Часть 1-я
ГЛАВА 1
День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва
пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах
монастыря. Звонили к вечерни; монахи и служки ходили взад и вперед по каменным
плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм; длинные, черные мантии с шорохом
обметали пыль вслед за ними; и они толкали богомольцев с таким важным видом,
как будто бы это была их главная должность. Под дымной пеленою ладана
трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным; богомольцы теснились вокруг
сырых столбов, и глухой, торжественный шорох толпы, повторяемый сводами,
показывал, что служба еще не началась.
У ворот монастырских была другая картина. Несколько нищих и
увечных ожидали милости богомольцев; они спорили, бранились, делили медные
деньги, которые звенели в больших посконных мешках; это были люди, отвергнутые
природой и обществом (только в этом случае общество согласно бывает с
природой); это были люди, погибшие от недостатка или излишества надежд,
олицетворенные упреки провидению; создания, лишенные права требовать сожаления,
потому что они не имели ни одной добродетели, и не имеющие ни одной
добродетели, потому что никогда не встречали сожаления.
Их одежды были изображения их душ: черные, изорванные. Лучи
заката останавливались на головах, плечах и согнутых костистых коленах;
углубления в лицах казались чернее обыкновенного; у каждого на челе было
написано вечными буквами нищета! — хотя бы малейший знак, малейший
остаток гордости отделился в глазах или в улыбке!
В толпе нищих был один — он не вмешивался в разговор их и
неподвижно смотрел на расписанные святые врата; он был горбат и кривоног; но
члены его казались крепкими и привыкшими к трудам этого позорного состояния;
лицо его было длинно, смугло; прямой нос, курчавые волосы; широкий лоб его был
желт как лоб ученого, мрачен как облако, покрывающее солнце в день бури; синяя
жила пересекала его неправильные морщины; губы, тонкие, бледные, были
растягиваемы и сжимаемы каким-то судорожным движением, и в глазах блистала
целая будущность; его товарищи не знали, кто он таков; но сила души
обнаруживается везде: они боялись его голоса и взгляда; они уважали в нем
какой-то величайший порок, а не безграничное несчастие, демона — но не
человека: — он был безобразен, отвратителен, но не это пугало их; в его глазах
было столько огня и ума, столько неземного, что они, не смея верить их
выражению, уважали в незнакомце чудесного обманщика. Ему казалось не больше 28
лет; на лице его постоянно отражалась насмешка, горькая, бесконечная; волшебный
круг, заключавший вселенную; его душа еще не жила по-настоящему, но собирала
все свои силы, чтобы переполнить жизнь и прежде времени вырваться в вечность; —
нищий стоял сложа руки и рассматривал дьявола, изображенного поблекшими
красками на св. вратах, и внутренно сожалел об нем; он думал: если б я был
чорт, то не мучил бы людей, а презирал бы их; стоят ли они, чтоб их соблазнял
изгнанник рая, соперник бога!.. другое дело человек; чтоб кончить презрением,
он должен начать с ненависти!
И глаза его блистали под беспокойными бровями, и худые щеки
покрывались красными пятнами: всё было согласно в чертах нищего: одна страсть
владела его сердцем или лучше он владел одною только страстью, — но зато
совершенно!
«Христа ради, барин, — погорелым, калекам, слепому…
Христа ради копеечку!» — раздался крик его товарищей; он вздрогнул, обернулся —
и в этот миг решилась его участь. — Что же увидал он? русского дворянина,
Бориса Петровича Палицына. Не больше.
[ГЛАВА II]
Представьте себе мужчину лет 50, высокого, еще здорового, но
с седыми волосами и потухшим взором, одетого в синее полукафтанье с анненским
крестом в петлице; ноги его, запрятанные в огромные сапоги, производили
неприятный звук, ступая на пыльные камни; он шел с важностью размахивая руками
и наморщивал высокий лоб всякий раз, как докучливые нищие обступали его; — двое
слуг следовали за ним с подобострастием. — Палицын положил серебряный
рубль в кружку монастырскую и, оттолкнув нищих, воскликнул: «Прочь, вы! —
лентяи. — Экие молодцы — а просят христа ради; что вы не работаете? дай
бог, чтоб пришло время, когда этих бродяг без стыда будут морить с
голоду. — Вот вам рубль на всю братию. — Только чур не перекусайтесь
за него».
Между тем горбатый нищий молча приблизился и устремил яркие
черные глаза на великодушного господина; этот взор был остановившаяся молния, и
человек, подверженный его таинственному влиянию, должен был содрогнуться и не
мог отвечать ему тем же, как будто свинцовая печать тяготела на его веках; если
магнетизм существует, то взгляд нищего был сильнейший магнетизм.
Когда старый господин удалился от толпы, он поспешил догнать
его.
Палицын обернулся.
— Что тебе надобно?
— Очень мало! — я хочу работы…
С язвительной усмешкой посмотрел старик на нищего, на его
горб и безобразные ноги… но бедняк нимало не смутился, и остался хладнокровен,
как Сократ, когда жена вылила кувшин воды на его голову, но это не было
хладнокровие мудреца — нищий был скорее похож на дуэлиста, который уверен в
меткости руки своей.
— Если ты, барин, думаешь, что я не могу перенесть
труда, то я тебя успокою на этот счет. — Он поднял большой камень и начал
им играть как мячиком; Палицын изумился.
— Хочешь ли быть моим слугою?
Нищий в одну минуту принял вид смирения и с жаром поцеловал
руку своего нового покровителя… из вольного он согласился быть рабом — ужели
даром? — и какая странная мысль принять имя раба за 2 месяца до Пугачева.
— Клянусь головою отца моего, что исполню свою
обязанность! — воскликнул нищий, — и адская радость вспыхнула на
бледном лице.
— Твое имя? —
— Вадим!
— Прелестное имя для такого урода!
Слуги подхватили шутку барина и захохотали; нищий взглянул
на них с презрением, и неуместная веселость утихла; подлые души завидуют всему,
даже обидам, которые показывают некоторое внимание со стороны их начальника.
— Следуй за мной!.. сказал Палицын, и все оставили
монастырь. Часто Вадим оборачивался! на полусветлом небосклоне рисовались
зубчатые стены, башни и церковь, плоскими черными городами, без всяких оттенок;
но в этом зрелище было что<-то> величественное, заставляющее душу
погружаться в себя и думать о вечности, и думать о величии земном и небесном, и
тогда рождаются мысли мрачные и чудесные, как одинокий монастырь, неподвижный
памятник слабости некоторых людей, которые не понимали, что где скрывается
добродетель, там может скрываться и преступление.
|