдениям принца Вуда и А. Гумбольдта, нам известны два вида этих обезьян – Сагассу  (C. personata) и вдовушка  (C. lugens). Первая покрыта большей частью бледно‑серовато‑бурой шерстью, переходящей на голове в черно‑бурую, у второй – шерсть блестящая черная, лицо беловато‑голубое. Оба вида представляются большую редкость в наших зоологических садах.

В качестве переходной ступени между цепкохвостыми  и мягкохвостыми  можно назвать саймири  (Chrysothrix), стройные созданьица с тонкими конечностями, большой продолговатой головой, высоким лбом, большими глазами и большими ушами. Шерсть – жидкая. Из видов саймири наиболее известен саймири – мертвая голова  (C. sciurea), миловидная обезьянка в 1 фут длины, с хвостом фута в 11/2, с черной, иногда серой мягкой шерстью, грациозная и веселая. Родина ее – Гвиана, где она водится большими стадами по берегам рек, иногда вместе с капуцинами. Несмотря на свое страшное название, саймири – очень пуглива; лазает и прыгает превосходно. В минуты испуга на ее глазах показываются слезы. «Если, – говорит Гумбольдт, – выставить клетку с несколькими саймири на дождь и при этом температура упадет на 2–3°, они обвивают друг другу шею хвостами и сплетаются руками и ногами, чтобы взаимно согреться. Индейцы рассказывают, что в лесах нередко можно встретить целую кучу в 10–12 таких обезьян, которые отчаянно кричат, так как каждая, находящаяся с наружной стороны клубка, старается проникнуть в ее центр, где теплее». В неволе саймири жалуется и визжит по самому незначительному поводу, но в общем – довольно доброго нрава; если поймать его молодым, он быстро становится ручным и тогда забавляет хозяина своей резвостью.

Наконец, последний и, пожалуй, самый оригинальный род обезьян Нового Света, семейства широконосых, представляет ночная обезьяна  (Nyctipithecus), образующая переход от собственно обезьян к точно таким же ночным и во многих отношениях сходным с ней полуобезьянам, или лемурам. У нее маленькая голова с совиными глазами, рыльце широкое, отверстия ноздрей обращены вниз, уши маленькие. Длинное тело покрыто мягкими волосами, пушистый хвост длиннее тела.

Из видов наиболее известен один – марикина  (N. trivirgatus), длиной в 1 ф. 2 д. и 3/4 арш. хвостом. Шерсть серо‑бурая, с ржавым оттенком; вдоль спины – светлая желтовато‑бурая полоса, на темени 3 продольных черных полосы; живет в восточной части Ю. Америки; жизнь ее мало известна. Днем марикина спит и, если ее вынести на свет, жалобно кричит: зато, с наступлением вечера, зрачки ее раширяются, глаза блестят, как у кошек и сов, и она устремляется на поиски пищи. При этом движения ее легки, хотя и не особенно грациозны, так как задние конечности длиннее передних. Но лазает она искусно и ловко перепрыгивает с дерева на дерево. Относительно жизни ее в неволе, мнения наблюдателей различны: одни называют ее сонным и равнодушным животным, другие, – наоборот, видят в ней и живость, и ум. Вероятно, характер ее много зависит от возраста, в котором марикина попала в неволю. В Европе она представляет редкость.

Бывшая у меня марикина днем была, действительно, сонная, ночью же делалась очень ловкой, веселой и привлекательной в своих движениях. Однако привязанности ее к кому‑либо из людей не замечалось: она была одинаково ласкова или, лучше сказать, равнодушна ко всем. Ела она по‑белочьи, держа пищу в передних лапах. Когда ей однажды принесли живую птицу, она мгновенно схватила ее и, быстро откусив голову, стала поспешно ощипывать, потом съела мозг, затем – внутренности, ноги же отбрасывала… Однако, охотно питаясь мясом, она не отказывалась и от другой пищи ела кашу рисовую, булку в молоке и плоды.

Третье семейство – игрунковые  (Arctopitheci) резко отличаются от вышеописанных обезьян узкими ногтями на всех пальцах, за исключением больших пальцев ног, где – широкие, плоские ногти. Кроме того, голова у них – округленная, с плоским лицом, глаза – маленькие, но зато большие уши короткие конечности, длинный пушистый хвост и шелковистая шерсть. Большие пальцы на передних конечностях не могут быть противопоставлены остальным, как на задних конечностях. Во рту, подобно обезьянам Старого Света, 32 зуба, причем два верхних резца больше двух крайних, а нижние резцы удлинены и имеют долотообразную или цилиндрическую форму. Клыки отличаются величиной и толщиной.

Игрунковые населяют леса и кустарники Бразилии, Перу, Гвианы, доходя до Мексики, где, впрочем, встречается только 2 вида их. Местопребыванием их служат преимущественно пустынные, незаселенные еще человеком места. По образу жизни и нравам он напоминают белок; они не сидят на задних лапах, как другие обезьяны, а опускаются на все четыре или же лежат, вытянувшись на животе и свесив свой хвост. Подобно белкам же, они быстро влезают прямо вверх по стволу, но прыгать не любят и часто падают с дерева. Наконец, и пищу они подносят ко рту совершенно как белки.

Приютом их на ночь служат дупла деревьев; проведя здесь ночь, они уже рано утром начинают рыскать по лесу в поисках за пищей, проявляя при этом, подобно белкам, то же беспокойство, ту же подвижность и пугливость. Головка их ни на минуту не остается в покое; темные глазки то и дело перебегают с одного предмета на другой… Нрав их – непостоянный, вспыльчивый; понятливость – слабая. Словом, это, кажется, наименее развитые в умственном отношении обезьяны.

Пищу игрунков составляют разные плоды, семена, листья и цветы; не брезгают они и насекомыми, науками, а при случае нападают и на маленьких позвоночных, являясь более плотоядными, чем другие обезьяны. Но, преследуя маленьких созданий, они часто сами становятся добычей более крупных, нежели они, животных, особенно хищных птиц, орлов и соколов. Преследует их и человек, хоть мясо их хуже мяса других обезьян, да и мех редко идет в дело. По‑видимому, единственной целью охоты является приручение, которому игрунки легко поддаются.

Правда, в неволе они обнаруживают сильную боязливость и недоверие, но ласковое обращение, при известной настойчивости, скоро преодолевает их, и обезьянка скоро приучается смотреть на своего хозяина, как на доброго друга. Привыкают они и к домашним животным человека. Но все‑таки в неволе они хиреют и скоро мрут. Впрочем, причину их сильной смертности нельзя не видеть в несоответствии даваемой им в неволе пищи тому питанию, которого они держатся на свободе. Это – насколько растениеядное, настолько же и плотоядное животное, а его кормят в неволе только сладкими плодами. Между тем им необходимо давать и насекомых или, взамен их, мяса и яиц.

При надлежащем уходе игрунки живут в неволе по 6–8 лет и даже размножаются. В зоологическом саду Франкфурта их держат летом на открытом воздухе и только на зиму переводят в отапливаемое помещение; но в зверинцах они переносят и большие невзгоды, Рейхенбах передает, что однажды, в очень суровую зиму, ему прислали из зверинца одну игрунку – уистити для приготовления чучела. «Обезьянка замерзла до окоченения, но скоро ожила в тепле, причем прежде всего стала подергивать ногами, потом стала слабо дышать и через 2 часа совершенно оправилась». Этот факт доказывает, что игрунки и в этом отношении походят на грызунов.

Из видов, принадлежащих к семейству игрунковых, наиболее известны: унстити обыкновенная  (Hapale jacchus), темная унстити  (H. penicillata) и серебристая обезьяна  (H. argentata). Из них чаще всего в Европу привозят первую, которая хорошо переносит неволю и даже размножается, только родители часто загрызают своих детенышей.

Обыкновенная унстити – среднего роста, 10 дюйм. длины, с хвостом около 1 ф., покрыта длинной мягкой шерстью, цвет которой состоит из смеси черного, белого и ржаво‑черного. Темно‑бурая голова украшена на ушах белыми пучками; лицо – темного телесного цвета. Темная унстити отличается от нее, кроме цвета шерсти, крупным пятном на лбу и лицом, покрытым короткими волосами – белого цвета. В неволе уистити ручнеет, но к чужим относится недоверчиво, часто выражая свое недовольство особым свистом. Однако, они привыкают не только к людям, но и животным, напр., кошкам, с которыми любят спать вместе.

Реже встречается (даже и в Америке только вблизи Каметы), но гораздо красивее серебристая обезьянка , всего 6–8 дюйм. с 10 дюйм. хвостом. Длинная, шелковистая шерсть ее серебристо‑белого цвета, хвост матово‑черный, а почти голое лицо – мясного цвета.

К группе вышеуказанных обезьян относится и карликовая игрунка , действительно, самая малая из всех американских обезьян (всего 6 дюйм. с такой же длины хвостом). Шерсть ее сверху и по бокам глинисто‑желтого цвета с черными полосами, лапки красновато‑желтые; водится на Амазонке в Бразилии. О жизни ее ничего не известно.

Совершенно отдельную группу составляют так называемые львиные игрунки , с голым лицом и ушами, тонким хвостом, иногда с пучком на конце, и более или менее длинной гривой, придающей этим обезьянам сходство со львом. Типичный представитель этой группы собственно львиная игрунка  (Hapale leonina), небольшое (в 8 д.) животное оливково‑бурого цвета. Лицо, руки и ноги – черные. «Это – одно из самых красивых и изящных животных, какого только я видел, – говорит Гумбольдт. – Игрунка живого, веселого нрава, хоть, подобно почти всем маленьким животным, лукава и вспыльчива. Если ее рассердить, то у нее надувается шея, грива приподнимается и сходство этого зверька с африканским «царем пустынь» делается очень заметно». Бэтс, со своей стороны, подтверждает живой нрав игрунки и ее ласковое обращение, а Жоффруа замечает, что эта обезьянка узнает предметы, изображенные на раскрашенных рисунках: она боится изображения кошки и пытается схватить нарисованных жуков и кузнечиков. Живых львиных игрунок очень редко можно увидеть в Европе.

У торговцев под именем львиной игрунки идет другой, сходных вид – розалия , или марикина  (H. rosalia), немного более львиной игрунки (10 дюйм. с хвостом в 1 ф.). Лицо у нее голое, буровато‑мясного цвета; руки и ноги желтовато‑бурые; грива темно‑бурая, а тело покрыто шерстью отчасти темно‑оранжевого, отчасти – красновато‑желтого цвета с золотистым отливом. Место обитания его ограничивается, кажется, лесами восточной части Ю. Америки, между 22° и 23° ю.ш. Питается она плодами и насекомыми. В неволе, как все игрунковые, она очень пуглива и недоверчива, раздражительна и вспыльчива; она узнает хозяина, но никогда не привязывается к нему, как другие обезьяны. Между собой марикины живут очень дружно, не выказывая эгоизма, свойственного другим обезьянам.

От настоящих львиных обезьян выделяют безгривых тамаринов , у которых, кроме того, большой хвост и большие, перепончатые, голые ушные раковины. Из этой группы известен пока один пинче  (H. oedipus), 7 дюйм. длины с хвостом в 1 ф. 4 д.; шерсть – землисто‑бурого цвета; лицо, черное с веселыми светло‑бурыми глазами, ярко выдается из‑под белой шапки волос на голове и приобретает особенное выражение вследствие сросшихся бровей и узкой бороды, окружающей рот. Родина северо‑западные страны Ю. Америки. По образу жизни пинче мало отличается от других игрунок: также боязлива и сердита и также трудно привязывается к известному человеку. Голос ее поразительно похож на птичий: начинается с высоких, похожих на флейту трелей «ди, ди, ди», затем, понижаясь, переходит в «дре, дере, де» и оканчивается коротким «гак, гак, гек»…