Глава четвертая
Зиновий Борисыч еще неделю не бывал домой, и всю эту неделю
жена его, что ночь, до самого бела света гуляла с Сергеем.
Много было в эти ночи в спальне Зиновия Борисыча и винца из
свекрового погреба попито, и сладких сластей поедено, и в сахарные хозяйкины
уста поцеловано, и черными кудрями на мягком изголовье поиграно. Но не все
дорога идет скатертью, бывают и перебоинки.
Не спалось Борису Тимофеичу: блуждал старик в пестрой
ситцевой рубашке по тихому дому, подошел к одному окну, подошел к другому,
смотрит, а по столбу из-под невесткина окна тихо-тихохонько спускается книзу
красная рубаха молодца Сергея. Вот тебе и новость! Выскочил Борис Тимофеич и
хвать молодца за ноги. Тот развернулся было, чтоб съездить хозяина от всего
сердца по уху, да и остановился, рассудив, что шум выйдет.
– Сказывай, – говорит Борис Тимофеич, – где
был, вор ты эдакой?
– А где был, – говорит, – там меня, Борис
Тимофеич, сударь, уж нету, – отвечал Сергей.
– У невестки ночевал?
– Про то, хозяин, опять-таки я знаю, где ночевал; а ты
вот что, Борис Тимофеич, ты моего слова послушай: что, отец, было, того назад
не воротишь; не клади ж ты по крайности позору на свой купеческий дом.
Сказывай, чего ты от меня теперь хочешь? Какого ублаготворения желаешь?
– Желаю я тебе, аспиду, пятьсот плетей закатить, –
отвечал Борис Тимофеич.
– Моя вина – твоя воля, – согласился
молодец. – Говори, куда идти за тобой, и тешься, пей мою кровь.
Повел Борис Тимофеич Сергея в свою каменную кладовеньку, и
стегал он его нагайкою, пока сам из сил выбился. Сергей ни стона не подал, но
зато половину рукава у своей рубашки зубами изъел.
Бросил Борис Тимофеич Сергея в кладовой, пока взбитая в
чугун спина заживет; сунул он ему глиняный кувшин водицы, запер его большим
замком и послал за сыном.
Но за сто верст на Руси по проселочным дорогам еще и теперь
не скоро ездят, а Катерине Львовне без Сергея и час лишний пережить уже
невмоготу стало. Развернулась она вдруг во всю ширь своей проснувшейся натуры и
такая стала решительная, что и унять ее нельзя. Проведала она, где Сергей,
поговорила с ним через железную дверь и кинулась ключей искать. «Пусти,
тятенька, Сергея», – пришла она к свекру.
Старик так и позеленел. Он никак не ожидал такой наглой
дерзости от согрешившей, но всегда до сих пор покорной невестки.
– Что ты это, такая-сякая, – начал он срамить
Катерину Львовну.
– Пусти, – говорит, – я тебе совестью
заручаюсь, что еще худого промеж нас ничего не было.
– Худого, – говорит, – не было! – а сам
зубами так и скрипит. – А чем вы там с ним по ночам займались? Подушки
мужнины перебивали?
А та все с своим пристает: пусти его да пусти.
– А коли так, – говорит Борис Тимофеич, – так
вот же тебе: муж приедет, мы тебя, честную жену, своими руками на конюшне
выдерем, а его, подлеца, я завтра же в острог отправлю.
Тем Борис Тимофеич и порешил; но только это решение его не
состоялось.
|
