Глава вторая
На шестую весну Катерины Львовниного замужества у Измайловых
прорвало мельничную плотину. Работы на ту пору, как нарочно, на мельницу было
завезено много, а прорва учинилась огромная: вода ушла под нижний лежень
холостой скрыни, и захватить ее скорой рукой никак не удавалось. Согнал Зиновий
Борисыч народу на мельницу с целой округи, и сам там сидел безотлучно;
городские дела уж один старик правил, а Катерина Львовна маялась дома по целым
дням одна-одинешенька. Сначала ей без мужа еще скучней было, а тут будто даже
как и лучше показалось: свободнее ей одной стало. Сердце ее к нему никогда
особенно не лежало, а без него по крайней мере одним командиром над ней стало
меньше.
Сидела раз Катерина Львовна у себя на вышке под окошечком,
зевала-зевала, ни о чем определенном не думала, да и стыдно ей, наконец, зевать
стало. А на дворе погода такая чудесная: тепло, светло, весело, и сквозь
зеленую деревянную решетку сада видно, как по деревьям с сучка на сучок
перепархивают разные птички.
«Что это я в самом деле раззевалась? – подумала
Катерина Львовна. – Сем-ну я хоть встану по двору погуляю или в сад
пройдусь».
Накинула на себя Катерина Львовна старую штофную шубочку и
вышла.
На дворе так светло и крепко дышится, а на галерее у амбаров
такой хохот веселый стоит.
– Чего это вы так радуетесь? – спросила Катерина
Львовна свекровых приказчиков.
– А вот, матушка Катерина Ильвовна, свинью живую
вешали, – отвечал ей старый приказчик.
– Какую свинью?
– А вот свинью Аксинью, что родила сына Василья да не
позвала нас на крестины, – смело и весело рассказывал молодец с дерзким
красивым лицом, обрамленным черными как смоль кудрями и едва пробивающейся
бородкой.
Из мучной кади, привешенной к весовому коромыслу, в эту
минуту выглянула толстая рожа румяной кухарки Аксиньи.
– Черти, дьяволы гладкие, – ругалась кухарка,
стараясь схватиться за железное коромысло и вылезть из раскачивающейся кади.
– Восемь пудов до обеда тянет, а пихтерь[1] сена съест, так и гирь недостанет, –
опять объяснил красивый молодец и, повернув кадь, выбросил кухарку на сложенное
в угле кулье.
Баба, шутливо ругаясь, начала оправляться.
– Ну-ка, а сколько во мне будет? – пошутила
Катерина Львовна и, взявшись за веревки, стала на доску.
– Три пуда семь фунтов, – отвечал тот же красивый
молодец Сергей, бросив гирь на весовую скайму. – Диковина!
– Чему же ты дивуешься?
– Да что три пуда в вас потянуло, Катерина Ильвовна.
Вас, я так рассуждаю, целый день на руках носить надо – и то не уморишься, а
только за удовольствие это будешь для себя чувствовать.
– Что ж я, не человек, что ли? Небось тоже
устанешь, – ответила, слегка краснея, отвыкшая от таких речей Катерина
Львовна, чувствуя внезапный прилив желания разболтаться и наговориться словами
веселыми и шутливыми.
– Ни боже мой! В Аравию счастливую занес бы, –
отвечал ей Сергей на ее замечание.
– Не так ты, молодец, рассуждаешь, – говорил
ссыпавший мужичок. – Что есть такое в нас тяжесть? Разве тело наше тянет?
тело наше, милый человек, на весу ничего не значит: сила наша, сила тянет – не
тело!
– Да, я в девках страсть сильна была, – сказала,
опять не утерпев, Катерина Львовна. – Меня даже мужчина не всякий
одолевал.
– А ну-с, позвольте ручку, если как это правда, –
попросил красивый молодец.
Катерина Львовна смутилась, но протянула руку.
– Ой, пусти кольцо: больно! – вскрикнула Катерина
Львовна, когда Сергей сжал в своей руке ее руку, и свободною рукою толкнула его
в грудь.
Молодец выпустил хозяйкину руку и от ее толчка отлетел на
два шага в сторону.
– Н-да, вот ты и рассуждай, что женщина, –
удивился мужичок.
– Нет, а вы позвольте так взяться, на-борки, –
относился, раскидывая кудри, Серега.
– Ну, берись, – ответила, развеселившись, Катерина
Львовна и приподняла кверху свои локоточки.
Сергей обнял молодую хозяйку и прижал ее твердую грудь к
своей красной рубашке. Катерина Львовна только было шевельнула плечами, а
Сергей приподнял ее от полу, подержал на руках, сжал и посадил тихонько на
опрокинутую мерку.
Катерина Львовна не успела даже распорядиться своей хваленою
силою. Красная-раскрасная, поправила она, сидя на мерке, свалившуюся с плеча
шубку и тихо пошла из амбара, а Сергей молодецки кашлянул и крикнул:
– Ну вы, олухи царя небесного! Сыпь, не зевай, гребла
не замай; будут вершки, наши лишки.
Будто как он и внимания не обратил на то, что сейчас было.
– Девичур этот проклятый Сережка! – рассказывала,
плетясь за Катериной Львовной, кухарка Аксинья. – Всем вор взял – что
ростом, что лицом, что красотой, и улестит и до греха доведет. А что уж
непостоянный, подлец, пренепостоянный-непостоянный!
– А ты, Аксинья… того, – говорила, идучи впереди
ее, молодая хозяйка, – мальчик-то твой у тебя жив?
– Жив, матушка, жив – что ему! Где они не нужны-то
кому, у тех они ведь живущи.
– И откуда это он у тебя?
– И-и! так, гулевой – на народе ведь живешь-то –
гулевой.
– Давно он у нас, этот молодец?
– Кто это? Сергей-то, что ли?
– Да.
– С месяц будет. У Копчоновых допреж служил, так
прогнал его хозяин. – Аксинья понизила голос и досказала: – Сказывают, с
самой хозяйкой в любви был… Ведь вот, треанафемская его душа, какой смелый!
|