 Увеличить |
ГЛАВА VI
Борис Петрович был чрезвычайно доволен своим горбачом (так в
доме называли Вадима). Горбач везде почти следовал за ним, на охоту, в поле, на
пашню, — исполнял его малейшие желания, предугадывал их. Одним словом
делал всё, чем мог приобрести доверенность, — и если ему удавалось, то
неизъяснимая радость процветала на этом суровом лице, которое выражало все
чувства, все, — кроме одного, любимого сокровища, хранимого на черный
день. Если Борис Петрович хотел наказать кого-нибудь из слуг, то Вадим намекал
ему всегда, что есть наказания, которые жесточе, и что вина гораздо больше,
нежели Палицын воображал; — а когда недосказанный совет его был исполнен, то
хитрый советник старался возбудить неудовольствие дворни, взглядом, движеньями
помогал им осуждать господина; но никогда ничего не говорил такого, чтó бы
могло быть пересказано ко вреду его — к неудовольствию рабов или помещика. Он
был враждебный Гений этого дома…
Однажды, не знаю зачем, Палицын велел его позвать; искали
горбача — не нашли. Так это и осталось.
День был жаркий, серебряные облака тяжелели ежечасно; и синие,
покрытые туманом, уже показывались на дальнем небосклоне; на берегу реки была
развалившаяся баня, врытая в гору и обсаженная высокими кустами кудрявой
рябины; около нее валялись груды кирпичей, между коими вырастала высокая трава
и желтые цветы на длинных стебельках. Тут сидел Вадим; один, облокотяся на свои
колена и поддерживая голову обеими руками; он размышлял; тени рябиновых листьев
рисовались на лице его непостоянными арабесками и придавали ему вид
таинственный; золотой луч солнца, скользнув мимо соломенной крыши, упадал на
его коленку, и Вадим, казалось, любовался воздушной пляской пылинок, которые
кружились и подымались к солнцу.
Вчера он открылся Ольге; — наконец он нашел ее, он
встретился с сестрой, которую оставил в колыбели; наконец… о! чудна природа;
далеко ли от брата до сестры? — а какое различие!.. эти ангельские черты,
эта демонская наружность… Впрочем разве ангел и демон произошли не от одного
начала?..
Однако Вадим заметил в ней семейственную гордость, сходство
с его душой, которое обещало ему много… обещало со временем и любовь ее… эта
надежда была для него нечто новое; он хотел ею завладеть, он боялся расстаться
с нею на одно мгновение… — и вот зачем он удалился в уединенное место, где
плеск волны не мог развлечь думы его; он не знал, что есть цветы, которые, чем
более за ними ухаживают, тем менее отвечают стараниям садовника; он не знал,
что, слишком привязавшись к мечте, мы теряем существенность; а в его
существенности было одно мщение…
Постепенно мысли его становились туманнее; и он полусонный
лег на траву — и нечаянно взор его упал на лиловый колокольчик, над которым
вились две бабочки, одна серая с черными крапинками, другая испещренная всеми
красками радуги; как будто воздушный цветок или рубин с изумрудными крыльями,
отделанный в золото и оживленный какою-нибудь волшебницей; оба мотылька
старались сесть на лиловый колокольчик и мешали друг другу, и когда один был
близко, то ветер относил его прочь; наконец разноцветный мотылек остался
победителем; уселся и спрятался в лепестках; напрасно другой кружился над ним…
он был принужден удалиться. У Вадима был прутик в руке; он ударил по цвету и
убил счастливое насекомое… и с каким-то восторгом наблюдал его последний
трепет!..
И бог знает отчего в эту минуту он вспомнил свою молодость,
и отца, и дом родной, и высокие качели, и пруд, обсаженный ветлами… всё, всё… и
отец его представился его воображению, таков, каким он возвратился из Москвы,
потеряв свое дело… и принужденный продать всё, что у него осталось, дабы
заплатить стряпчим и суду. — И потом он видел его лежащего на жесткой
постели в доме бедного соседа… казалось, слышал его тяжелое дыхание и слова:
отомсти, сын мой, извергу… чтоб никто из его семьи не порадовался краденым
куском… и вспомнил Вадим его похороны: необитый гроб, поставленный на телеге,
качался при каждом толчке; он с образом шел вперед… дьячок и священник сзади;
они пели дрожащим голосом… и прохожие снимали шляпы… вот стали опускать в
могилу, канат заскрыпел, пыль взвилась…
Кровь кинулась Вадиму в голову, он шепотом повторил роковую
клятву и обдумывал исполнение; он готов был ждать… он готов был всё выносить…
но сестра! если… о! тогда и она поможет ему… и без трепета он принял эту мысль;
он решился завлечь ее в свои замыслы, сделать ее орудием… решился погубить
невинное сердце, которое больше чувствовало, нежели понимало… странно! он любил
ее; — или не почитал ли он ненависть добродетелью?..
Вдруг над ним раздался свист арапника, и он почувствовал
сильную боль во всей руке своей; — как тигр вскочил Вадим… перед ним стоял Борис
Петрович и осыпал его ругательствами.
Кланяясь слушал он и с покорным видом последовал за
Палицыным в дом, где слуги встретили его с насмешливыми улыбками, которые
говорили: пришел и твой черед.
С этих пор Вадим ни разу не забывал своей должности.
[ГЛАВА VII]
Пόд-вечер приехали гости к Палицыну; Наталья Сергевна
разрядилась в фижмы и парчевое платье, распудрилась и разрумянилась; стол в
гостиной уставили вареньями, ягодами сушеными и свежими; Генадий Василич
Горинкин, богатый сосед, сидел на почетном месте, и хозяйка поминутно подносила
ему тарелки с сластями; он брал из каждой понемножку и важно обтирал себе губы;
он был высокого росту, белокур, и вообще довольно ловок для деревенского жителя
того века; и это потому быть может, что он служил в лейб-кампанцах;
25<-и> лет вышед в отставку, он женился и нажил себе двух дочерей
и одного сына; — Борис Петрович занимал его разговорами о хозяйстве, о Москве и
проч., бранил новое, хвалил старое, как все старики, ибо вообще, если человек
сам стал хуже, то всё ему хуже кажется; — поздно вечером, истощив разговор, они
не знали, что начать; зевали в руку, вертелись на местах, смотрели по сторонам;
но заботливый хозяин тотчас нашелся:
— Малой! Египетского, — закричал он, в восторге от
своей мысли; — принесли две фляги и две большие серебряные кружки; — начали
пить, потом спорить, хохотать и целоваться; — щеки их разгорелись, и
воображение, охлажденное годами, закипело.
— Потешить ли тебя, сосед любезный! — воскликнул
Палицын;
— А что?
— Да уж то, что твоей милости и в голову не придет;
любишь ли ты пляску?.. а у меня есть девочка — чудо… а как пляшет!.. жжет, а не
пляшет!.. я не монах, и ты не монах, Васильич…
— Избави Христос…
— И точно так!..
— Ну что же?
— Да уж то!.. мать моя, женушка, Наталья
Сергевна, — вели Оленьке принарядиться в шелковый святошный сарафан да
выдти поплясать; а других пришли петь, да песельников-то нам побольше, знаешь,
чтоб лихо… — он захохотал, сам верно не зная чему; и начал потирать руки,
заране наслаждаясь успехом своей выдумки; — этот человек, обыкновенно довольно
угрюмый, теперь был совершенный ребенок.
Наталья Сергевна приказала сбираться песельникам, а сама
вышла искать Ольгу.
Где была Ольга?..
В темном углу своей комнаты, она лежала на сундуке, положив
под голову свернутую шубу; она не спала; она еще не опомнилась от вчерашнего
вечера; укоряла себя за то, что слишком неласково обошлась с своим братом… но
Вадим так ужаснул ее в тот миг! — Она думала целый день идти к нему,
сказать, что она точно достойна быть его сестрой и не обвиняет за излишнюю
ненависть, что оправдывает его поступок и удивляется чудесной смелости его.
Со свечой в руке взошла Наталья Сергевна в маленькую
комнату, где лежала Ольга; стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень
от толстой госпожи упала на столик, покрытый пестрым платком; в этой комнате
протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились
часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными
домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег
белыми клоками упадал на тусклое окно и собирался перед ним в высокий сугроб,
она любила смотреть, завернутая в теплую шубейку, на белые степи, серое небо и
ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания,
какие бывают у девушки в семнадцать лет, волновали кровь ее; и досада
заставляла плакать; вырывала иголку из рук.
— Вставай, Ольга! — закричала Наталья Сергевна,
сердито толкнув ее.
Ольга вскочила и зажмурилась, встретив свечу прямо перед
глазами.
— Что спала, ленивая…
— У меня голова болит!
— Вздор! девчонка молодая… и смеет голова болеть!
просто лень, уж так бы и говорила… а то еще лжет… отвечай: спала, лентяйка?
— Я никогда не лгу.
— Как! еще смеет отвечать, когда я говорю! спорить! ах
грубиянка; да не я ли тебя выкормила и воспитала, да не я ли тебя от нищего
отца-негодяя взяла на свои руки… неблагодарная! — нет! этот народ никогда
не чувствует благодеяний! как волка ни корми, а всё в лес глядит… да не смей
строить рож, когда я браню тебя!.. стой прямо и не морщись, — ты
забываешь, кто я?..
Ольга хотела что-то сказать, но удержалась; презрение
изобразилось на лице ее; мрачный пламень, пробужденный в глазах, потерялся в
опущенных ресницах; она стояла, опустив руки, с колеблющеюся грудью и
обнаженными плечами, и неподвижно внимала обидным изречениям, которые
рассердили, испугали бы другую.
— Поди надень шелковый сарафан и выходи плясать… чтоб
голова не болела… слышишь… скорей же!.. да не больно финти перед Борисом
Петровичем!.. а не то я тебе дам знать!.. ведь вы все ради заманить барскую
милость… берегись…
Ольга молчала — но вся вспыхнула… и если б Наталья Сергевна
не удалилась, то она не вытерпела бы далее; слезы хотели брызнуть из глаз ее,
но женщина иногда умеет остановить слезы… — Как! ее подозревают,
упрекают? — и в чем! — о! где ее брат! пускай придет он и выслушает
ее клятву помогать ему во всем, что дышит местию и разрушением; пускай посвятит
он ее в это грозное таинство, — она готова!..
Теперь она будет уметь отвечать Вадиму, теперь глаза ее вынесут
его испытывающие взгляды, теперь горькая улыбка не уничтожит ее твердости; —
эта улыбка имела в себе что-то неземное; она вырывала из души каждое
благочестивое помышление, каждое желание, где таилась искра добра, искра любви
к человечеству; встретив ее, невозможно было устоять в своем намереньи, какое
бы оно не было; в ней было больше зла, чем люди понимать способны.
Ольгу ждут в гостиной, Борис Петрович сердится; его гость
поминутно наливает себе в кружку и затягивает плясовую песню… наконец она взошла:
в малиновом сарафане, с богатой повязкой; ее темная коса упадала между плечьми
до половины спины; круглота, белизна ее шеи были удивительны; а маленькая
ножка, показываясь по временам, обещала тайные совершенства, которых ищут
молодые люди, глядя на женщину как на орудие своих удовольствий; впрочем
маленькая ножка имеет еще другое значение, которое я бы открыл вам, если б не
боялся слишком удалиться от своего рассказа.
Она взошла… и встретила пьяные глаза, дерзко разбирающие ее
прелести; но она не смутилась; не покраснела; — тусклая бледность ее лица
изобличала совершенное отсутствие беспокойства, совершенную преданность судьбе;
— в этот миг она жила половиною своей жизни; она походила на испорченный орган,
который не играет ни начало ни конец прекрасной песни.
Хор затянул плясовую; — Начинай же, Оленька! — закричал
Палицын, — не стыдись!.. она вздрогнула; ей пришло на мысль, что она будет
плясать перед убийцею отца своего; — эта мысль как молния ворвалась в ее душу и
озарила там следы минувшего; и все обиды, все несправедливости, унижения
рабства, одним словом, жизнь ее встала перед ней, как остов из гроба своего; и
она почувствовала его упрек…
Если б можно было изобразить страдание этого нежного
существа, то трудно было бы поверить, что она не лишилась рассудка!.. потому
что ее ресницы были сухи, и сжатые дрожащие губы не пропустили ни одного
вздоха. — «Что же! красотка моя, начинай!.. небось — ты так хороша
сегодня!..» — кричали оба помещика; что за лестное поощрение! не правда ли.
Ольга окинула взором всю комнату, надеясь уловить хотя одно
сожаление… неуместная надежда; — подлая покорность, глупая улыбка встретили ее
со всех сторон — рабы не сожалели об ней, — они завидовали! — пускай
завидуют, подумала Ольга; это будет им наказание.
Она начала плясать.
Движения Ольги были плавны, небрежны; даже можно было
заметить в них некоторую принужденность, ей несвойственную, но скоро она
забылась; и тогда душевная буря вылилась наружу; как поэт, в минуту
вдохновенного страданья бросая божественные стихи на бумагу, не чувствует, не
помнит их, так и она не знала, что делала, не заботилась о приличии своих
движений, и потому-то они обворожили всех зрителей; это было не искусство — но
страсть.
И вдруг она остановилась, опомнилась, опустила пылающие
глаза, голова ее кружилась; все предметы прыгали перед нею, громкие напевы
слились для нее в один звук, нестройный, но решительный, в один звук
воспоминания…
Она посмотрела вокруг, ужаснулась… махнула рукой и выбежала.
Борис Петрович встал и, качаясь на ногах, последовал за нею;
раскаленные щеки его обнаруживали преступное желание, и с дрожащих губ
срывались несвязные слова, но слишком ясные для окружающих.
Дверь в комнату Ольги была затворена; он дернул, и крючок
расскочился; она стояла на коленах, закрыв лицо руками и положив голову на
кровать; она не слыхала, как он взошел, потому что произнесла следующие слова:
«отец мой! не вини меня…»
— Теперь ты не вывернешься! — воскликнул
захохотавши Борис Петрович; — я человек добрый — и ты человек добрый;
следовательно…
Она вскочила и, устремив на него мутный взор, казалось, не
понимала этих слов; — он взял ее за руку; она хотела вырваться — не могла; сев
на постель, он притянул ее <к> себе и начал целовать в шею и
грудь; у нее не было сил защищаться; отвернув лицо, она предавалась его буйным
ласкам, и еще несколько минут — она бы погибла.
Но вдруг раздался шум, и вбежала хозяйка; между достойными
супругами начался крик, спор… однако Наталье Сергевне, благодаря винным парам
удалось вывести мужа; долго еще слышен был хриплый бас его и пронзительный
дишкант Натальи Сергевны; наконец всё утихло — и Ольга тогда только уверилась,
что все ее оставили.
Она слышала, как стучало ее испуганное сердце и чувствовала
странную боль в шее; бедная девушка! немного повыше круглого плеча ее виднелось
красное пятно, оставленное губами пьяного старика… Сколько прелестей было
измято его могильными руками! сколько ненависти родилось от его поцелуев!..
встал месяц; скользя вдоль стены, его луч пробрался в тесную комнату, и
крестообразные рамы окна отделились на бледном полу… и этот луч упал на лицо
Ольги — но ничего не прибавил к ее бледности, и красное пятно не могло утонуть
в его сияньи… в это время на стенных часах в приемной пробило одиннадцать.
|
