Увеличить |
XIV
Тарайка.
– Вольные поселенцы. – Их неудачи. – Айно, границы их распространения,
численный состав, наружность, пища, одежда, жилища, их нравы. – Японцы. –
Кусун-Котан. – Японское консульство.
В
местности, которая называется Тарайкою, на одном из самых южных притоков
Пороная, впадающего в залив Терпения, находится селение Сиска. Вся
Тарайка причисляется к южному округу, разумеется, с большою натяжкой, так как
от нее до Корсаковска будет верст 400, и климат здесь отвратительный, хуже, чем
в Дуэ. Тот проектированный округ, о котором я говорил в XI главе, будет
называться Тарайкинским, и в него войдут все селения по Поронаю, в том числе и Сиска;
пока же здесь селят южан. В казенной ведомости показано жителей только 7:
6 м. и 1 ж. В Сиске я не был, но вот выдержка из чужого дневника:[315] «Как
селение, так и местность самая безотрадная; прежде всего, отсутствие хорошей
воды, дров; жители пользуются из колодцев, в которых во время дождей вода
красная, тундровая. Берег, где расположено селение, песчаный, вокруг везде
тундра… В общем вся местность производит тяжелое, удручающее впечатление».[316]
Теперь,
чтобы покончить с Южным Сахалином,[317]
остается мне сказать несколько слов еще о тех людях, которые жили когда-либо
здесь и теперь живут независимо от ссыльной колонии. Начну с попыток к вольной
колонизации. В 1868 г. одною из канцелярий Восточной Сибири было решено
поселить на юге Сахалина до 25 семейств;[318]
при этом имелись в виду крестьяне свободного состояния, переселенцы, уже
селившиеся по Амуру, но так неудачно, что устройство их поселений один из
авторов называет плачевным, а их самих горемыками. Это были хохлы, уроженцы
Черниговской губ., которые раньше, до прихода на Амур, уже селились в
Тобольской губ<ернии>, но тоже неудачно. Администрация, предлагавшая им
переселиться на Сахалин, давала обещания в высшей степени заманчивые. Обещали
безвозмездно в течение двух лет довольствовать их мукой и крупой, снабдить
каждую семью заимообразно земледельческими орудиями, скотом, семенами и
деньгами, с уплатою долга через пять лет, и освободить их на 20 лет от податей
и рекрутской повинности. Переселиться изъявили желание 10 амурских семейств и,
кроме того, 11 семейств из Балаганского уезда, Иркутской губ., всего 101 душа.
В 1869 г., в августе, их отправили на транспорте «Манджур» в Муравьевский
пост, чтобы отсюда перевезти вокруг Анивского мыса Охотским морем в пост
Найбучи, от которого до Такойской долины, где предполагалось положить начало
вольной колонии, было только 30 верст. Но наступила уже осень, свободного судна
не было, и тот же «Манджур» доставил их вместе с их скарбом в Корсаковский
пост, откуда они рассчитывали пробраться в Такойскую долину сухим путем. Дороги
тогда не было вовсе. Прапорщик Дьяконов, по выражению Мицуля, «двинулся» с 15
рядовыми делать неширокую просеку. Но двигался он, вероятно, очень медленно,
потому что 16 семейств не стали дожидаться окончания просеки и отправились в
Такойскую долину прямо через тайгу на вьючных волах и телегах; на пути выпал глубокий
снег, и они должны были часть телег бросить, а часть положить на полозья.
Прибывши в долину 20 ноября, они немедленно стали строить себе бараки и
землянки, чтоб укрыться от холода. За неделю до Рождества пришли остальные 6
семейств, но поместиться им было негде, строиться поздно, и они отправились
искать пристанища в Найбучи, оттуда в Кусуннайский пост, где и перезимовали в
солдатских казармах; весною же вернулись в Такойскую долину.
«Но тут-то
и начала сказываться вся неряшливость и неумелость чиновничества», – пишет один
из авторов. Обещали разных хозяйственных предметов на 1000 рублей и по 4 головы
разного скота на каждую семью, но когда отправляли переселенцев на «Манджуре»
из Николаевска, то не было ни жерновов, ни рабочих волов, лошадям не нашлось
места на судне, и сохи оказались без сошников. Зимою сошники были привезены на
собаках, но только 9 штук, и когда впоследствии переселенцы обратились к
начальству за сошниками, то просьба их «не обратила на себя должного внимания».
Быков прислали осенью 1869 г. в Кусуннай, но изнуренных, полуживых, и в
Кусуннае вовсе не было заготовлено сена, и из 41 околело за зиму 25 быков.
Лошади остались зимовать в Николаевске, но так как кормы были дороги, то их
продали с аукциона и на вырученные деньги купили новых в Забайкалье, но эти
лошади оказались хуже прежних, и крестьяне забраковали нескольких. Семена
отличались дурною всхожестью, яровая рожь была перемешана в мешках с озимою,
так что хозяева потеряли скоро к семенам всякое доверие, и хотя и брали их из
казны, но скармливали скоту или съедали сами. Так как жерновов не было, то
зерен не мололи, а только запаривали их и ели, как кашу.
После
ряда неурожаев, в 1875 г. случилось наводнение, которое окончательно
отняло у переселенцев охоту заниматься на Сахалине сельским хозяйством. Стали
опять переселяться. На берегу Анивы, почти на полдороге от Корсаковского поста
к Муравьевскому, в так называемой Чибисани, образовался выселок в 20 дворов.
Потом стали просить позволения переселиться в Южно-Уссурийский край; ожидали
они разрешения, как особой милости, с нетерпением, десять лет, а пока кормились
охотой на соболя и рыбною ловлей. Только лишь в 1886 г. они отбыли в
Уссурийский край. «Дома свои бросают, – пишет корреспондент, – едут с весьма
тощими карманами; берут кое-какой скарб да по одной лошади» («Владивосток»,
1886 г., № 22). В настоящее время между селениями Большое и Малое
Такоэ, несколько в стороне от дороги, находится пожарище; тут стояло когда-то
вольное селение Воскресенское; избы, оставленные хозяевами, были сожжены
бродягами. В Чибисани же, говорят, до сих пор еще сохранились в целости избы,
часовня и даже дом, в котором помещалась школа. Я там не был.
Из
вольных поселенцев осталось на острове только трое: Хомутов, о котором я уже
упоминал, и две женщины, родившиеся в Чибисани.[319] Про Хомутова говорят,
что он «шатается где-то» и живет, кажется, в Муравьевском посту. Его редко
видят. Он охотится на соболей и ловит в бухте Буссе осетров. Что касается женщин,
то одна из них, Софья, замужем за крестьянином из ссыльных Барановским и живет
в Мицульке, другая, Анисья, за поселенцем Леоновым, живет в Третьей Пади.
Хомутов скоро умрет, Софья и Анисья уедут с мужьями на материк, и таким образом
о вольных поселенцах скоро останется одно только воспоминание.
Итак,
вольную колонизацию на юге Сахалина следует признать неудавшеюся. Виноваты ли в
этом естественные условия, которые на первых же порах встретили крестьян так
сурово и недружелюбно, или же всё дело испортили неумелость и неряшливость
чиновников, решить трудно, так как опыт был непродолжителен, и к тому же еще
приходилось производить эксперимент над людьми, по-видимому, неусидчивыми,
приобревшими в своих долгих скитаниях по Сибири вкус к кочевой жизни. Трудно
сказать, к чему бы привел опыт, если б он был повторен.[320] Собственно для ссыльной
колонии неудавшийся опыт пока может быть поучителен в двух отношениях:
во-первых, вольные поселенцы сельским хозяйством занимались недолго и в
последние десять лет до переезда на материк промышляли только рыбною ловлей и
охотой; и в настоящее время Хомутов, несмотря на свой преклонный возраст,
находит для себя более подходящим и выгодным ловить осетров и стрелять соболей,
чем сеять пшеницу и сажать капусту, во-вторых, удержать на юге Сахалина
свободного человека, когда ему изо дня в день толкуют, что только в двух днях
пути от Корсаковска находится теплый и богатый Южно-Уссурийский край, –
удержать свободного человека, если, к тому же, он здоров и полон жизни,
невозможно.
Коренное
население Южного Сахалина, здешние инородцы, на вопрос, кто они, не называют ни
племени, ни нации, а отвечают просто: айно. Это значит – человек. В
этнографической карте Шренка[321]
площадь распространения айно, или айну, обозначена желтою краской, и эта краска
сплошь покрывает японский остров Матсмай и южную часть Сахалина до залива
Терпения. Живут они также еще на Курильских островах и называются поэтому у
русских курилами. Численный состав айно, живущих на Сахалине, не определен
точно, но не подлежит сомнению все-таки, что племя это исчезает, и притом с
необыкновенною быстротой. Врач Добротворский, 25 лет назад служивший на Южном
Сахалине,[322]
говорит, что было время, когда около одной лишь бухты Буссе было 8 больших
аинских селений и число жителей в одном из них доходило до 200; около Найбы он
видел следы многих селений. Для своего времени он гадательно приводит три
цифры, взятые из разных источников: 2885, 2418, 2050, и последнюю считает
наиболее достоверной. По свидетельству одного автора,[323] его современника, от
Корсаковского поста в обе стороны по берегу шли аинские селения. Я же около
поста не застал уже ни одного селения и видел несколько аинских юрт только
около Большого Такоэ и Сиянцы. В «Ведомости о числе проживающих инородцев за
1889 г. по Корсаковскому округу» численный состав айно определяется так:
581 мужчин и 569 женщин.
Причинами
исчезания айно Добротворский считает опустошительные войны, будто бы происходившие
когда-то на Сахалине, незначительную рождаемость вследствие неплодовитости
аинок, а главное болезни. У них всегда наблюдались сифилис, цинга; бывала,
вероятно, и оспа.[324]
Но все
эти причины, обусловливающие обыкновенно хроническое вымирание инородцев, не
дают объяснения, почему айно исчезают так быстро, почти на наших глазах; ведь в
последние 25–30 лет не было ни войн, ни значительных эпидемий, а между тем в
этот промежуток времени племя уменьшилось больше чем наполовину. Мне кажется,
вернее будет предположить, что это быстрое исчезание, похожее на таяние,
происходит не от одного вымирания, но также и от переселения айно на соседние
острова.
До
занятия Южного Сахалина русскими айно находились у японцев почти в крепостной зависимости,
и поработить их было тем легче, что они кротки, безответны, а главное, были
голодны и не могли обходиться без рису.[325]
Занявши
Южный Сахалин, русские освободили их и до последнего времени охраняли их
свободу, защищая от обид и избегая вмешиваться в их внутреннюю жизнь. Беглые
каторжники в 1885 г. перерезали несколько аинских семейств[326];
рассказывают также, будто был высечен розгами какой-то аинец-каюр, который
отказывался везти почту, и бывали покушения на целомудрие аинок, но о подобного
рода притеснениях и обидах говорят как об отдельных и в высшей степени редких
случаях. К сожалению, русские вместе со свободой не принесли рису; с уходом
японцев никто уже не ловил рыбы, заработки прекратились, и айно стали
испытывать голод. Кормиться, подобно гилякам, одною рыбой и мясом они уже не
могли, – нужен был рис, и вот, несмотря на свое нерасположение к японцам,
побуждаемые голодом, начали они, как говорят, выселяться на Матсмай. В одной
корреспонденции («Голос», 1876 г., № 16) я прочел,[327] будто бы депутация от
айно приходила в Корсаковский пост и просила дать работы или по крайней мере
семян для разводки картофеля и научить их возделывать под картофель землю; в
работе будто бы было отказано, и семена картофеля обещали прислать, но обещания
не исполнили, и айно, бедствуя, продолжали переселяться на Матсмай. В другой
корреспонденции, относящейся к 1885 г. («Владивосток», № 38), говорится
тоже, что айно делали какие-то заявления, которые, по-видимому, не были
уважены, и что они сильно желают выбраться с Сахалина на Матсмай.
Айно
смуглы, как цыгане; у них большие окладистые бороды, усы и черные волосы,
густые и жесткие; глаза у них темные, выразительные, кроткие. Роста они
среднего и сложения крепкого, коренастого, черты лица крупны, грубоваты, но в
них, по выражению моряка В. Римского-Корсакова,[328] нет ни монгольской
приплющины, ни китайского узкоглазия. Находят, что бородатые айно очень похожи
на русских мужиков. В самом деле, когда айно надевает свой халат вроде нашей
чуйки и подпоясывается, то становится похожим на купеческого кучера.[329]
Тело
айно покрыто темными волосами,[330]
которые на груди иногда растут густо, пучками, но до мохнатости еще далеко,
между тем борода и волосатость, составляющая такую редкость у дикарей, поражали
путешественников, которые по возвращении домой описывали айно, как мохнатых. И
наши казаки, в прошлом столетии бравшие с них ясак на Курильских островах, тоже
называли их мохнатыми.
Айно
живут в близком соседстве с народами, у которых растительность на лице
отличается скудостью, и немудрено поэтому, что их широкие бороды ставят
этнографов в немалое затруднение; наука до сих пор еще не отыскала для айно
настоящего места в расовой системе. Айно относят то к монгольскому, то к
кавказскому племени; один англичанин нашел даже, что это потомки евреев,
заброшенных во времена оны на японские острова.[331] В настоящее время
наиболее вероятными представляются два мнения: одно, что айно принадлежат к
особой расе, населявшей некогда все восточноазиатские острова, другое же,
принадлежащее нашему Шренку, что это народ палеоазиатский,[332] издавна вытесненный
монгольскими племенами с материка Азии на его островную окраину, и что путь
этого народа из Азии на острова лежал через Корею. Во всяком случае, айно
двигались с юга на север, из тепла в холод, меняя постоянно лучшие условия на
худшие. Они не воинственны, не терпят насилия; покорять, порабощать или
вытеснять их было нетрудно. Из Азии их вытеснили монголы, из Ниппона и Матсмая
– японцы, на Сахалине гиляки не пустили их выше Тарайки, на Курильских островах
они встретились с казаками и таким образом в конце концов очутились в положении
безвыходном. В настоящее время айно, обыкновенно без шапки, босой и в портах,
подсученных выше колен, встречаясь с вами по дороге, делает вам реверанс и при
этом взглядывает ласково, но грустно и болезненно, как неудачник, и как будто
хочет извиниться, что борода у него выросла большая, а он всё еще не сделал себе
карьеры.
Подробности
об айно см. у Шренка, Добротворского и А. Полонского.[333] То, что было сказано о
пище и одежде у гиляков, относится и к айно, с тою лишь прибавкой, что
недостаток риса, любовь к которому айно унаследовали от прадедов, живших
когда-то на южных островах, составляет для них серьезное лишение; русского
хлеба они не любят. Пища у них отличается большим разнообразием, чем у гиляков;
кроме мяса и рыбы, они едят разные растения, моллюсков и то, что итальянские
нищие называют вообще frutti di mare.[334]
Едят они понемногу, но часто, почти каждый час; прожорливости, свойственной
всем северным дикарям, у них не замечается. Так как грудным детям приходится с
молока переходить прямо на рыбу и китовый жир, то их отнимают от груди поздно.
Римский-Корсаков видел, как аинку сосал ребенок лет трех, который отлично уже
двигался сам и даже имел на ременном поясе ножик, как большой. На одежде и
жилищах чувствуется сильное влияние юга – не сахалинского, а настоящего юга.
Летом айно ходят в рубахах, сотканных из травы или луба, а раньше, когда были
не так бедны, носили шёлковые халаты. Шапок они не носят, лето и всю осень до
снега ходят босиком. В юртах у них дымно и смрадно, но все-таки гораздо
светлее, опрятнее и, так сказать, культурнее, чем у гиляков. Около юрт
обыкновенно стоят сушильни с рыбой, распространяющей далеко вокруг промозглый,
удушливый запах; воют и грызутся собаки; тут же иногда можно увидеть небольшой
сруб-клетку, в котором сидит молодой медведь: его убьют и съедят зимой на так
называемом медвежьем празднике. Я видел однажды утром, как аинская
девочка-подросток кормила медведя, просовывая ему на лопаточке сушеную рыбу,
смоченную в воде. Сами юрты сложены из накатника и тесу, крыша, из тонких
жердей, покрыта сухою травой. Внутри у стен тянутся нары, выше их полки с
разной утварью; тут, кроме шкур, пузырей с жиром, сетей, посуды и проч., вы
найдете корзины, циновки и даже музыкальный инструмент. На наре обыкновенно
сидит хозяин и, не переставая, курит трубочку, и если вы задаете ему вопросы,
то отвечает неохотно и коротко, хотя и вежливо. Посреди юрты стоит очаг, на котором
горят дрова; дым уходит через отверстие в крыше. Над огнем висит на крюке
большой черный котел; в нем кипит уха, серая, пенистая, которую, я думаю,
европеец не стал бы есть ни за какие деньги. Около котла сидят чудовища.
Насколько солидны и благообразны айно-мужчины, настолько непривлекательны их
жены и матери. Наружность аинских женщин авторы называют безобразной и даже
отвратительной.[335]
Цвет смугло-желтый, пергаментный, глаза узкие, черты крупные; невьющиеся
жесткие волосы висят через лицо патлами, точно солома на старом сарае, платье
неопрятное, безобразное, и при всем том – необыкновенная худощавость и
старческое выражение. Замужние красят себе губы во что-то синее, и от этого лица
их совершенно утрачивают образ и подобие человеческие, и когда мне приходилось
видеть их и наблюдать ту серьезность, почти суровость, с какою они мешают
ложками в котлах и снимают грязную пену, то мне казалось, что я вижу настоящих
ведьм. Но девочки и девушки не производят такого отталкивающего впечатления.[336]
Айно
никогда не умываются, ложатся спать не раздеваясь.
Почти
все, писавшие об айно, отзывались об их нравах с самой хорошей стороны.[337]
Общий голос таков, что это народ кроткий, скромный, добродушный, доверчивый,
сообщительный, вежливый, уважающий собственность, на охоте смелый и, по
выражению д-ра Rollen’а, спутника Лаперуза, даже интеллигентный. Бескорыстие,
откровенность, вера в дружбу и щедрость составляют их обычные качества. Они
правдивы и не терпят обманов. Крузенштерн пришел от них в совершенный восторг;[338]
перечислив их прекрасные душевные качества, он заключает: «Такие подлинно
редкие качества, коими обязаны они не возвышенному образованию, но одной только
природе, возбудили во мне то чувствование, что я народ сей почитаю лучшим из
всех прочих, которые доныне мне известны».[339]
А Рудановский пишет: «Более мирного и скромного населения, какое мы встретили в
южной части Сахалина, быть не может».[340]
Всякое насилие возбуждает в них отвращение и ужас. А. Полонский
рассказывает следующий печальный эпизод, почерпнутый им из архивов. Дело
происходило давно, в прошлом столетии. Казацкому сотнику Черному, приводившему
курильских айно в русское подданство, вздумалось наказать некоторых розгами:
«При одном виде приготовлений к наказанию айно пришли в ужас, а когда двум
женщинам стали вязать руки назад, чтобы удобнее расправиться с ними, некоторые
из айно убежали на неприступный утес, а один айно с 20 женщинами и детьми ушел
на байдаре в море… Не успевших убежать женщин высекли, а мужчин шесть человек
взяли с собою на байдары, а чтобы воспрепятствовать побегу, им связали руки
назад, но так немилостиво, что один из них умер. Когда его, распухшего и как
будто с обваренными руками, бросили с камнем в море, Черный в назидание прочим
его товарищам проговорил: „У нас по-русски так водится“».[341]
В
заключение несколько слов об японцах, играющих такую видную роль в истории
Южного Сахалина. Известно, что южная треть Сахалина принадлежит безусловно
России лишь с 1875 года, раньше же ее относили к японским владениям. В
«Руководстве к практической навигации и мореходной астрономии» кн.
Е. Голицына 1854 г., – в книге, которою моряки пользуются до сегодня,
– к Японии отнесен даже Северный Сахалин с мысами Марии и Елизаветы. Многие, в
том числе Невельской, сомневались, что Южный Сахалин принадлежит Японии,[342] да и
сами японцы, по-видимому, не были уверены в этом до тех пор, пока русские
странным поведением не внушили им, что Южный Сахалин в самом деле японская
земля. Впервые японцы появились на юге Сахалина лишь в начале этого столетия,
но не раньше. В 1853 г. Н. В. Буссе записал свой разговор со
стариками айно, которые помнили время независимости своей и говорили: «Сахалин
– земля аинов, японской земли на Сахалине нет».[343] В 1806 г., в год
подвигов Хвостова, на берегу Анивы было только одно японское селение и
постройки в нем все были из новых досок, так что было очевидно, что японцы
поселились тут очень недавно. Крузенштерн был в Аниве в апреле, когда шла
сельдь, и от необычайного множества рыбы, китов и тюленей вода, казалось,
кипела, между тем сетей и неводов у японцев не было, и они черпали рыбу
ведрами, и, значит, о богатых рыбных ловлях, которые были поставлены на такую
широкую ногу впоследствии, тогда и помину не было. По всей вероятности, эти
первые японские колонисты были беглые преступники или же побывавшие на чужой
земле и за это изгнанные из отечества.[344]
В начале
же этого столетия впервые обратила внимание на Сахалин и наша дипломатия. Посол
Резанов, уполномоченный заключить торговый союз с Японией, должен был также еще
«приобрести остров Сахалин, не зависимый ни от китайцев, ни от японцев». Вел он
себя крайне бестактно. «В рассуждении нетерпимости японцами христианской веры»
он запретил экипажу креститься и приказал отобрать у всех без изъятия кресты,
образа, молитвенники и «всё, что только изображает христианство и имеет на себе
крестное знамение».[345]
Если верить Крузенштерну, то Резанову на аудиенции было отказано даже в стуле,
не позволили ему иметь при себе шпагу и «в рассуждении нетерпимости» он был
даже без обуви.[346]
И это – посол, русский вельможа! Кажется, трудно меньше проявить достоинства.
Потерпевши полное фиаско, Резанов захотел мстить японцам.[347] Он приказал морскому
офицеру Хвостову попугать сахалинских японцев, и приказ этот был отдан не
совсем в обычном порядке, как-то криво: в запечатанном конверте с непременным
условием вскрыть и прочитать лишь по прибытии на место.[348]
Итак,
Резанов и Хвостов первые признали, что Южный Сахалин принадлежит японцам. Но
японцы не заняли своих новых владений, а лишь послали землемера Мамиа-Ринзо[349]
исследовать, что это за остров. Вообще во всей этой сахалинской истории японцы,
люди ловкие, подвижные и хитрые, вели себя как-то нерешительно и вяло, что
можно объяснить только тем, что у них было так же мало уверенности в своем
праве, как и у русских.
По-видимому,
у японцев, после того как они познакомились с островом, возникла мысль о
колонии, быть может даже сельскохозяйственной, но попытки в этом направлении,
если они были, могли повести только к разочарованию, так как работники из
японцев, по словам инж. Лопатина, переносили с трудом или вовсе не могли
выносить зимы.[350]
На Сахалин приезжали только японские промышленники, редко с женами, жили здесь,
как на бивуаках, и зимовать оставалась только небольшая часть, несколько
десятков, остальные же возвращались на джонках домой; они ничего не сеяли, не
держали огородов и рогатого скота, а всё необходимое для жизни привозили с
собой из Японии. Единственное, что привлекало их на Южный Сахалин, была рыба;
она приносила им большой доход, так как ловилась в изобилии, и айно, на которых
лежала вся тяжесть труда, обходились им почти даром. Доход с промыслов
простирался сначала до 50, а потом до 300 тыс. рублей ежегодно, и немудрено
поэтому, что хозяева-японцы носили по семи шёлковых халатов.[351] В первое время японцы
имели свои фактории только на берегу Анивы и в Мауке, и главный их пункт
находился в пади Кусун-Котан, где теперь живет японский консул.[352]
Позднее они прорубили просеку от Анивы до Такойской долины; тут, около нынешнего
Галкина-Враского, находились у них магазины; просека не заросла до настоящего
времени и называется японской. Доходили японцы и до Тарайки, где ловили
периодическую рыбу в Поронае и основали селение Сиску. Суда их доходили даже до
Ныйского залива; то судно с красивою оснасткой, которое Поляков застал в 1881
году в Тро, было японское.[353]
Сахалин
интересовал японцев исключительно только с экономической стороны,[354] как
американцев Тюлений остров. После же того, как в 1853 году русские основали
Муравьевский пост, японцы стали проявлять и политическую деятельность.
Соображение, что они могут потерять хорошие доходы и даровых рабочих, заставило
их внимательно следить за русскими, и они уже старались усилить свое влияние на
острове в противовес русскому влиянию. Но опять-таки, вероятно, за отсутствием
уверенности в своем праве, эта борьба с русскими была нерешительна до смешного,
и японцы держали себя, как дети. Они ограничивались только тем, что распускали
среди айно сплетни про русских и хвастали, что они перережут всех русских, и
стоило русским в какой-нибудь местности основать пост, как в скорости в той же
местности, но только на другом берегу речки, появлялся японский пикет, и, при
всем своем желании казаться страшными, японцы все-таки оставались мирными и милыми
людьми: посылали русским солдатам осетров, и когда те обращались к ним за
неводом, то они охотно исполняли просьбу.[355]
В
1867 г. заключен был договор, по которому Сахалин стал принадлежать обоим
государствам на праве общего владения; русские и японцы признали друг за другом
одинаковое право распоряжаться на острове, – значит, ни те, ни другие не
считали остров своим.[356]
По трактату же 1875 г., Сахалин окончательно вошел в состав Российской
империи,[357]
а Япония получила в вознаграждение все наши Курильские острова.[358]
Рядом с
падью, в которой находится Корсаковский пост, есть еще падь, сохранившая свое
название с того времени, когда здесь было японское селение Кусун-Котан. От
японских построек не уцелело здесь ни одной; есть, впрочем, лавочка, в которой
торгует японская семья бакалейными и мелочными товарами, – я покупал тут
жесткие японские груши, – но эта лавочка уже позднейшего происхождения. В пади
на самом видном месте стоит белый дом, на котором иногда развевается флаг –
красный круг на белом фоне. Это японское консульство.
Как-то
утром, когда дул норд-ост, а в квартире моей было так холодно, что я кутался в
одеяло, ко мне пришли с визитом японский консул г. Кузе и его секретарь г.
Сугиама.[359]
Первым долгом я стал извиняться, что у меня очень холодно.
– О нет,
– отвечали мои гости, – у вас чрезвычайно тепло!
И они на
лицах и в тоне голоса старались показать, что у меня не только очень тепло, но
даже жарко и что моя квартира – во всех отношениях рай земной. Оба они кровные
японцы с монгольским типом лица, среднего роста. Консулу около сорока лет,
бороды у него нет, усы едва заметны, сложения он плотного; секретарь же лет на
десять моложе, носит синие очки, по всем видимостям, фтизик – жертва
сахалинского климата. Есть еще другой секретарь, г. Сузуки; он ниже среднего
роста, у него большие усы, концы которых опущены книзу, на китайский манер,
глаза узкие, косые, – с японской точки зрения неотразимый красавец. Как-то,
рассказывая про одного японского министра, г. Кузе выразился так: «Он красивый
и мужественный, как Сузуки». Вне дома они ходят в европейском платье, говорят
по-русски очень хорошо; бывая в консульстве, я нередко заставал их за русскими
или французскими книжками; книг у них полон шкап. Люди они европейски
образованные, изысканно вежливые, деликатные и радушные. Для здешних чиновников
японское консульство – хороший, теплый угол, где можно забыться от тюрьмы,
каторги и служебных дрязг и, стало быть, отдохнуть.
Консул
служит посредником между японцами, приезжающими на промыслы, и местною администрацией.
В высокоторжественные дни он и его секретари, в полной парадной форме, из пади
Кусун-Котан идут в пост к начальнику округа и поздравляют его с праздником; г.
Белый платит им тем же: ежегодно первого декабря он со своими сослуживцами
отправляется в Кусун-Котан и поздравляет там консула с днем рождения японского
императора. При этом пьют шампанское. Когда консул бывает на военных судах, то
ему салютуют семь раз. Случилось, что при мне были получены ордена, Анна и
Станислав третьей степени, пожалованные гг. Кузе и Сузуки. Г-н Белый, майор Ш.
и секретарь полицейского управления г. Ф., в мундирах, торжественные,
отправились в Кусун-Котан вручать ордена; и я поехал с ними.[360] Японцы были очень
тронуты и орденами, и торжественностью, до которой они такие охотники; подали
шампанское. Г-н Сузуки не скрывал своего восторга и оглядывал орден со всех
сторон блестящими глазами, как ребенок игрушку; на его «красивом и
мужественном» лице я читал борьбу: ему хотелось поскорее побежать к себе и
показать орден своей молоденькой жене (он недавно женился), и в то же время
вежливость требовала, чтобы он оставался с гостями.[361]
Кончивши
обзор населенных мест Сахалина, перехожу теперь к частностям, важным и неважным,
из которых в настоящее время слагается жизнь колонии.
|