ГЛАВА III
Поздно, поздно вечером приехал Борис Петрович домой; собаки
встретили его громким лаем, и только по светящимся окнам можно было узнать
строение; ветер шумя качал ветелки, насаженные вокруг господского двора, и
когда топот конский раздался, то слуги вышли с фонарями навстречу, улыбаясь и
внутренне проклиная барина, для которого они покинули свои теплые постели, а
может быть, что-нибудь получше. Палицын взошел в дом; — в зале было темно;
оконницы дрожали от ветра и сильного дождя; в гостиной стояла свеча; эта
комната была совершенно отделана во вкусе 18-го века: разноцветные обои, три
круглые стола; перед каждым небольшое канапе; глухая стена, находящаяся между
двумя высокими печьми, на которых стояли безобразные статуйки, была вся
измалевана; на ней изображался завядшими красками торжественный въезд Петра I в
Москву после Полтавы: эту картину можно бы назвать рисованной программой.
Перед ореховым гладким столом сидела толстая женщина, зевая
по сторонам, добрая женщина!.. жиреть, зевать, бранить служанок, приказчика,
старосту, мужа, когда он в духе… какая завидная жизнь! и всё это продолжается
сорок лет, и продолжится еще столько же… и будут оплакивать ее кончину… и будут
помнить ее, и хвалить ее ангельский нрав, и жалеть… чудо что за жизнь! особливо
как сравнишь с нею наши бури, поглощающие целые годы, и что еще ужаснее —
обрывающие чувства человека, как листы с дерева, одно за другим.
На скамейке, у ног <Натальи> Сергевны (так я
назову жену Палицына), сидела молодая девушка, ее воспитанница. — Это был
ангел, изгнанный из рая за то, что слишком сожалел о человечестве. —
Сальная свеча, горящая на столе, озаряла ее невинный открытый лоб и одну щеку,
на которой, пристально вглядываясь, можно было бы различить мелкий золотой
пушок; остальная часть лица ее была покрыта густой тенью; и только когда она
поднимала большие глаза свои, то иногда две искры света отделялись в темноте;
это лицо было одно из тех, какие мы видим во сне редко, а наяву почти
никогда. — Ее грудь тихо колебалась, порой она нагибала голову,
всматриваясь в свою работу, и длинные космы волос вырывались из-за ушей и
падали на глаза; тогда выходила на свет белая рука с продолговатыми пальцами;
одна такая рука могла бы быть целою картиной!
Борис Петрович взошел; обе встали.
— Я привез нового холопа, — сказал он. —
Клад! — нищий, который захотел работать! — он не должен быть слишком
боек — это видно по лицу — но зато будет послушен!.. — вот ты увидишь сама
— эй! — Вадимка! — живо.
Взошел безобразный нищий. Госпожа осмотрела его без
внимания, как краденый товар… «Какой урод!» — воскликнула она. Но Вадим не
слыхал — его душа была в глазах.
Долго супруг разговаривал с супругой о жатве, льне и
хозяйственных делах; и вовсе забыли о нищем; он целый битый час простоял в
дверях; куда смотрел он? что думал? — он открыл новую струну в душе своей
и новую цель своему существованию. Целый час он простоял; никто не заметил;
<Наталья> Сергевна ушла в свою комнату, и тогда Палицын подошел к
ее воспитаннице.
— Как тебе нравится мой новый холоп?
— Урод! — отвечала Ольга, и вдруг ей послышалось
что-то похожее на скрежет зубов. — Охота привозить таких пугал, —
продолжала она, — нам бедным пленным птичкам и без них худо!..
— Оттого худо, что ты не хочешь согласиться, —
возразил Борис Петрович и намеревался ее обнять.
Ольга покраснела и оттолкнула его руку; это движение было
слишком благородно для женщины обыкновенной.
— Плутовка! если бы ты знала, как ты прекрасна: разве у
стариков нет сердца, разве нет в нем уголка, где кровь кипит и клокочет? —
а было бы тебе хорошо! — если бы — выслушай… у меня есть золотые серьги с
крупным жемчугом, персидские платки, у меня есть деньги, деньги, деньги…
— У вас нет стыда! — отвечала Ольга; Палицын посмотрел
на нее — и вспыхнул; — но услыхав шорох в другой комнате, погрозившись ушел.
— Боже!.. это восклицание невольно вырвалось из ее
груди; это была молитва и упрек.
Безобразный нищий всё еще стоял в дверях, сложа руки, нем и
недвижим — на его ресницах блеснула слеза: может быть первая слеза — и слеза
отчаяния!.. Такие слезы истощают душу, отнимают несколько лет жизни, могут
потопить в одну минуту миллион сладких надежд! они для одного человека — что
был Наполеон для вселенной: в десять лет он подвинул нас целым веком вперед.
— Знаешь ли ты своих родителей, Ольга? — сказал
Вадим.
— Странный вопрос! — отвечала она.
— Знаешь ли ты их, — повторил он таким голосом,
который заставил ее содрогнуться; она посмотрела ему пристально в глаза, как
будто припоминая нечто давно, давно прошедшее.
— Я сирота; — мой отец меня оставил, когда я была
ребенком — и отправился бог знает куда — верно очень далеко, потому что он не
возвращался, — чело Вадима омрачилось, и горькая язвительная улыбка
придала чертам его, слабо озаренным догорающей свечой, что-то демонское.
— Хочешь ли знать куда?
— Хочу!.. — и влажные глаза ее ярко заблистали.
— Подумай, — я для тебя человек чужой — может быть
я шучу, насмехаюсь!.. подумай: есть тайны, на дне которых яд, тайны, которые
неразрывно связывают две участи; есть люди, заражающие своим дыханием счастье
других; всё, что их любит и ненавидит, обречено погибели… берегись того и
другого — узнав мою тайну, ты отдашь судьбу свою в руки опасного человека: он
не сумеет лелеять цветок этот: он изомнет его…
— Хочу знать непременно… — воскликнула неопытная
девушка.
Она посмотрела вокруг — нищего уже не было в комнате.
|