Александр Дюма «Женская война»

III

Едва виконтесса ушла, едва голос ее исчез в отдалении и ворота затворились за нею, кружок офицеров стеснился около Каноля, и показались неизвестно откуда две зловещие фигуры. Они подошли к герцогу и униженно ждали его приказаний.

Герцог указал им на арестанта.

Потом он подошел к нему и сказал, кланяясь с обыкновенною своею ледяною холодностью:

– Милостивый государь, вы, вероятно, поняли, что по причине бегства вашего товарища на вас падает участь, которая ему готовилась.

– Да, догадываюсь, милостивый государь, – отвечал Каноль, – но в то же время я уверен, что ее высочество принцесса Конде простила меня лично. Я видел, да и вы могли видеть приказ о выпуске меня из тюрьмы в руках виконтессы де Канб.

– Все это правда, милостивый государь, – возразил герцог, – но принцесса не могла предвидеть того, что случилось.

– Так принцесса уничтожит свою подпись?

– Да.

– Принцесса крови не сдержит честного слова!

Герцог оставался бесстрастным.

Каноль посмотрел кругом.

– Что? Уже пора? – спросил он.

– Да.

– А я думал, что подождут возвращения виконтессы де Канб, ей обещали ничего не делать во время ее отсутствия. Стало быть, сегодня никто не держит слова?

И арестант с упреком взглянул не на герцога де Ларошфуко, а на Лене.

– Ах, барон, – вскричал Лене со слезами на глазах, – простите меня! Принцесса решительно отказалась простить вас, однако же я долго просил ее: Бог мне свидетель! Спросите у герцога де Ларошфуко. Надобно отмстить за смерть бедного Ришона, и принцесса не тронулась моими молениями. Теперь, барон, судите меня сами: страшное положение, в котором вы находитесь, тяготело бы и над вами, и над виконтессой, и я осмелился – простите меня, чувствую, что очень нуждаюсь в вашей снисходительности – я осмелился обрушить все на одну вашу голову, потому что вы солдат, вы дворянин.

– Так я ее уже не увижу! – прошептал Каноль, задыхаясь от волнения. – Вы советовали мне поцеловать ее – в последний раз!

Рыдание, победившее твердость, разум и гордость, разорвало грудь Лене. Он отошел в сторону и горько заплакал. Тут Каноль посмотрел проницательными глазами на всех окружающих его: он везде видел людей, взбешенных смертью Ришона и желавших знать, не падет ли духом осужденный, или людей скромных, старавшихся скрыть волнение, вздохи и слезы.

– О, страшно подумать! – прошептал барон, одним взглядом окидывая прошедшее и немногие минуты радости, которые отделялись, как острова на жизненном море страданий. – Страшно! У меня была любимая женщина, она только что сказала мне, что любит меня, в первый раз! Как улыбалось мне будущее! Мечты всей жизни осуществлялись! И вот в одну минуту, в одну секунду смерть отнимает все!

Сердце его сжалось, и он почувствовал, что ему хочется плакать, но тут он вспомнил, что он, как говорил Лене, солдат и дворянин.

«Гордость, – думал он, – единственная храбрость, существующая на свете, приди ко мне на помощь! Могу ли плакать о жизни, о таком ничтожном благе!.. Как стали бы смеяться, если бы могли сказать: „Каноль плакал, узнав, что надобно идти на смерть!.. “ Что делал я в тот день, когда осаждали меня в Сен-Жорже, и когда жители Бордо так же хотели убить меня, как теперь? Я сражался, шутил, смеялся!.. Черт возьми! Я и теперь сделаю то же, если не буду сражаться, так все-таки стану смеяться, стану шутить».

В ту же минуту лицо его стало спокойным, как будто тревога вылетела из его сердца. Он пригладил черные свои кудри и твердым шагом, с улыбкою на устах подошел к герцогу де Ларошфуко и Лене:

– Милостивые государи, – сказал он, – в этом свете, полном странностей и неожиданности, надобно приучиться ко всему. Мне нужна была минута – и я напрасно не попросил ее у вас – мне нужна была минута, чтобы приучить себя к смерти. Если это слишком много, то прошу простить, что я заставил вас ждать.

Глубокое удивление пробежало по толпе. Сам осужденный понял, что все переходят от равнодушия к удивлению, это чувство, для него приятное, возвысило его и удвоило его силы.

– Я готов, милостивые государи, – сказал он, – я жду вас.

Герцог, изумленный на минуту, стал по-прежнему хладнокровен и подал знак.

По этому знаку ворота растворились, и конвой приготовился идти.

– Позвольте, – вскричал Лене, желая выиграть время, – позвольте, герцог! Мы ведем барона Каноля на смертную казнь, не так ли?

Герцог удивился.

Каноль с любопытством взглянул на Лене.

– Да, на смерть, – сказал герцог.

– А если так, – продолжал Лене, – так барон не может обойтись без духовника.

– Не нужно, – отвечал Каноль, – я могу обойтись без него.

– Как? – спросил Лене, подавая арестанту знаки, которых тот не хотел понять.

– Ведь я гугенот, – отвечал Каноль, – предупреждаю вас, гугенот самый закоренелый. Если хотите сделать мне последнее удовольствие, позвольте умереть в моей вере.

– В таком случае, ничто не удерживает вас, пойдемте! – сказал герцог.

– Призвать ему аббата! Призвать аббата! – закричало несколько бешеных фанатиков.

Каноль приподнялся на цыпочках, спокойно и самоуверенно посмотрел кругом и, повернувшись к герцогу, сказал строго:

– Что за подлости хотят тут делать? Мне кажется, только я один могу здесь исполнять свою волю, потому что я герой праздника. Поэтому я отказываюсь переменить веру, но требую эшафота, притом как можно скорее. Теперь уже мне надоело ждать.

– Молчать! – закричал герцог, оборачиваясь к толпе.

Потом, когда по его голосу и взгляду тотчас воцарилось молчание, он сказал Канолю:

– Милостивый государь, делайте, что вам угодно.

– Покорно благодарю… Так пойдем же… И пойдем поскорее…

Лене взял Каноля за руку.

– Напротив, идите медленнее, – сказал он. – Кто знает будущее? Могут дать отсрочку, могут одуматься, может случиться какое-нибудь важное событие. Идите медленнее, заклинаю вас именем той, которая вас любит, которая будет так плакать, если узнает, что мы спешили…

– О, не говорите мне о ней, прошу вас, – сказал Каноль. – Все мое мужество исчезает при мысли, что я навсегда разлучаюсь с нею… Нет! Что я говорю?… Напротив, господин Лене, говорите мне о ней, повторяйте, что она любит меня, что будет любить всегда, и особенно, что она будет жалеть и плакать обо мне.

– Ну, добрый и бедный друг мой, – отвечал Лене, – не ослабевайте! Вспомните, что на нас смотрят и не знают, о чем мы говорим.

Каноль гордо поднял голову, и красивые его кудри встрепенулись на его плечах. Конвой вышел уже на улицу, множество факелов освещало шествие, так что можно было видеть спокойное и улыбающееся лицо арестанта.

Он слышал, как плакали некоторые женщины, а другие говорили:

– Бедняжка! Как он молод! Как хорош!

Безмолвно подвигались вперед. Наконец Каноль сказал:

– Ах, господин Лене, как бы мне хотелось видеть ее еще раз.

– Хотите, я пойду за нею? Хотите, я приведу ее сюда? – спросил Лене, лишившись всей своей твердости.

– Да, да, – прошептал Каноль.

– Хорошо, я иду, но вы убьете ее.

«Тем лучше, – сказался эгоизм в сердце барона. – Если ты убьешь ее, то она никогда не будет принадлежать другому».

Потом вдруг Каноль превозмог последний припадок слабости и сказал:

– Нет, не нужно!

И, удерживая Лене за руку, прибавил:

– Вы обещали ей оставаться со мною. Оставайтесь!

– Что говорит он? – спросил герцог.

Каноль услышал его вопрос.

– Я говорю, герцог, – отвечал он, – что не думал, чтобы было так далеко от эспланады.

– Увы, не жалуйтесь, молодой человек, – прибавил Лене, – вот мы и пришли.

Действительно, факелы, освещавшие шествие и авангард, шедший впереди конвоя, скоро исчезли на повороте улицы.

Лене пожал руку молодому барону и, желая сделать последнюю попытку, подошел к герцогу.

– Герцог, – сказал он вполголоса, – еще раз умоляю, сжальтесь, будьте милостивы! Казнью барона Каноля вы повредите нашему делу.

– Напротив, – возразил герцог, – мы докажем, что считаем наше дело правым, потому что не боимся мстить.

– Такое мщение возможно только между равными, герцог! Что бы вы ни говорили, королева все-таки королева, а мы ее подданные.

– Не станем спорить о таких вопросах при бароне Каноле, – сказал герцог вслух, – это неприлично.

– Не будем говорить о помиловании при герцоге, – сказал Каноль, – вы видите, он намерен нанести важный удар королевской партии. Зачем мешать ему в такой безделице…

Герцог не возражал, но по его сжатым губам, по его злобному взгляду видно было, что удар был направлен прямо и достиг цели. Между тем все подвигались вперед, и Каноль, наконец, вышел на площадь. На другом конце эспланады шумела толпа и блестел круг из светлых мушкетов, в середине круга возвышалось что-то черное и безобразное, неясно рисовавшееся во мраке. Каноль подумал, что это обыкновенный эшафот. Но вдруг факелы на середине площади осветили этот мрачный предмет и обрисовали гнусную форму виселицы.

– Виселица! – вскричал Каноль, останавливаясь и указывая пальцем на площадь. – Что там такое? Не виселица ли, герцог?

– Да, вы не ошибаетесь, – отвечал герцог хладнокровно.

Краска негодования выступила на лице несчастного, он оттолкнул двух солдат, провожавших его, и одним прыжком очутился возле герцога.

– Милостивый государь, – вскричал он, – вы забыли, что я дворянин? Все знают, даже и сам палач, что дворянину следует отсечь голову.

– Бывают обстоятельства…

– Милостивый государь, – перебил Каноль, – говорю вам не от своего имени, а от имени всего дворянства, в котором вы занимаете важное звание, вы, бывший князем, вы, который теперь носите имя герцога. Бесчестие падет не на меня, невинного, а на всех вас, на всех, потому что вы повесите одного из ваших же, дворянина!

– Король повесил Ришона!

– Милостивый государь, Ришон был храбрый солдат и благороден по душе столько, сколько можно, но он не был дворянин по рождению, а я…

– Вы забываете, – сказал герцог, – что здесь дело идет о мщении, о полном возмездии. Если бы вы были принц крови, так все-таки вас бы повесили.

Каноль хотел обнажить шпагу, но шпаги на нем не было. Он одумался, гнев его утих. Он понял, что вся сила его в его слабости.

– Господин философ, – сказал он, – горе тем, кто пользуется правом такого мщения, и два раза горе тому, кто, пользуясь этим правом, забывает человеколюбие! Я не прошу пощады, прошу правосудия. Есть люди, которые любят меня, государь мой; я с намерением останавливаюсь на этом слове, потому что вы не знаете, что значит любить, это мне известно. В сердце этих людей вы навсегда запечатлеете с воспоминанием о моей смерти гнусный вид виселицы. Убейте меня шпагой, прострелите пулей, дайте мне ваш кинжал, и я зарежу сам себя, а потом вы повесите мой труп, если это вам приятно.

– Ришона повесили живого, – хладнокровно возразил герцог.

– Хорошо. Теперь выслушайте меня. Со временем страшное несчастие падет на вашу голову. Тогда вспомните, чтоэтим несчастием само небо наказывает вас. Что касается до меня, то я умираю с убеждением, что вы виновник моей смерти.

И Каноль бледный, дрожащий, но полный негодования и мужества, подошел к виселице и в виду толпы гордо и с презрением поставил ногу на первую ступеньку лестницы.

– Теперь, палачи, – сказал он, – начинайте!

– Да он только один! – закричала толпа в изумлении. – Давайте другого! Где другой? Нам обещали двоих?

– А, вот это утешает меня, – сказал Каноль с улыбкой. – Эта добрая чернь даже недовольна тем, что вы делаете для нее. Слышите ли, герцог?

– Смерть ему! Смерть ему! Мщение за Ришона! – зарычали десять тысяч голосов.

Каноль подумал:

«Если я их рассержу, так они могут разорвать меня на клочки, и я не буду на виселице. Как взбесится герцог…» Потом он закричал:

– Вы подлецы! Я узнаю некоторых из вас. Вы были при осаде Сен-Жоржа, я видел, как вы бежали… Теперь вы мстите мне за то, что я вас тогда порядочно побил.

Ему отвечали ревом.

– Вы подлецы! – повторил он. – Вы бунтовщики, подлецы!

Ножи заблистали, и на виселицу посыпались камни.

– Хорошо, – прошептал Каноль.

Потом прибавил вслух:

– Король повесил Ришона и прекрасно сделал. Когда он возьмет Бордо, так повесит еще немало других.

При этих словах толпа хлынула, как поток, на эспланаду, опрокинула стражу и палисады и с ревом бросилась к арестанту.

В ту же минуту по приказанию герцога один из палачей приподнял Каноля, а другой надел ему на шею веревку.

Каноль, почувствовав ее на шее, начал кричать и браниться еще громче: он хотел быть убитым вовремя, и ему нельзя было терять ни минуты. Он осмотрелся: везде видел он гневные лица и грозное оружие.

Только один человек, одетый солдатом и сидевший на лошади, показал ему мушкет.

– Ковиньяк! Это Ковиньяк! – вскричал Каноль, хватаясь за лестницу обеими руками, которых ему не связали.

Ковиньяк мушкетом подал знаки тому, которого не мог спасти, и прицелился.

Каноль понял его.

– Да! Да! – вскричал он, кивнув головою.

Теперь скажем, каким образом Ковиньяк попал на эспланаду.