Увеличить |
VII
Маяк. –
Корсаковское. – Коллекция д-ра П. И. Супруненко. – Метеорологическая
станция. – Климат Александровского округа. – Ново-Михайловка. – Потемкин. –
Экс-палач Терский. – Красный Яр. – Бутаково.
Прогулки
по Александровску и его окрестностям с почтовым чиновником, автором «Сахалино́»,
оставили во мне приятное воспоминание. Чаще всего мы ходили к маяку, который
стоит высоко над долиной, на мысе Жонкиер. Днем маяк, если посмотреть на него
снизу, – скромный белый домик с мачтой и с фонарем, ночью же он ярко светит в
потемках, и кажется тогда, что каторга глядит на мир своим красным глазом.
Дорога к домику поднимается круто, оборачиваясь спиралью вокруг горы, мимо
старых лиственниц и елей. Чем выше поднимаешься, тем свободнее дышится; море
раскидывается перед глазами, приходят мало-помалу мысли, ничего общего не
имеющие ни с тюрьмой, ни с каторгой, ни с ссыльною колонией, и тут только
сознаешь, как скучно и трудно живется внизу. Каторжные и поселенцы изо дня в
день несут наказание, а свободные от утра до вечера говорят только о том, кого
драли, кто бежал, кого поймали и будут драть; и странно, что к этим разговорам
и интересам сам привыкаешь в одну неделю и, проснувшись утром, принимаешься
прежде всего за печатные генеральские приказы – местную ежедневную газету, и
потом целый день слушаешь и говоришь о том, кто бежал, кого подстрелили и
т. п. На горе же, в виду моря и красивых оврагов, всё это становится донельзя
пошло и грубо, как оно и есть на самом деле.
Говорят,
что по дороге на маяк когда-то стояли скамьи, но что их вынуждены были убрать,
потому что каторжные и поселенцы во время прогулок писали на них и вырезывали
ножами грязные пасквили и всякие сальности. Любителей так называемой заборной
литературы много и на воле, но на каторге цинизм превосходит всякую меру и не
идет в сравнение ни с чем. Здесь не только скамьи и стены задворков, но даже
любовные письма отвратительны. Замечательно, что человек пишет и вырезывает на
скамье разные мерзости, хотя в то же время чувствует себя потерянным,
брошенным, глубоко несчастным. Иной уже старик и толкует, что ему свет постыл и
умирать пора, у него жестокий ревматизм и плохо видят глаза, но с каким
аппетитом произносит он без передышки извозчичью брань, растянутую в длинную
вязь из всяких отборных ругательных слов и вычурную, как заклинание от
лихорадки. Если же он грамотен, то в уединенном месте ему бывает трудно
подавить в себе задор и удержаться от искушения нацарапать на стене хотя бы
ногтем какое-нибудь запретное слово.
Около
домика рвется на цепи злая собака. Пушка и колокол; говорят, что скоро привезут
и поставят здесь ревун, который будет реветь во время туманов и нагонять тоску
на жителей Александровска. Если, стоя в фонаре маяка, поглядеть вниз на море и
на «Трех Братьев», около которых пенятся волны, то кружится голова и становится
жутко. Неясно виден Татарский берег и даже вход в бухту де-Кастри; смотритель
маяка говорит,[128]
что ему бывает видно, как входят и выходят из де-Кастри суда. Широкое,
сверкающее от солнца море глухо шумит внизу, далекий берег соблазнительно манит
к себе, и становится грустно и тоскливо, как будто никогда уже не выберешься из
этого Сахалина. Глядишь на тот берег, и кажется, что будь я каторжным, то бежал
бы отсюда непременно, несмотря ни на что.
За
Александровском, вверх по течению Дуйки, следует селение Корсаковское.
Основано оно в 1881 году и названо так в честь М. С. Корсакова,[129]
бывшего генерал-губернатора Восточной Сибири. Интере/сно, что на Сахалине дают
названия селениям в честь сибирских губернаторов, смотрителей тюрем и даже
фельдшеров, но совершенно забывают об исследователях, как Невельской, моряк
Корсаков, Бошняк, Поляков и многие другие, память которых, полагаю, заслуживает
большего уважения и внимания, чем какого-нибудь смотрителя Дербина, убитого за
жестокость.[130]
В
Корсаковке жителей 272: 153 м. и 119 ж. Всех хозяев 58. По составу
своих хозяев, из которых 26 имеют крестьянское звание и только 9 – каторжные,
по количеству женщин, сенокоса, скота и проч., Корсаковка мало отличается от
зажиточной Александровской слободки, 8 хозяев имеют по два дома и на каждые 9
домов приходится одна баня. Лошадей имеют 45 хозяев, коров 49. Многие из них
имеют по 2 лошади и по 3–4 коровы. По количеству старожилов Корсаковка занимает
на Северном Сахалине едва ли не первое место – 43 хозяина сидят на своих
участках с самого основания селения. Переписывая жителей, я встретил 8 человек,
которые прибыли на Сахалин до 1870 г., а один из них прислан даже в
1866 г. А высокий процент старожилов в колонии – это добрый знак.
Внешностью
своею Корсаковка до обмана похожа на хорошую русскую деревушку, и притом
глухую, которой еще не коснулась цивилизация. Я тут был в первый раз в
воскресенье после обеда. Была тихая, теплая погода, и чувствовался праздник.
Мужики спали в тени или пили чай; у ворот и под окнами бабы искали друг у друга
в головах. В палисадниках и в огородах цветы, в окнах герань. Много детей, все
на улице и играют в солдаты или в лошадки и возятся с сытыми собаками, которым
хочется спать. А когда пастух, старый бродяга, пригнал стадо больше чем в полтораста
голов и воздух наполнился летними звуками – мычанье, хлопанье бича, крик баб и
детей, загоняющих телят, глухие удары босых ног и копыт по пыльной унавоженной
дороге – и когда запахло молоком, то иллюзия получилась полная. И даже Дуйка
здесь привлекательна. Местами течет она по задворкам, мимо огородов; тут берега
у нее зеленые, поросшие тальником и осокой; когда я видел ее, на ее совершенно
гладкую поверхность ложились вечерние тени; она была тиха и, казалось, дремала.
Здесь,
как и в богатой Александровской слободке, мы находим высокий процент старожилов,
женщин и грамотных, большое число женщин свободного состояния и почти ту же
самую «историю прошлого», с тайною продажей спирта, кулачеством и т. п.;
рассказывают, что в былое время тут в устройстве хозяйств также играл заметную
роль фаворитизм, когда начальство легко давало в долг и скот, и семена, и даже
спирт, и тем легче, что корсаковцы будто бы всегда были политиканами и даже
самых маленьких чиновников величали вашим превосходительством. Но, в отличие от
Александровской слободки, здесь главною причиной зажиточности являются все-таки
не продажа спирта, не фаворитизм или близость сахалинского Парижа, а
несомненные успехи в хлебопашестве. В то время как в Слободке четверть хозяев
обходится без пахотной земли, а другая четверть имеет ее очень мало, здесь, в
Корсаковке, все хозяева пашут землю и сеют зерновые хлеба; там половина хозяев
обходится без скота и все-таки сыта, здесь же почти все хозяева находят нужным
держать скот. По многим причинам нельзя относиться к сахалинскому земледелию
иначе как скептически, но что оно в Корсаковке поставлено серьезно и дает
сравнительно хорошие результаты, признать необходимо. Нельзя же ведь допустить,
чтобы корсаковцы бросали ежегодно в землю две тысячи пудов зерна только из
упрямства или из желания угодить начальству. У меня нет точных цифр
относительно урожаев, а показаниям самих корсаковцев верить нельзя, но по некоторым
признакам, как, например, большое количество скота, внешняя обстановка жизни и
то, что здешние крестьяне не торопятся уезжать на материк, хотя давно уже имеют
на это право, следует заключить, что урожаи здесь не только кормят, но и дают
некоторый избыток, располагающий поселенца к оседлой жизни.
Почему
корсаковцам удается хлебопашество, в то время как жители соседних селений
терпят крайнюю нужду от целого ряда неудач и уже отчаялись кормиться когда-либо
своим хлебом, объяснить нетрудно. Там, где расположилась Корсаковка, долина
реки Дуйки наиболее широка, и корсаковцы уже с самого начала, когда садились на
участки, имели в своем распоряжении громадную площадь земли. Они могли не
только брать, но и выбирать. В настоящее время 20 хозяев имеют под пашней от 3
до 6 и редко кто меньше 2 десятин. Если читатель пожелает сравнить здешние
участки с нашими крестьянскими наделами, то он должен еще иметь в виду, что
пахотная земля здесь не ходит под паром, а ежегодно засевается вся до
последнего вершка, и потому здешние две десятины в количественном отношении
стоят наших трех. Пользование исключительно большими участками земли и
составляет весь секрет успеха корсаковцев. При сахалинских урожаях,
колеблющихся в среднем между сам-друг и сам-три, земля может дать достаточно
хлеба только при одном условии: когда ее много. Много земли, много семян и
дешевый, ничего не стоящий труд. В те годы, когда зерновой хлеб совсем не
родится, корсаковца выручают овощи и картофель, которые занимают здесь тоже
солидную площадь – 33 десятины.
Недавно
существующая ссыльная колония со своим маленьким подвижным населением еще не
созрела для статистики; при том скудном цифровом материале, какой она до сих
пор успела дать, волей-неволей приходится строить свои выводы лишь на одних
намеках и догадках, при всяком подходящем случае. Если не бояться упрека в
поспешности вывода и данными, относящимися к Корсаковке, воспользоваться для
всей колонии, то, пожалуй, можно сказать, что при ничтожных сахалинских
урожаях, чтобы не работать в убыток и быть сытым, каждый хозяин должен иметь
более двух десятин пахотной земли, не считая сенокосов и земли под овощами и
картофелем. Установить более точную норму в настоящее время невозможно, но, по
всей вероятности, она равняется четырем десятинам. Между тем по «Отчету о
состоянии сельского хозяйства в 1889 году»[131]
на Сахалине на каждого владельца приходится пахотной земли в среднем только
полдесятины (1555 кв. саж.).
В
Корсаковке есть дом, который своими размерами, красною крышей и уютным садом
напоминает помещичью усадьбу средней руки. Хозяин этого дома, заведующий
медицинскою частью, д-р П. И. Супруненко,[132] уехал весною, чтоб
экспонировать на тюремной выставке[133]
и потом навсегда остаться в России, и в опустевших комнатах я застал только
остатки роскошной зоологической коллекции, собранной доктором. Я не знаю, где
теперь эта коллекция и кто изучает по ней фауну Сахалина, но по немногим
оставшимся экземплярам, в высшей степени изящным, и по рассказам я мог судить о
богатстве коллекции и о том, сколько знания, труда и любви затрачено доктором
Супруненко на это полезное дело. Он начал собирать коллекцию в 1881 г. и
за десять лет успел собрать почти всех позвоночных, встречаемых на Сахалине, а
также много материала по антропологии и этнографии. Его коллекция, если б она
осталась на острове, могла бы послужить основанием для превосходного музея.[134]
При доме
находится метеорологическая станция. До последнего времени она находилась в
ведении д-ра Супруненко, теперь же заведует ею инспектор сельского хозяйства.[135] При
мне наблюдения производил писарь, ссыльнокаторжный Головацкий, толковый и
обязательный человек, снабдивший меня метеорологическими таблицами. Уже можно
сделать вывод из наблюдений за девять лет, и я постараюсь дать некоторое
понятие о климате Александровского округа. Владивостокский городской голова
как-то сказал мне,[136]
что у них во Владивостоке и вообще по всему восточному побережью «нет никакого
климата», про Сахалин же говорят, что климата здесь нет, а есть дурная погода,
и что этот остров – самое ненастное место в России. Не знаю, насколько верно
последнее; при мне было очень хорошее лето, но метеорологические таблицы и
краткие отчеты других авторов дают в общем картину необычайного ненастья.[137]
Климат Александровского округа морской и отличается своим непостоянством, то
есть значительными колебаниями средней температуры года,[138] числа дней с осадками и
проч.; низкая средняя температура года, громадное количество осадков и
пасмурных дней составляют его главные особенности. Для сравнения я возьму
средние месячные температуры Александровского округа и Череповецкого уезда,
Новгородской губернии, где «суровый, сырой, непостоянный и неблагоприятный для
здоровья климат»:[139]
Алекс.
окр. Черепов. уезд.
Январь
–18,9 –11,0
Февраль
–15,1 –8,2
Март
–10,1 –1,8
Апрель
+0,1 +2,8
Май
+5,9 +12,7
Июнь
+11,0 +17,5
Июль
+16,3 +18,5
Август
+17,0 +13,5
Сентябрь
+11,4 +6,8
Октябрь
+3,7 +1,8
Ноябрь
–5,5 –5,7
Декабрь
–13,8 –12,8
Средняя
годовая температура в Александровском округе равна +0,1, то есть почти 0, а в Череповецком
уезде +2,7. Зима в Александровском округе суровее, чем в Архангельске, весна и
лето, как в Финляндии, и осень, как в Петербурге, средняя годовая температура,
как в Соловецких островах, где она тоже равна нулю. В долине Дуйки наблюдается
вечная мерзлота. Поляков нашел ее 20 июня на глубине ¾ аршина. Он же 14 июля
нашел под кучами мусора и в ложбинах около гор снег, который растаял только в
конце июля. 24 июля 1889 г. на горах, которые здесь невысоки, выпал снег и
все нарядились в шубы и тулупы. Вскрытия Дуйки за 9 лет наблюдались: самое раннее
23 апреля и самое позднее 6 мая. За все девять зим ни разу не было оттепели.
181 день в году бывает мороз и в 151 дует холодный ветер. Всё это имеет важное
практическое значение. В Череповецком уезде, где лето теплее и продолжительнее,
по Грязнову, не могут хорошо вызревать греча, огурцы и пшеница, а в
Александровском округе, по свидетельству здешнего инспектора сельского
хозяйства, ни в один год не была наблюдаема сумма тепла, достаточная для
полного вызревания овса и пшеницы.
Наибольшего
внимания со стороны агронома и гигиениста заслуживает здешняя чрезмерная
влажность. В году бывает дней с осадками в среднем 189: 107 со снегом и 82 с
дождем (в Череповецком уезде 81 день с дождем и 82 со снегом). Небо по целым
неделям бывает сплошь покрыто свинцовыми облаками, и безотрадная погода,
которая тянется изо дня в день, кажется жителям бесконечною. Такая погода
располагает к угнетающим мыслям и унылому пьянству. Быть может, под ее влиянием
многие холодные люди стали жестокими и многие добряки и слабые духом, не видя
по целым неделям и даже месяцам солнца, навсегда потеряли надежду на лучшую
жизнь. Поляков пишет про июнь 1881 г., что не было ни одного ясного дня в
течение всего месяца,[140]
а из отчета инспектора сельского хозяйства видно, что за четырехлетний период в
промежуток от 18 мая по 1 сентября число ясных дней в среднем не превышает 8.
Туманы здесь довольно частое явление, особенно на море, где они представляют
для моряков настоящее бедствие; соленые морские туманы, как говорят, действуют
разрушающим образом на прибрежную растительность, и на деревья, и на луга. Ниже
я буду говорить о селениях, жители которых, благодаря главным образом этим
туманам, уже перестали сеять зерновые хлеба и всю свою пахотную землю пускают
под картофель. Однажды в ясную солнечную погоду я видел, как с моря надвигалась
стена тумана совершенно белого, молочного цвета; походило на то, как будто с
неба на землю опустился белый занавес.
Метеорологическая
станция снабжена инструментами, проверенными и приобретенными в главной
физической обсерватории в Петербурге. Библиотеки при ней нет. Кроме
вышеупомянутого писаря Головацкого и его жены, на станции я еще записал шесть
работников и одну работницу.[141]
Что они тут делают, не знаю.
В
Корсаковке есть школа и часовня. Был и больничный околоток, где вместе
помещались 14 сифилитиков и 3 сумасшедших; один из последних заразился
сифилисом. Говорят также, что сифилитики приготовляли для хирургического
отделения морской канат и корпию. Но я не успел побывать в этом средневековом
учреждении, так как в сентябре оно было закрыто молодым военным врачом,
исправлявшим временно должность тюремного врача.[142] Если бы здесь
сумасшедших сожигали на кострах по распоряжению тюремных врачей, то и это не
было бы удивительно, так как местные больничные порядки отстали от цивилизации
по крайней мере лет на двести.
В одной
избе уже в сумерках я застал человека лет сорока, одетого в пиджак и в брюки
навыпуск; бритый подбородок, грязная, некрахмаленная сорочка, подобие галстука
– по всем видимостям привилегированный. Он сидел на низкой скамеечке и из
глиняной чашки ел солонину и картофель. Он назвал свою фамилию с окончанием на кий,[143] и
мне почему-то показалось, что я вижу перед собой одного бывшего офицера, тоже
на кий, который за дисциплинарное преступление был прислан на каторгу.
– Вы
бывший офицер? – спросил я.
– Никак
нет, ваше высокоблагородие, я священник.
Не знаю,
за что его прислали на Сахалин, да и не спрашивал я об этом; когда человек, которого
еще так недавно звали отцом Иоанном и батюшкой и которому целовали руку, стоит
перед вами навытяжку, в жалком поношенном пиджаке, то думаешь не о
преступлении. В другой избе я наблюдал такую сцену. Молодой каторжный, брюнет с
необыкновенно грустным лицом, одетый в щегольскую блузу, сидит у стола,
подперев голову обеими руками, хозяйка-каторжная убирает со стола самовар и
чашки. На мой вопрос, женат ли он, молодой человек отвечает, что за ним на Сахалин
прибыла добровольно его жена с дочерью, но что вот уже два месяца, как она
уехала с ребенком в Николаевск и не возвращается, хотя он послал ей уже
несколько телеграмм. «И не вернется, – говорит хозяйка с каким-то злорадством.
– Что ей тут делать? Сахалина твоего не видала, что ли? Легко ли дело!» Он
молчит, а она опять: «И не вернется. Баба она молодая, вольная, – чего ей?
Залетела, как птица, – и была такова, ни слуху ни духу. Вот не то, что я да ты.
Не убивала бы я мужа, а ты бы не поджигал, и мы тоже были бы теперь вольные, а
теперь вот сиди и жди ветра в поле, свою женушку, да пускай вот твое сердце
кровью обливается…» Он страдает, на душе у него, по-видимому, свинец, а она
пилит его и пилит; выхожу из избы, а голос ее всё слышно.
В
Корсаковке вместе со мной ходил по избам каторжный Кисляков,[144] довольно странный
человек. Судебные репортеры, вероятно, еще не забыли его. Это тот самый
Кисляков, из военных писарей, который в Петербурге на Николаевской убил
молотком свою жену и сам явился к градоначальнику объявить о своем
преступлении. По его рассказу, жена у него была красавица и он очень любил ее,
но как-то раз, повздорив с ней, он поклялся перед образом, что убьет ее, и с
этого времени до самого убийства какая-то невидимая сила не переставала шептать
ему на ухо: «Убей, убей!» До суда он сидел в больнице св. Николая; вероятно,
поэтому сам считает себя психопатом, так как не раз просил меня похлопотать о
том, чтобы его признали сумасшедшим и заточили в монастырь. Вся его каторга
заключается в том, что в тюрьме ему поручено делать колышки для прикрепления
привесков к хлебным порциям – работа, кажется, не трудная, но он нанимает
вместо себя другого, а сам «дает уроки», то есть ничего не делает. Одет он в
пиджачный костюм из парусинки и наружность имеет благообразную. Парень
недалекий, но говорун и философ. «Где блохи, там и дети», – говорил он сладким
бархатным баритоном всякий раз при виде детей. Когда спрашивали при нем, зачем
я делаю перепись, он говорил: «Затем, чтобы всех нас отправить на луну. Знаешь,
где луна?» А когда мы поздно вечером возвращались пешком в Александровск, он несколько
раз, что называется, ни к селу ни к городу, повторил: «Месть есть самое
благородное чувство».
Дальше
вверх по Дуйке следует селение Ново-Михайловское, основанное в
1872 г. и названное так потому, что Мицуля звали Михаилом. У многих
авторов оно называется Верхним Урочищем,[145]
а у здешних поселенцев – Пашней. Жителей в селении 520: 287 м. и
233 ж. Хозяев 133, и из них двое имеют совладельцев. Пахотные участки
показаны в подворной описи у всех хозяев, крупный скот имеется у 84, но тем не
менее все-таки избы, за немногими исключениями, поражают своею бедностью, и
жители в один голос заявляют, что на Сахалине не проживешь «никаким родом».
Рассказывают, что в прежние годы, когда бедность в Ново-Михайловке была
вопиющая, из селения вела в Дуэ тропинка, которую протоптали каторжные и
свободные женщины, ходившие в Дуйскую и Воеводскую тюрьмы продавать себя
арестантам за медные гроши. Могу удостоверить, что тропинка эта не заросла еще
и до сих пор. Те из жителей, которые, подобно корсаковцам, имеют большие
пахотные участки, от 3 до 6 и даже 8 десятин, не бедствуют, но таких участков
мало и с каждым годом становится всё меньше и меньше, и в настоящее время
больше половины хозяев владеют участками от 1/8 до 1½ дес., а это значит, что
хлебопашество дает им одни только убытки. Хозяева-старожилы, искушенные опытом,
сеют только ячмень и свои пахотные участки стали пускать под картофель.
Земля
здесь не служит приманкой и не располагает к оседлой жизни. Из тех хозяев,
которые сели на участки в первые четыре года после основания селения, не
осталось ни одного; с 1876 г. сидят 9, с 1877 г. – 7, с 1878 г.
– 2, с 1879 г. – 4, а все остальные – новички.
В
Ново-Михайловке телеграфная станция, школа, казарма для богадельщиков и остов
недостроенной деревянной церкви. Есть пекарня, где пекут хлеб для каторжных,
занятых дорожными работами в районе Ново-Михайловки; пекут, должно быть, без
всякого контроля со стороны начальства, так как хлеб здесь отвратительный.
Каждому
проезжающему через Ново-Михайловку не миновать познакомиться с живущим здесь
крестьянином из ссыльных Потемкиным. Когда на Сахалин приезжает какое-нибудь
важное лицо,[146]
то Потемкин подносит ему хлеб-соль; когда хотят доказать, что
сельскохозяйственная колония удалась, то указывают обыкновенно на Потемкина.[147] В
подворной описи у него показано 20 лошадей и 9 голов рогатого скота, но
говорят, что лошадей у него вдвое больше. Он имеет лавочку, и есть у него еще
лавочка в Дуэ, где торгует его сын. Впечатление производит он делового, умного
и зажиточного раскольника. В комнатах у него чисто, стены оклеены обоями и есть
картина: «Мариенбад, морские купанья близ Либавы». Сам он и его жена-старушка
степенны, рассудительны и в разговоре политичны. Когда я пил у него чай, то он
и его жена говорили мне, что жить на Сахалине можно и земля хорошо родит, но
что всё горе в том, что нынче народ обленился, избаловался и не старается. Я
спросил его: правду ли говорят, что он угощал одну важную особу арбузами и
дынями из собственных огородов? Он не моргнул глазом и ответил: «Это точно,
дыни здесь, случается, поспевают».[148]
В
Ново-Михайловке проживает еще одна сахалинская знаменитость – поселенец
Терский, бывший палач. Он кашляет, держится за грудь бледными, костлявыми
руками и жалуется, что у него живот надорван. Стал он чахнуть с того дня, как
по приказанию начальства за какую-то провинность был наказан теперешним
александровским палачом Комелевым. Комелев так постарался, что «чуть души не
вышиб». Но скоро провинился в чем-то Комелев – и наступил праздник для
Терского. Этот дал себе волю и в отместку отодрал коллегу так жестоко, что у того,
по рассказам, до сих пор гноится тело. Говорят, что если двух ядовитых пауков
посадить в одну банку, то они заедят друг друга до смерти.
До
1888 г. Ново-Михайловка была последним селением по Дуйке, теперь же есть
еще Красный Яр и Бутаково. К этим селениям от Ново-Михайловки
проводят дорогу. Первую половину пути к Красному Яру, версты три, мне пришлось
ехать по новой, гладкой и прямой, как линейка, дороге, а вторую по живописной
тайговой просеке, на которой пни уже выкорчеваны и езда легка и приятна, как по
хорошей проселочной дороге. Крупные строевые экземпляры деревьев по пути почти
везде уже срублены, но тайга всё еще внушительна и красива. Березы, осины,
тополи, ивы, ясени, бузина, черемуха, таволга, боярышник, а между ними трава в
рост человека и выше; гигантские папоротники и лопухи, листья которых имеют
более аршина в диаметре, вместе с кустарниками и деревьями сливаются в густую
непроницаемую чащу, дающую приют медведям, соболям и оленям. По обе стороны,
где кончается узкая долина и начинаются горы, зеленою стеной стоят хвойные леса
из пихт, елей и лиственниц, выше их опять лиственный лес, а вершины гор лысы
или покрыты кустарником. Таких громадных лопухов, как здесь, я не встречал
нигде в России, и они-то главным образом придают здешней чаще, лесным полянам и
лугам оригинальную физиономию. Я уже писал, что ночью, особенно при лунном
свете, они представляются фантастическими. В этом отношении декорацию пополняет
еще одно великолепное растение из семейства зонтичных,[149] которое, кажется, не
имеет на русском языке названия: прямой ствол вышиною до десяти футов и
толщиною в основании три дюйма, пурпурово-красный в верхней части, держит на
себе зонтик до одного фута в поперечнике; около этого главного зонта
группируются 4–6 зонтов меньшего размера, придающие растению вид канделябра.[150]
По-латыни это растение называется angelophyllum ursinum.[151]
Красный
Яр существует только второй год. В нем одна широкая улица, но дороги еще нет, и
от избы к избе ходят по кочкам, по кучам глины и стружкам и прыгают через
бревна, пни и канавы, в которых застоялась коричневая вода. Избы еще не готовы.
Один хозяин делает кирпичи, другой мажет печку, третий тащит через улицу
бревно. Всех хозяев 51. Из них трое – и между ними китаец Пен-Оги-Цой[152] –
побросали свои начатые избы, ушли, и не известно никому, где они теперь. А
кавказцы, их здесь семеро, уже прекратили работы, сбились все в одну избу и
жмутся от холода, хотя еще только второе августа. Что селение еще молодо и едва
начинает свою жизнь, видно также из цифр. Жителей 90, причем мужчины относятся
к женщинам, как 2 к 1; законных семей – 3, а свободных – 20, и детей до
пятилетнего возраста только 9. Лошадей имеют 3 хозяина, коров – 9. В настоящее
время все хозяева получают арестантский паек, но чем они будут питаться
впоследствии, пока неизвестно; на хлебопашество же, во всяком случае, надежды
плохие. До сих пор успели найти и раскорчевать под пашню и картофель только 24¼
дес., то есть меньше чем ½ дес. на хозяйство. Сенокосов нет вовсе. А так как
долина здесь узка и с обеих сторон стиснута горами, на которых ничего не
родится, и так как администрация не останавливается ни перед какими
соображениями, когда ей нужно сбыть с рук людей, и, наверное, ежегодно будет
сажать сюда на участки десятки новых хозяев, то пахотные участки останутся такими
же, как теперь, то есть в 1/8, ¼ и ½ дес., а пожалуй, и меньше. Я не знаю, кто
выбирал место для Красного Яра, но по всему видно, что это возложено было на
людей некомпетентных, никогда не бывавших в деревне, а главное, меньше всего
думавших о сельскохозяйственной колонии. Тут даже порядочной воды нет. Когда я
спросил, откуда берут воду для питья, то мне указали на канаву.
Все избы
здесь на одинаковый фасон, двухоконные, строятся из плохого и сырого леса, с
единственным расчетом – отбыть как-нибудь поселенческий срок и уехать на
материк. Контроля над постройками со стороны администрации нет, вероятно, по
той причине, что между чиновниками нет ни одного, который знал бы, как нужно
строить избы и класть печи. По штату, впрочем, на Сахалине полагается архитектор,
но при мне его не было, да и заведует он, кажется, одними только казенными
постройками. Веселее и приветливее всех смотрит казенный дом, где живет
надзиратель Убьенных, маленький, тщедушный солдатик, с выражением, которое
вполне подходит к его фамилии; на лице у него в самом деле что-то убиенное,
горько-недоумевающее. Быть может, это оттого, что с ним в одной комнате живет
высокая и полная поселка, его сожительница, подарившая его многочисленным
семейством. Он состоит уже на старшем надзирательском окладе, и вся служба его
заключается только в докладах приезжающим, что всё на этом свете обстоит
благополучно. Но и ему не нравится Красный Яр и хочется вон из Сахалина. Он
меня спрашивал: пустят ли его сожительницу с ним вместе, когда он выйдет в
запас и пойдет на материк? Этот вопрос его очень беспокоит.
В
Бутакове[153]
я не был. По данным подворной описи, часть которых я мог проверить и дополнить
по исповедной книге священника, всех жителей там 39. Взрослых женщин только 4.
Хозяев 22. Готовы пока 4 дома, а у остальных хозяев стоят еще срубы. Земли под
пашней и картофелем всего 4½ дес. Скота и птицы пока нет еще ни у одного
хозяина.
Покончив
с долиной Дуйки, перехожу к небольшой речке Аркай, на которой стоят три селения.
Избрана долина Аркая для поселений не потому, чтобы она была лучше других
исследована или удовлетворяла потребностям колонии, а просто случайно, только
потому, что она находится к Александровску ближе других долин.
|