 Увеличить |
XV
Хозяева-каторжные.
– Перечисление в поселенцы. – Выбор мест под новые селения. – Домообзаводство.
– Половинщики. – Перечисление в крестьяне. – Переселение крестьян из ссыльных
на материк. – Жизнь в селениях. – Близость тюрьмы. – Состав населения по месту
рождения и по сословиям. – Сельские власти.
Когда
наказание, помимо своих прямых целей – мщения, устрашения или исправления, задается
еще другими, например колонизационными целями, то оно по необходимости должно
постоянно приспособляться к потребностям колонии и идти на уступки. Тюрьма –
антагонист колонии, и интересы обеих находятся в обратном отношении. Жизнь в
общих камерах порабощает и с течением времени перерождает арестанта; инстинкты
оседлого человека, домовитого хозяина, семьянина заглушаются в нем привычками
стадной жизни, он теряет здоровье, старится, слабеет морально, и чем позже он
покидает тюрьму, тем больше причин опасаться, что из него выйдет не деятельный,
полезный член колонии, а лишь бремя для нее. И потому-то колонизационная практика
потребовала прежде всего сокращения сроков тюремного заключения и
принудительных работ, и в этом смысле наш «Устав о ссыльных» делает
значительные уступки.[362]
Так, для каторжных отряда исправляющихся десять месяцев считаются за год, и
если каторжные второго и третьего разряда, то есть осужденные на сроки от 4 до
12 лет, назначаются на рудничные работы, то каждый год, проведенный ими на этих
работах, засчитывается за полтора года.[363]
Каторжным по переходе в разряд исправляющихся закон разрешает жить вне тюрьмы,
строить себе дома, вступать в брак и иметь деньги. Но действительная жизнь в
этом направлении пошла еще дальше «Устава». Чтобы облегчить переход из
каторжного состояния в более самостоятельное, приамурский генерал-губернатор в
1888 г. разрешил освобождать трудолюбивых и доброго поведения каторжных до
срока; объявляя об этом приказе (№ 302), ген. Кононович обещает увольнять
от работ за два и даже за три года до окончания полного срока работ.[364] И
без всяких статей и приказов, а по необходимости, потому что это полезно для
колонии, вне тюрьмы, в собственных домах и на вольных квартирах, живут все без
исключения ссыльнокаторжные женщины, многие испытуемые и даже бессрочные, если
у них есть семьи или если они хорошие мастера, землемеры, каюры и т. п.
Многим позволяется жить вне тюрьмы просто «по-человечности» или из рассуждения,
что если такой-то будет жить не в тюрьме, а в избе, то от этого не произойдет
ничего худого, или если бессрочному Z. разрешается жить на вольной квартире
только потому, что он приехал с женой и детьми, то не разрешить этого
краткосрочному N. было бы уже несправедливо.
К 1
января 1890 г. во всех трех сахалинских округах состояло каторжных обоего
пола 5905. Из них осужденных на сроки до 8 лет было 2124 (36%), от 8 до 12 –
1567 (26,5%), от 12 до 15 – 747 (12,7%), от 15 до 20 – 731 (12,3%), бессрочных
386 (6,5%) и рецидивистов, осужденных на сроки от 20 до 50 лет, – 175 (3%).
Краткосрочные, осужденные на сроки до 12 лет, составляют 62,5%, то есть немного
больше половины всего числа. Средний возраст только что осужденного каторжного
мне не известен, но, судя по возрастному составу ссыльного населения в
настоящее время, он должен быть не меньше 35 лет; если к этому прибавить
среднюю продолжительность каторги 8–10 лет и если принять еще во внимание, что
на каторге человек старится гораздо раньше, чем при обыкновенных условиях, то
станет очевидным, что при буквальном исполнении судебного приговора и при
соблюдении «Устава», со строгим заключением в тюрьме, с работами под военным
конвоем и проч., не только долгосрочные, но и добрая половина краткосрочных
поступала бы в колонию с уже утраченными колонизаторскими способностями.
При мне
каторжных-хозяев обоего пола, сидевших на участках, было 424; каторжных обоего
пола, проживавших в колонии в качестве жен, сожителей, сожительниц, работников,
жильцов и проч., записано мною 908. Всего жило вне тюрьмы в собственных избах и
на вольных квартирах 1332, что составляло 23% всего числа каторжных.[365] Как
хозяева, каторжные в колонии почти ничем не отличаются от хозяев-поселенцев.
Каторжные, состоящие при хозяйствах в качестве работников, делают то же, что
наши деревенские работники. Отдача арестанта в работники к хорошему
хозяину-мужику, тоже ссыльному, составляет пока единственный вид каторги,
выработанный русскою практикой и, несомненно, более симпатичный, чем
австралийское батрачество. Жильцы-каторжные лишь ночуют на квартирах, но на
раскомандировки и работы должны являться так же аккуратно, как и их товарищи,
живущие в тюрьме. Мастеровые, например сапожники и столяры, часто отбывают свой
каторжный урок у себя на квартире.[366]
Оттого,
что четверть всего состава ссыльнокаторжных живет вне тюрьмы, особенных беспорядков
не замечается, и я охотно признал бы, что упорядочить нашу каторгу нелегко
именно потому, что остальные три четверти живут в тюрьмах. Говорить о
преимуществе изб перед общими камерами мы можем, конечно, только с
вероятностью, так как точных наблюдений по этой части у нас пока нет вовсе.
Никто еще не доказал, что среди каторжников, живущих в избах, случаи преступлений
и побегов наблюдаются реже, чем у живущих в тюрьме, и что труд первых производительнее,
чем вторых, но весьма вероятно, что тюремная статистика, которая рано или
поздно должна будет заняться этим вопросом, сделает свой окончательный вывод в
пользу изб. Пока несомненно одно, что колония была бы в выигрыше, если бы
каждый каторжный, без различия сроков, по прибытии на Сахалин тотчас же
приступал бы к постройке избы для себя и для своей семьи и начинал бы свою
колонизаторскую деятельность возможно раньше, пока он еще относительно молод и
здоров; да и справедливость ничего бы не проиграла от этого, так как, поступая
с первого же дня в колонию, преступник самое тяжелое переживал бы до перехода в
поселенческое состояние, а не после.
Когда
кончается срок, каторжного освобождают от работ и переводят в поселенцы.
Задержек при этом не бывает. Новый поселенец, если у него есть деньги и
протекция у начальства, остается в Александровске или в том селении, которое
ему нравится, и покупает или строит тут дом, если еще не обзавелся им, когда
был на каторге; для такого сельское хозяйство и труд не обязательны. Если же он
принадлежит к серой массе, составляющей большинство, то обыкновенно садится на
участок в том селении, где прикажет начальство, и если в этом селении тесно и
нет уже земли, годной под участки, то его сажают уже на готовое хозяйство, в
совладельцы или половинщики, или же его посылают селиться на новое место.[367]
Выбор мест под новые селения, требующий опыта и некоторых специальных знаний,
возложен на местную администрацию, то есть на окружных начальников, смотрителей
тюрем и смотрителей поселений. Каких-нибудь определенных законов и инструкций
на этот счет нет, и всё дело поставлено в зависимость от такого случайного
обстоятельства, как тот или другой состав служащих: находятся ли они на службе
уже давно и знакомы с ссыльным населением и с местностью, как, например, г.
Бутаков на севере и гг. Белый и Ярцев на юге,[368] или же это недавно
поступившие, в лучшем случае филологи, юристы и пехотные поручики и в худшем –
совершенно необразованные люди, раньше нигде не служившие, в большинстве
молодые, не знающие жизни горожане. Я уже писал о чиновнике,[369] который не поверил
инородцам и поселенцам, когда те предупреждали его, что весною и во время
сильных дождей место, которое он выбрал для селения, заливается водой. При мне
один чиновник со свитой поехал за 15–20 верст осматривать новое место и
вернулся домой в тот же день, успевши в два-три часа подробно осмотреть место и
одобрить его; он говорил, что прогулка вышла очень милая.
Старшие
и более опытные чиновники уходят на поиски новых мест редко и неохотно, так как
всегда бывают заняты другими делами, а младшие неопытны и равнодушны;
администрация проявляет медлительность, дело затягивается, и в результате
получается переполнение уже существующих селений. И поневоле в конце концов
приходится обращаться за помощью к каторжным и солдатам-надзирателям, которые,
по слухам, иногда удачно выбирали места. В 1888 г. в одном из своих
приказов (№ 280) генерал Кононович, ввиду того что ни в Тымовском, ни в
Александровском округах нет уже места для отвода участков, между тем как число
нуждающихся в них быстро возрастает, предложил «немедленно организовать партии
из благонадежных ссыльнокаторжных под надзором вполне расторопных, более
опытных в этом деле и грамотных надзирателей или даже чиновников, и таковые
отправлять к отысканию мест, годных под поселения». Эти партии бродят по
совершенно не исследованной местности, на которую никогда еще не ступала нога
топографа; места отыскивают, но неизвестно, как высоко лежат они над уровнем
моря, какая тут почва, какая вода и проч.; о пригодности их к заселению и
сельскохозяйственной культуре администрация может судить только гадательно, и
потому обыкновенно ставится окончательное решение в пользу того или другого
места прямо наудачу, на авось, и при этом не спрашивают мнения ни у врача, ни у
топографа, которого на Сахалине нет, а землемер является на новое место,[370]
когда уже земля раскорчевана и на ней живут.[371]
Генерал-губернатор после объезда селений, передавая мне свои впечатления,
выразился так: «Каторга начинается не на каторге, а на поселении». Если тяжесть
наказания измерять количеством труда и физических лишений, то на Сахалине часто
поселенцы несут более суровое наказание, чем каторжные. На новое место,
обыкновенно болотистое и покрытое лесом, поселенец является, имея с собой
только плотничий топор, пилу и лопату. Он рубит лес, корчует, роет канавы,
чтобы осушить место, и всё время, пока идут эти подготовительные работы, живет
под открытым небом, на сырой земле. Прелести сахалинского климата с его пасмурностью,
почти ежедневными дождями и низкою температурой нигде не чувствуются так резко,
как на этих работах, когда человек в продолжение нескольких недель ни на одну
минуту не может отделаться от чувства пронизывающей сырости и озноба. Это
настоящая febris sachaliniensis[372]
с головною болью и ломотою во всем теле, зависящая не от инфекции, а от
климатических влияний. Сначала строят селение и потом уже дорогу к нему, а не
наоборот, и благодаря этому совершенно непроизводительно расходуется масса сил
и здоровья на переноску тяжестей из поста, от которого к новому месту не бывает
даже тропинок; поселенец, навьюченный инструментом, продовольствием и проч.,
идет дремучею тайгой, то по колена в воде, то карабкаясь на горы валежника, то
путаясь в жестких кустах багульника. 307 статья «Устава о ссыльных» говорит,
что поселяющимся вне острога отпускается лес для постройки домов; здесь эта
статья понимается так, что поселенец сам должен нарубить себе лесу и заготовить
его. В прежнее время на помощь поселенцам отпускались каторжные и выдавались
деньги на наем плотников и покупку материалов, но этот порядок был оставлен на
том основании, что «в результате, как рассказывал мне один чиновник, получались
лодыри; каторжные работают, а поселенцы в это время в орлянку играют». Теперь поселенцы
устраиваются общими силами, помогая друг другу. Плотник ставит сруб, печник
мажет печь, пильщики готовят доски. У кого нет сил и уменья работать, но есть
деньжонки, тот нанимает своих же товарищей. Крепкие и выносливые люди несут
самую тяжелую работу, слабосильные же или отвыкшие в тюрьме от крестьянства,
если не играют в орлянку или в карты или если не прячутся от холода, то
занимаются какою-нибудь сравнительно легкою работой. Многие изнемогают, падают
духом и покидают свои недостроенные дома. Манзы и кавказцы, не умеющие строить
русских изб, обыкновенно бегут в первый же год. Почти половина хозяев на
Сахалине не имеет домов, и это следует объяснить, как мне кажется, прежде всего
трудностями, с которыми поселенец встречается при первоначальном обзаведении.
Бездомовные хозяева, по данным, которые я беру из отчета инспектора сельского
хозяйства, в 1889 г. в Тымовском округе составляли 50% всего числа, в
Корсаковском – 42%, в Александровском же округе, где устройство хозяйств
обставлено меньшими трудностями и поселенцы чаще покупают дома, чем строят,
только 20%. Когда кончен сруб, хозяину выдаются в ссуду стекла и железо. Об
этой ссуде начальник острова говорит в одном из своих приказов: «К величайшему
сожалению, эта ссуда, как и многое другое, долго заставляет себя ждать,
парализуя охоту к домообзаводству… В прошедшем году осенью, во время объезда
поселений Корсаковского округа, мне приходилось видеть дома, ожидающие стекол,
гвоздей и железа к задвижкам в печах, ныне я тоже застал эти дома в подобном
ожидании» (приказ № 318, 1889 г.).[373]
Не находят нужным исследовать новое место, даже когда уже заселяют его.
Посылают на новое место 50–100 хозяев, затем ежегодно прибавляют десятки новых,
а между тем никому не известно, на какое количество людей хватит там удобной
земли, и вот причина, почему обыкновенно вскорости после заселения начинают уже
обнаруживаться теснота, излишек людей. Этого не замечается только в
Корсаковском округе, посты же и селения обоих северных округов все до одного
переполнены людьми. Даже такой, несомненно, заботливый человек, как
А. М. Бутаков, начальник Тымовского округа, сажает людей на участки
как-нибудь, не соображаясь насчет будущего, и ни в одном округе нет такого
множества совладельцев или сверхкомплектных хозяев, как именно у него. Похоже,
как будто сама администрация не верит в сельскохозяйственную колонию и
мало-помалу успокоилась на мысли, что земля нужна поселенцу ненадолго, всего на
шесть лет, так как, получив крестьянские права, он непременно покинет остров, и
что при таких условиях вопрос об участках может иметь одно лишь формальное
значение.
Из
записанных мною 3 552 хозяев 638, или 18%, составляют совладельцы, а если
исключить Корсаковский округ, где на участки сажают только по одному хозяину,
то процент этот будет значительно выше. В Тымовском округе чем моложе селение,
тем выше в нем процент половинщиков; в Воскресенском, например, хозяев 97, а
половинщиков 77; это значит, что находить новые места и отводить участки
поселенцам с каждым годом становится всё труднее.[374]
Устройство
хозяйства и правильное ведение его ставится поселенцу в непременную обязанность.
За леность, нерадение и нежелание устраиваться хозяйством его обращают в
общественные, то есть каторжные работы на один год и переводят из избы в
тюрьму. Статья 402 «Устава» разрешает приамурскому генерал-губернатору
«содержать на казенном довольствии тех из сахалинских поселенцев, кои, по
признанию местных властей, не имеют к тому собственных средств». В настоящее
время большинство сахалинских поселенцев в продолжение первых двух и редко трех
лет по освобождении из каторжных работ получают от казны одежное и пищевое
довольствие в размере обычного арестантского пайка. Оказывать такую помощь
поселенцам побуждают администрацию соображения гуманного и практического
свойства. В самом деле, трудно ведь допустить, чтобы поселенец мог в одно и то
же время строить себе избу, готовить землю под пашню и вместе с тем ежедневно
добывать себе кусок хлеба. Но не редкость встретить в приказах, что такой-то
поселенец смещается с довольствия за нерадение, за леность, за то, что «он не
приступил к постройке дома», и т. п.[375]
По
истечении десяти лет пребывания в поселенческом состоянии поселенцам
предоставляется перечисляться в крестьяне. Это новое звание сопряжено с
большими правами. Крестьянин из ссыльных может оставить Сахалин и водвориться,
где пожелает, по всей Сибири, кроме областей Семиреченской, Акмолинской и
Семипалатинской, приписываться к крестьянским обществам, с их согласия, и жить
в городах для занятия ремеслами и промышленностью; он судится и подвергается
наказаниям уже на основании законов общих, а не «Устава о ссыльных»; он
получает и отправляет корреспонденцию тоже на общих основаниях, без
предварительной цензуры, установленной для каторжных и поселенцев. Но в этом
его новом состоянии все-таки еще остается главный элемент ссылки: он не имеет
права вернуться на родину.[376]
Получение
крестьянских прав через десять лет в «Уставе» не обставлено никакими особенными
условиями.
Кроме
случаев, предусмотренных в примечании к 375 ст<атье>, единственное
условие тут – десятилетний срок,[377]
независимо от того, был ли поселенец хозяином-хлебопашцем или подмастерьем.
Инспектор тюрем Приамурского края г. Каморский,[378] когда у нас зашла речь
об этом, подтвердил мне, что держать ссыльного в поселенческом состоянии дольше
десяти лет или обставлять какими-либо условиями получение крестьянских прав по
истечении этого срока администрация не имеет права. Между тем на Сахалине мне
приходилось встречать стариков, которые пробыли в поселенцах дольше десяти лет,
но крестьянского звания еще не получили.[379]
Показаний их, впрочем, я не успел проверить по статейным спискам и потому не
могу судить, насколько они справедливы. Старики могут ошибаться в счете или
просто лгать, хотя, при распущенности и бестолковости писарей и неумелости
младших чиновников, от сахалинских канцелярий можно ожидать всяких капризов.
Для тех поселенцев, которые «вели себя совершенно одобрительно, занимались
полезным трудом и приобрели оседлость», десятилетний срок может быть сокращен
до шести лет. 377 статьей, разрешающей эту льготу, начальник острова и окружные
начальники пользуются в широких размерах; по крайней мере почти все крестьяне,
которых я знаю, получили это звание через шесть лет. Но, к сожалению, «полезный
труд» и «оседлость», которыми в «Уставе» обусловлено получение льготы, во всех
трех округах понимаются различно. В Тымовском округе, например, поселенца не
произведут в крестьяне, пока он должен в казну и пока у него изба не покрыта
тесом. В Александровске поселенец сельским хозяйством не занимается,
инструменты и семена ему не нужны и поэтому долгов он делает меньше; ему и
права получить легче. Ставят непременным условием, чтобы поселенец был
хозяином, между ссыльными же чаще, чем в какой-либо другой среде, встречаются
люди, которые по натуре неспособны быть хозяевами и чувствуют себя на своем
месте, когда служат в работниках. На вопрос, может ли воспользоваться льготой и
вообще получить крестьянские права поселенец, который не имеет своего хозяйства,
потому что служит поваром у чиновника или подмастерьем у сапожника, в
Корсаковском округе ответили мне утвердительно, а в обоих северных –
неопределенно. При таких условиях, конечно, о каких-либо нормах не может быть и
речи, и если новый окружной начальник потребует от поселенцев железных крыш и
уменья петь на клиросе, то доказать ему, что это произвол, будет трудно.
Когда я
был в Сиянцах, смотритель поселений приказал 25 поселенцам собраться около
надзирательской и объявил им, что постановлением начальника острова они
перечислены в крестьянское сословие. Постановление было подписано генералом 27
января, а объявлено поселенцам 26 сентября. Радостное известие было принято
всеми 25 поселенцами молча; ни один не перекрестился, не поблагодарил, а все
стояли с серьезными лицами и молчали, как будто всем им взгрустнулось от мысли,
что на этом свете всё, даже страдания, имеет конец. Когда я и г. Ярцев заговорили
с ними о том, кто из них останется на Сахалине, а кто уедет, то ни один из 25
не выразил желания остаться. Все говорили, что их тянет на материк и уехали бы
с удовольствием тотчас же, но средств нет, надо обдумать. И пошли разговоры о
том, что мало одних денег на дорогу, – небось материк тоже деньги любит:
придется хлопотать о принятии в общество и угощать, покупать землишку и
строиться, то да се – гляди, рублей полтораста понадобится. А где их взять? В
Рыковском, несмотря на его сравнительно большие размеры, я застал только 39
крестьян, и все они были далеки от намерения пускать здесь корни; все собирались
на материк. Один из них, по фамилии Беспалов, строит на своем участке большой
двухэтажный дом с балконом, похожий на дачу, и все смотрят на постройку с
недоумением и не понимают, зачем это; то, что богатый человек, имеющий взрослых
сыновей, быть может, останется навсегда в Рыковском в то время, как отлично мог
бы устроиться где-нибудь на Зее, производит впечатление странного каприза,
чудачества. В Дубках один крестьянин-картежник на вопрос, поедет ли он на
материк, ответил мне, глядя надменно в потолок: «Постараюсь уехать».[380]
Гонят
крестьян из Сахалина сознание необеспеченности, скука, постоянный страх за
детей… Главная же причина – это страстное желание хотя перед смертью подышать
на свободе и пожить настоящею, не арестантскою жизнью. А Уссурийский край и
Амур, о котором говорят все, как о земле обетованной, так близки: проплыть на
пароходе три-четыре дня, а там – свобода, тепло, урожаи… Те, которые уже
переселились на материк и устроились там, пишут своим сахалинским знакомым, что
на материке подают им руку и водка за бутылку стоит только 50 коп. Как-то,
гуляя в Александровске на пристани, я зашел в катерный сарай[381] и увидел там старика
60–70 лет и старуху с узлами и с мешками, очевидно собравшихся в дорогу.
Разговорились. Старик недавно получил крестьянские права и теперь уезжал с
женою на материк, сначала во Владивосток, а потом «куда бог даст». Денег, по их
словам, у них не было. Пароход должен был отойти через сутки, но они уже
прибрели на пристань и теперь со своим скарбом прятались в катерном сарае в
ожидании парохода, будто боялись, чтобы их не вернули назад. О материке они
говорили с любовью, с благоговением и с уверенностью, что там-то и есть
настоящая счастливая жизнь. На Александровском кладбище я видел черный крест с
изображением божией матери и с такою надписью: «Здесь покоится прах Девицы
Афимьи Курниковой, скончалась в 1888 Году: мая 21 дня. Лет ей Отроду 18-ть.
Крест сей поставлен в Знак памяти и Отъезда родителей на материк 1889 года июня
дня».
Крестьянина
не отпускают на материк, если он неблагонадежного поведения и должен в казну.
Если он состоит в сожительстве с ссыльною женщиной и имеет от нее детей, то
билет на отлучку выдается ему только в том случае, если он обеспечит своим
имуществом дальнейшее существование своей сожительницы и незаконно прижитых с
нею детей (приказ № 92, 1889 г.). На материке крестьянин
приписывается к облюбованной им волости; губернатор, в ведении которого
находится волость, дает знать начальнику острова, и последний в приказе
предлагает полицейскому управлению исключить крестьянина такого-то и членов его
семьи из списков – и формально одним «несчастным» становится меньше. Барон
А. Н. Корф говорил мне,[382]
что если крестьянин дурно ведет себя на материке, то он административным
порядком высылается на Сахалин уже навсегда.
По
слухам, сахалинцы живут на материке хорошо. Письма их я читал, но видеть, как
они живут на новых местах, мне не приходилось. Впрочем, я видел одного, но не в
деревне, а в городе. Как-то во Владивостоке я и иеромонах Ираклий, сахалинский
миссионер и священник, выходили вместе из магазина, и какой-то человек в белом
фартуке и высоких блестящих сапогах, должно быть дворник или артельщик, увидев
о. Ираклия, очень обрадовался и подошел под благословение; оказалось, что это
духовное чадо о. Ираклия, крестьянин из ссыльных. О. Ираклий узнал его,
вспомнил имя его и фамилию. «Ну, как живешь тут?» – спросил он. «Слава богу,
хорошо!» – ответил тот с оживлением.
Крестьяне,
пока еще не отбыли на материк, живут в постах или селениях и ведут хозяйства
при тех же неблагоприятных условиях, как поселенцы и каторжные. Они всё еще
продолжают зависеть от тюремного начальства и снимать шапки за 50 шагов, если
живут на юге; с ними обходятся лучше и не секут их, но всё же это не крестьяне
в настоящем смысле, а арестанты. Они живут возле тюрьмы и видят ее каждый день,
а ссыльнокаторжная тюрьма и мирное земледельческое существование немыслимы
рядом. Некоторые авторы видели в Рыковском хороводы и слышали здесь гармонику и
разудалые песни;[383]
я же ничего подобного не видел и не слышал и не могу себе представить девушек,
ведущих хороводы около тюрьмы. Даже если бы мне случилось услышать, кроме звона
цепей и крика надзирателей, еще разудалую песню, то я почел бы это за дурной
знак, так как добрый и милосердный человек около тюрьмы не запоет. Крестьян и
поселенцев и их свободных жен и детей гнетет тюремный режим; тюремное
положение, подобно военному, с его исключительными строгостями и неизбежною
начальственною опекой, держит их в постоянном напряжении и страхе; тюремная
администрация отбирает у них для тюрьмы луга, лучшие места для рыбных ловель,
лучший лес; беглые, тюремные ростовщики и воры обижают их; тюремный палач,
гуляющий по улице, пугает их; надзиратели развращают их жен и дочерей, а
главное, тюрьма каждую минуту напоминает им об их прошлом и о том, кто они и
где они.
Здешние
сельские жители еще не составляют обществ. Взрослых уроженцев Сахалина, для
которых остров был бы родиной, еще нет, старожилов очень мало, большинство
составляют новички; население меняется каждый год; одни прибывают, другие
выбывают; и во многих селениях, как я говорил уже, жители производят
впечатление не сельского общества, а случайного сброда. Они называют себя
братьями, потому что страдали вместе, но общего у них все-таки мало и они чужды
друг другу. Они веруют не одинаково и говорят на разных языках. Старики
презирают эту пестроту и со смехом говорят, что какое может быть общество, если
в одном и том же селении живут русские, хохлы, татары, поляки, евреи, чухонцы,
киргизы, грузины, цыгане?.. О том, как неравномерно распределен по селениям
нерусский элемент, мне уже приходилось упоминать.[384]
Неблагоприятно
отзывается на росте каждого селения также еще пестрота иного рода: в колонию
поступает много старых, слабых, больных физически и психически, преступных, неспособных
к труду, практически не подготовленных, которые на родине жили в городе и не
занимались сельским хозяйством. 1 января 1890 г., по данным, взятым мною
из казенных ведомостей, на всем Сахалине, в тюрьмах и колонии, дворян было 91 и
городских сословий, т. е. почетных граждан, купцов, мещан и иностранных
подданных, 924, что вместе составляло 10% всего числа ссыльных.[385]
В каждом
селении есть староста, который избирается из домохозяев, непременно из поселенцев
и крестьян, и утверждается смотрителем поселений. В старосты попадают
обыкновенно люди степенные, смышленые и грамотные; должность их еще не
определилась вполне, но они стараются походить на русских старост: решают
разные мелкие дела, назначают подводы по наряду, вступаются за своих, когда
нужно, и проч., а у рыковского старосты есть даже своя печать.[386] Некоторые получают
жалованье.
В каждом
селении живет также надзиратель, чаще всего нижний чин местной команды, безграмотный,
который докладывает проезжим чиновникам, что всё обстоит благополучно, и наблюдает
за поведением поселенцев и за тем, чтоб они без спросу не отлучались и
занимались сельским хозяйством. Он ближайший начальник селения, часто
единственный судья, и его донесения по начальству – это документы, имеющие
немаловажное значение при оценке, насколько поселенец преуспел в одобрительном
поведении, домообзаводстве и оседлости. Вот образчик надзирательского
донесения:[387]
СПИСОК
жителей
селения Верхнего Армудана, кои дурнова поведения:
Фамилии
и имена Отметка почему именно
1
Издугин Ананий Вор
2
Киселев Петр Васильев Тоже
3
Глыбин Иван Тоже
1
Галынский Семен Домонерачитель и самовольный
2
Казанкин Иван Тоже
|
