Увеличить |
Глава пятая
Поел Борис Тимофеич на ночь грибков с кашицей, и началась у
него изжога; вдруг схватило его под ложечкой; рвоты страшные поднялись, и к
утру он умер, и как раз так, как умирали у него в амбарах крысы, для которых
Катерина Львовна всегда своими собственными руками приготовляла особое кушанье
с порученным ее хранению опасным белым порошком.
Выручила Катерина Львовна своего Сергея из стариковской
каменной кладовой и без всякого зазора от людских очей уложила его отдыхать от
свекровых побоев на мужниной постели; а свекра, Бориса Тимофеича, ничтоже
сумняся, схоронили по закону христианскому. Дивным делом никому и невдомек
ничего стало: умер Борис Тимофеич, да и умер, поевши грибков, как многие,
поевши их, умирают. Схоронили Бориса Тимофеича спешно, даже и сына не
дождавшись, потому что время стояло на дворе теплое, а Зиновия Борисыча
посланный не застал на мельнице. Тому лес случайно как-то дешево попался еще
верст за сто: посмотреть его поехал и никому путем не объяснил, куда поехал.
Справившись с этим делом, Катерина Львовна уж совсем
разошлась. То она была баба неробкого десятка, а тут и нельзя было разгадать,
что такое она себе задумала; ходит козырем, всем по дому распоряжается, а
Сергея так от себя и не отпускает. Задивились было этому по двору, да Катерина
Львовна всякого сумела найти своей щедрой рукой, и все это дивованье вдруг
сразу прошло. «Зашла, – смекали, – у хозяйки с Сергеем алигория, да и
только. – Ее, мол, это дело, ее и ответ будет».
А тем временем Сергей выздоровел, разогнулся и опять молодец
молодцом, живым кречетом заходил около Катерины Львовны, и опять пошло у них
снова житье разлюбезное. Но время катилось не для них одних: спешил домой из
долгой отлучки и обиженный муж Зиновий Борисыч.
Глава шестая
На дворе после обеда стоял пеклый жар, и проворная муха
несносно докучала. Катерина Львовва закрыла окно в спальне ставнями и еще шерстяным
платком его изнутри завесила, да и легла с Сергеем отдохнуть на высокой
купеческой постели. Спит и не спит Катерина Львовна, а только так ее и
смаривает, так лицо потом и обливается, и дышится ей таково горячо и тягостно.
Чувствует Катерина Львовна, что пора ей и проснуться; пора идти в сад чай пить,
а встать никак не может. Наконец кухарка подошла и в дверь постучала:
«Самовар, – говорит, – под яблонью глохнет». Катерина Львовна насилу
прокинулась и ну кота ласкать. А кот промежду ее с Сергеем трется, такой
славный, серый, рослый да претолстющий-толстый… и усы как у оброчного
бурмистра. Катерина Львовна заворошилась в его пушистой шерсти, а он так к ней
с рылом и лезет: тычется тупой мордой в упругую грудь, а сам такую тихонькую
песню поет, будто ею про любовь рассказывает. «И чего еще сюда этот котище
зашел? – думает Катерина Львовна. – Сливки тут-то я на окне
поставила: беспременно он, подлый, у меня их вылопает. Выгнать его», –
решила она и хотела схватить кота и выбросить, а он, как туман, так мимо пальцев
у нее и проходит. «Однако откуда же этот кот у нас взялся? – рассуждает в
кошмаре Катерина Львовна. – Никогда у нас в спальне никакого кота не было,
а тут ишь какой забрался!» Хотела она опять кота рукой взять, а его опять нет.
«О, да что ж это такое? Уж это, полно, кот ли?», – подумала Катерина
Львовна. Оторопь ее вдруг взяла и сон и дрему совсем от нее прогнала.
Оглянулась Катерина Львовна по горнице – никакого кота нет, лежит только
красивый Сергей и своей могучей рукой ее грудь к своему горячему лицу
прижимает.
Встала Катерина Львовна, села на постель, целовала, целовала
Сергея, миловала, миловала его, поправила измятую перину и пошла в сад чай
пить;
а солнце уже совсем свалило, и на горячо прогретую землю
спускается чудный, волшебный вечер.
– Заспалась я, – говорила Аксинье Катерина Львовна
и уселась на ковре под цветущею яблонью чай пить. – И что это такое,
Аксиньюшка, значит? – пытала она кухарку, вытирая сама чайным полотенцем
блюдечко.
– Что, матушка?
– Не то что во сне, а вот совсем наяву кот ко мне все
какой-то лез.
– И, что ты это?
– Право, кот лез.
Катерина Львовна рассказала, как к ней лез кот.
– И зачем тебе его было ласкать?
– Ну вот поди ж! сама не знаю, зачем я его ласкала.
– Чудно, право! – восклицала кухарка.
– Я и сама надивиться не могу.
– Это беспременно вроде как к тебе кто-нибудь
прибьется, что ли, либо еще что-нибудь такое выйдет.
– Да что ж такое именно?
– Ну именно что – уж этого тебе никто, милый
друг, объяснить не может, что именно, а только что-нибудь да будет.
– Месяц все во сне видела, а потом этот кот, –
продолжала Катерина Львовна.
– Месяц это младенец. Катерина Львовна покраснела.
– Не спослать ли сюда к твоей милости Сергея? –
попытала ее напрашивающаяся в наперсницы Аксинья.
– Ну что ж, – отвечала Катерина Львовна, – и
то правда, поди пошли его: я его чаем тут напою.
– То-то, я говорю, что послать его, – порешила
Аксинья и закачалась уткою к садовой калитке.
Катерина Львовна и Сергею про кота рассказала.
– Мечтанье одно, – отвечал Сергей.
– С чего ж его, этого мечтанья, прежде, Сережа, никогда
не было?
– Мало чего прежде не бывало! бывало, вон я на тебя
только глазком гляжу да сохну, а нонче вона! Всем твоим белым телом владею.
Сергей обнял Катерину Львовну, перекружил на воздухе и,
шутя, бросил ее на пушистый ковер.
– Ух, голова закружилась, – заговорила Катерина
Львовна. – Сережа! поди-ка сюда; сядь тут возле, – позвала она,
нежась и потягиваясь в роскошной позе.
Молодец, нагнувшись, вошел под низкую яблонь, залитую белыми
цветами, и сел на ковре в ногах у Катерины Львовны.
– А ты сох же по мне, Сережа?
– Как же не сох.
– Как же ты сох? Расскажи мне про это.
– Да как про это расскажешь? Разве можно про это
изъяснить, как сохнешь? Тосковал.
– Отчего ж я этого, Сережа, не чувствовала, что ты по
мне убиваешься? Это ведь, говорят, чувствуют. Сергей промолчал.
– А ты для чего песни пел, если тебе по мне скучно
было? что? Я ведь небось слыхала, – как ты на галдарее пел, –
продолжала спрашивать, ласкаясь, Катерина Львовна.
– Что ж что песни пел? Комар вон и весь свой век поет,
да ведь не с радости, – отвечал сухо Сергей.
Вышла пауза. Катерина Львовна была полна высочайшего
восторга от этих признаний Сергея.
Ей хотелось говорить, а Сергей супился и молчал.
– Посмотри, Сережа, рай-то, рай-то какой! –
воскликнула Катерина Львовна, смотря сквозь покрывающие ее густые ветви
цветущей яблони на чистое голубое небо, на котором стоял полный погожий месяц.
Лунный свет, пробиваясь сквозь листья и цветы яблони, самыми
причудливыми, светлыми пятнышками разбегался по лицу и всей фигуре лежавшей
навзничь Катерины Львовны; в воздухе стояло тихо; только легонький теплый
ветерочек чуть пошевеливал сонные листья и разносил тонкий аромат цветущих трав
и деревьев. Дышалось чем-то томящим, располагающим к лени, к неге и к темным
желаниям.
Катерина Львовна, не получая ответа, опять замолчала и все
смотрела сквозь бледно-розовые цветы яблони на небо. Сергей тоже молчал; только
его не занимало небо. Обхватив обеими руками свои колени. он сосредоточенно
глядел на свои сапожки.
Золотая ночь! Тишина, свет, аромат и благотворная,
оживляющая теплота. Далеко за оврагом, позади сада, кто-то завел звучную песню;
под забором в густом черемушнике щелкнул и громко заколотил соловей; в клетке
на высоком шесте забредил сонный перепел, и жирная лошадь томно вздохнула за
стенкой конюшни, а по выгону за садовым забором пронеслась без всякого шума
веселая стая собак и исчезла в безобразной, черной тени полуразвалившихся,
старых соляных магазинов.
Катерина Львовна приподнялась на локоть и глянула на высокую
садовую траву; а трава так и играет с лунным блеском, дробящимся о цветы и
листья деревьев. Всю ее позолотили эти прихотливые, светлые пятнышки и так на
ней и мелькают, так и трепещутся, словно живые огненные бабочки, или как будто
вот вся трава под деревьями взялась лунной сеткой и ходит из стороны в сторону.
– Ах, Сережечка, прелесть-то какая! – воскликнула,
оглядевшись, Катерина Львовна. Сергей равнодушно повел глазами.
– Что ты это, Сережа, такой нерадостный? Или уж тебе и
любовь моя прискучила?
– Что пустое говорить! – отвечал сухо Сергей и,
нагнувшись, лениво поцеловал Катерину Львовну.
– Изменщик ты, Сережа, – ревновала Катерина
Львовна, – необстоятельный.
– Я даже этих и слов на свой счет не принимаю, –
отвечал спокойным тоном Сергей.
– Что ж ты меня так целуешь? Сергей совсем промолчал.
– Это только мужья с женами, – продолжала, играя
его кудрями, Катерина Львовна, – так друг дружке с губ пыль обивают. Ты
меня так целуй, чтоб вот с этой яблони, что над нами, молодой цвет на землю
посыпался. Вот так, вот, – шептала Катерина Львовна, обвиваясь около
любовника и целуя его с страстным увлечением.
– Слушай, Сережа, что я тебе скажу, – начала
Катерина Львовна спустя малое время, – с чего это все в одно слово про
тебя говорят, что ты изменщик?
– Кому ж это про меня брехать охота?
– Ну уж говорят люди.
– Может быть, когда и изменял тем, какие совсем
нестоющие.
– А на что, дурак, с нестоющими связывался? с нестоющею
не надо и любви иметь.
– Говори ж ты! Неш это дело тоже как по рассуждению
делается? Один соблаз действует. Ты с нею совсем просто, без всяких этих
намерений заповедь свою преступил, а она уж и на шею тебе вешается. Вот и
любовь!
– Слушай же, Сережа! я там, как другие прочие были,
ничего этого не знаю, да и знать про это не хочу; ну а только как ты меня на
эту теперешнюю нашу любовь сам улещал и сам знаешь, что сколько я пошла на нее
своею охотою, сколько ж и твоей хитростью, так ежели ты, Сережа, мне да
изменишь, ежели меня да на кого да нибудь, на какую ни на есть иную променяешь,
я с тобою, друг мой сердечный, извини меня, – живая не расстанусь.
Сергей встрепенулся.
– Да ведь, Катерина Ильвовна! свет ты мой ясный! –
заговорил он. – Ты сама посмотри, какое наше с тобою дело. Ты вон как
теперь замечаешь, что я задумчив нонче, а не рассудишь ты того, как мне и
задумчивым не быть. У меня, может, все сердце мое в запеченной крови затонуло!
– Говори, говори, Сережа, свое горе.
– Да что тут и говорить! Вот сейчас, вот первое дело,
благослови господи, муж твой наедет, а ты, Сергей Филипыч, и ступай прочь,
отправляйся на задний двор к музыкантам и смотри из-под сарая, как у Катерины
Ильвовны в спальне свеченька горит, да как она пуховую постельку перебивает, да
с своим законным Зиновием с Борисычем опочивать укладывается.
– Этого не будет! – весело протянула Катерина
Львовна и махнула ручкой.
– Как так этого не будет! А я так понимаю, что совсем
даже без этого вам невозможно. А я тоже, Катерина Ильвовна, свое сердце имею и
могу свои муки видеть.
– Да ну, полно тебе все об этом.
Катерине Львовне было приятно это выражение Сергеевой
ревности, и она, рассмеявшись, опять взялась за свои поцелуи.
– А повторительно, – продолжал Сергей, тихонько
высвобаживая свою голову из голых по плечи рук Катерины Львовны, –
повторительно надо сказать и то, что состояние мое самое ничтожное тоже заставляет,
может, не раз и не десять раз рассудить и так и иначе. Будь я, так-скажу,
равный вам, будь я какой барин или купец, я бы то есть с вами, Катерина
Ильвовна, и ни в жизнь мою не расстался. Ну, а так сами вы посудите, что я за
человек при вас есть? Видючи теперь, как возьмут вас за белые ручки и поведут в
опочивальню, должен я все это переносить в моем сердце и, может, даже сам для
себя чрез то на целый век презренным человеком сделаться. Катерина Ильвовна! Я
ведь не как другие прочие, для которого все равно, абы ему от женчины только
радость получить. Я чувствую, какова есть любовь и как она черной змеею сосет
мое сердце…
– Что ты это мне все про такое толкуешь? –
перебила его Катерина Львовна. Ей стало жаль Сергея.
– Катерина Ильвовна! Как про это не толковать-то? Как
не толковать-то? Когда, может, все уж им объяснено и расписано, когда, может,
не только что в каком-нибудь долгом расстоянии, а даже самого завтрашнего числа
Сергея здесь ни духу, ни паху на этом дворе не останется?
– Нет, нет, и не говори про это, Сережа! Этого ни за
что не будет, чтоб я без тебя осталась, – успокаивала его все с теми же
ласками Катерина Львовна. – Если только пойдет на что дело… либо ему, либо
мне не жить, а уж ты со мной будешь.
– Никак этого не может, Катерина Ильвовна,
последовать, – отвечал Сергей, печально и грустно качая своею
головою. – Я жизни моей не рад сам за этой любовью. Любил бы то, что не
больше самого меня стоит, тем бы и доволен был. Вас ли мне с собою в постоянной
любви иметь? Нешто это вам почет какой – полюбовницей быть? Я б хотел пред
святым предвечным храмом мужем вам быть: так тогда я, хоть завсегда млаже себя
перед вами считая, все-таки мог бы по крайности публично всем обличить, сколь я
у своей жены почтением своим к ней заслуживаю…
Катерина Львовна была отуманена этими словами Сергея, этою
его ревностью, этим его желанием жениться на ней – желанием, всегда приятным
женщине, несмотря на самую короткую связь ее с человек ком до женитьбы.
Катерина Львовна теперь готова была за Сергея в огонь, в воду, в темницу и на
крест» Он влюбил ее в себя до того, что меры ее преданности ему не было
никакой. Она обезумела от своего счастия; кровь ее кипела, и она не могла более
ничего слушать. Она быстро зажала ладонью Сергеевы губы и, прижав к груди своей
его голову, заговорила:
– Ну, уж я знаю, как я тебя и купцом сделаю и жить с
тобой совсем как следует стану. Ты только не печаль меня попусту, пока еще дело
наше не пришло до нас.
И опять пошли поцелуи да ласки.
Старому приказчику, спавшему в сарае, сквозь крепкий сон
стал слышаться в ночной тишине то шепот с тихим смехом, будто где шаловливые
дети советуются, как злее над хилою старостью посмеяться; то хохот звонкий и
веселый, словно кого озерные русалки щекочут. Все это, плескаясь в лунном свете
да покатываясь по мягкому ковру, резвилась и играла Катерина Львовна с молодым
мужниным приказчиком. Сыпался, сыпался на них молодой белый цвет с кудрявой
яблонки, да уж и перестал сыпаться. А тем временем короткая летняя ночь
проходила, луна спряталась за крутую крышу высоких амбаров и глядела на землю
искоса, тусклее и тусклее; с кухонной крыши раздался пронзительный кошачий
дуэт; потом послышались плевок, сердитое фырканье, и вслед за тем два или три
кота, оборвавшись, с шумом покатились по приставленному к крыше пуку теса.
– Пойдем спать, – сказала Катерина Львовна
медленно, словно разбитая, приподнимаясь с ковра, и как лежала в одной рубашке
да в белых юбках, так и пошла по тихому, до мертвенности тихому купеческому
двору, а Сергей понес за нею коверчик и блузу, которую она, расшалившись,
сбросила.
|