Увеличить |
XII
Мой
отъезд на юг. – Жизнерадостная дама. – Западный берег. – Течения. – Маука. –
Крильон. – Анива. – Корсаковский пост. – Новые знакомства. – Норд-ост. – Климат
Южного Сахалина. – Корсаковская тюрьма. – Пожарный обоз.
10
сентября я уже опять был на знакомом читателю «Байкале», чтобы на этот раз
плыть в Южный Сахалин. Уезжал я с большим удовольствием, так как север мне уже
наскучил и хотелось новых впечатлений. «Байкал» снялся с якоря в десятом часу
вечера. Было очень темно. Я стоял один на корме и, глядя назад, прощался с этим
мрачным мирком, оберегаемым с моря Тремя Братьями, которые теперь едва
обозначались в воздухе и были похожи впотьмах на трех черных монахов; несмотря
на шум парохода, мне было слышно, как волны бились об эти рифы. Но вот Жонкиер
и Братья остались далеко назади и исчезли впотьмах – навсегда для меня; шум
бьющихся волн, в котором слышалась бессильная, злобная тоска, мало-помалу
затих… Проплыли верст восемь – и на берегу заблестели огни: это была страшная
Воеводская тюрьма, а еще немного – показались огни Дуэ. Но скоро и это всё исчезло,
и остались лишь потемки да жуткое чувство, точно после дурного, зловещего сна.
Спустившись
потом вниз, я застал там веселое общество. Кроме командира и его помощников, в
кают-компании находилось еще несколько пассажиров: молодой японец, дама,
интендантский чиновник[255]
и иеромонах Ираклий, сахалинский миссионер, ехавший следом за мною на юг, чтобы
оттуда вместе отправиться в Россию. Наша спутница, жена моряка-офицера,[256]
бежала из Владивостока, испугавшись холеры, и теперь, немного успокоившись,
возвращалась назад. У нее был завидный характер. Достаточно было самого пустого
повода, чтобы она закатилась самым искренним, жизнерадостным смехом до упада,
до слез; начнет рассказывать что-нибудь, картавя, и вдруг хохот, веселость бьет
фонтаном, а глядя на даму, начинаю смеяться и я, за мною о. Ираклий, потом
японец. «Ну!» – говорит в конце концов командир, махнув рукой, и тоже
заражается смехом. Вероятно, никогда в другое время в Татарском проливе,
обыкновенно сердитом, не хохотали так много. На другой день утром на палубе
сошлись для беседы иеромонах, дама, японец и я. И опять смех, и недоставало
только, чтобы киты, высунув морды из воды, стали хохотать, глядя на нас.
И как
нарочно, погода была теплая, тихая, веселая. Слева близко зеленел Сахалин,
именно та его пустынная, девственная часть, которой еще не коснулась каторга;
справа в ясном, совершенно прозрачном воздухе еле-еле мерещился Татарский
берег. Здесь уже пролив более похож на море и вода не так мутна, как около Дуэ;
здесь просторнее и легче дышится. По своему географическому положению нижняя
треть Сахалина соответствует Франции, и если бы не холодные течения, то мы
владели бы прелестным краем и жили бы в нем теперь, конечно, не одни только
Шкандыбы и Безбожные. Холодные течения, идущие от северных островов, где даже в
конце лета бывает ледоход, омывают Сахалин с обеих сторон, причем восточному
берегу, как более открытому течениям и холодным ветрам, приходится принимать
наибольшую долю страданий; природа его безусловно суровая, и флора его носит
настоящий полярный характер. Западный же берег много счастливее; здесь влияние
холодного течения смягчается теплым японским течением, известным под названием
Куро-Сиво; не подлежит сомнению, что чем южнее, тем теплее, и на южной части
западного берега наблюдается сравнительно богатая флора, но все-таки, увы, до
Франции или Японии далеко.[257]
Интересно,
что в то время, как сахалинские колонизаторы вот уже 35 лет сеют пшеницу на
тундре и проводят хорошие дороги к таким местам, где могут прозябать одни
только низшие моллюски, самая теплая часть острова, а именно южная часть
западного побережья, остается в совершенном пренебрежении. С парохода видны в
бинокль и простым глазом хороший строевой лес и береговые скаты, покрытые
ярко-зеленою и, должно быть, сочною травой, но ни жилья, ни одной живой души.
Впрочем, раз – это было на вторые сутки нашего плаванья – командир обратил мое
внимание на небольшую группу изб и сарайных построек и сказал: «Это Маука
». Тут, в Мауке, издавна производится добыча морской капусты, которую очень
охотно покупают китайцы, и так как дело поставлено серьезно и уже дало хороший
заработок многим русским и иностранцам, то это место очень популярно на
Сахалине. Находится оно на 400 верст южнее Дуэ, на широте 47°, и отличается
сравнительно хорошим климатом. Когда-то промысел находился в руках японцев; при
Мицуле в Мауке было более 30 японских зданий, в которых постоянно жило 40 душ
обоего пола, а весною приезжало сюда из Японии еще около 300 человек,
работавших вместе с айносами, которые тогда составляли тут главную рабочую
силу. Теперь же капустным промыслом владеет русский купец Семенов,[258] сын
которого постоянно живет в Мауке; делом заведует шотландец Демби,[259] уже
не молодой и, по-видимому, знающий человек. Он имеет собственный дом в Нагасаки
в Японии, и когда я, познакомившись с ним, сказал ему, что, вероятно, буду
осенью в Японии, то он любезно предложил мне остановиться у него в доме. У
Семенова работают манзы, корейцы и русские. Наши поселенцы стали ходить сюда на
заработки лишь с 1886 г., и, вероятно, по собственному почину, так как
смотрители тюрем всегда больше интересовались кислою капустой, чем морскою.
Первые попытки были не совсем удачны: русские мало были знакомы с чисто техническою
стороной дела; теперь же они попривыкли, и хотя Демби не так доволен ими, как
китайцами, но все-таки уже можно серьезно рассчитывать, что со временем будут
находить себе здесь кусок хлеба сотни поселенцев. Маука причислена к
Корсаковскому округу. В настоящее время здесь живут на поселении 38 душ:
33 м. и 5 ж. Все 33 ведут хозяйства. Из них трое уже имеют
крестьянское звание. Женщины же все каторжные и живут в качестве сожительниц.
Детей нет, церкви нет, и скука, должно быть, страшная, особенно зимою, когда
уходят с промыслов рабочие. Здешнее гражданское начальство состоит из одного
лишь надзирателя, а военное – из ефрейтора и трех рядовых.[260]
Сравнение
Сахалина со стерлядью особенно годится для его южной части, которая в самом
деле похожа на рыбий хвост. Левая лопасть хвоста называется мысом Крильон,
правая – мысом Анивским, а полукруглый залив между ними – Анивой. Крильон,
около которого пароход делает крутой поворот к северо-востоку, при солнечном
освещении представляет из себя довольно привлекательное местечко, и стоящий на
нем одиноко красный маяк похож на барскую дачу. Это большой мыс, покатый к
морю, зеленый и гладкий, как хороший заливной луг. Поле далеко кругом покрыто
бархатною травой, и в сантиментальном пейзаже недостает только стада, которое
бродило бы в холодке у края леса. Но говорят, что травы здесь неважные и сельскохозяйственная
культура едва ли возможна, так как Крильон большую часть лета бывает окутан
солеными морскими туманами, которые действуют на растительность губительным
образом.[261]
Мы
обогнули Крильон и вошли в залив Аниву 12 сентября перед полуднем; виден весь
берег от одного мыса до другого, хотя залив имеет в диаметре около 80–90 верст.[262]
Почти в средине полукруглый берег образует небольшую выемку, которая называется
бухтою или губою Лососей, и тут, у этой губы, находится Корсаковский пост,
административный центр южного округа. Нашу спутницу, жизнерадостную даму,
ожидала приятная случайность: на Корсаковском рейде стоял пароход Добровольного
флота «Владивосток», только что пришедший из Камчатки, и на нем находился ее
муж, офицер. Сколько по этому поводу было восклицаний, неудержимого смеха, суеты!
Пост
имеет с моря приличный вид городка, не сибирского, а какого-то особенного типа,
который я не берусь назвать; основан он был почти 40 лет назад, когда по южному
берегу там и сям были разбросаны японские дома и сараи, и очень возможно, что
это близкое соседство японских построек не обошлось без влияния на его
внешность и должно было придать ей особые черты. Годом основания Корсаковского
считается 1869 год, но это справедливо лишь по отношению к нему как к пункту ссыльной
колонии; на самом же деле первый русский пост на берегу бухты Лососей был
основан в 1853–54 гг. Лежит он в пади, которая и теперь носит японское
название Хахка-Томари, и с моря видна только одна его главная улица, и кажется
издали, что мостовая и два ряда домов круто спускаются вниз по берегу; но это
только в перспективе, на самом же деле подъем не так крут. Новые деревянные
постройки лоснятся и отсвечивают на солнце, белеет церковь, старой, простой и
потому красивой архитектуры. На всех домах высокие шесты, вероятно, для флагов,
и это придает городку неприятное выражение, как будто он ощетинился. Здесь так
же, как и на северных рейдах, пароход останавливается в одной и даже двух
верстах от берега, и пристань имеется только для парового катера и барж. К
нашему пароходу сначала подошел катер с чиновниками, и тотчас же послышались
радостные голоса: «Бой, пива! Бой, рюмку коньяку!» Потом подошел вельбот;
гребли каторжные, наряженные матросами,[263]
и у руля сидел окружной начальник И. И. Белый,[264] который, когда вельбот
подходил к трапу, скомандовал по-военному: «Суши весла!»
Через
несколько минут я и г. Б. были уже знакомы; вместе потом мы съехали на берег, и
я обедал у него. Из разговора с ним я узнал, между прочим, что он только что
вернулся на «Владивостоке» с берега Охотского моря, из так называемой Тарайки,
где каторжные строят теперь дорогу.
Квартира
у него небольшая, но хорошая, барская. Он любит комфорт и хорошую кухню, и это
заметно отражается на всем его округе; разъезжая впоследствии по округу, я находил
в надзирательских или станках не только ножи, вилки и рюмки, но даже чистые
салфетки и сторожей, которые умеют варить вкусный суп, а, главное, клопов и
тараканов здесь не так безобразно много, как на севере. По рассказу г. Б., в
Тарайке на дорожных работах он жил в большой палатке, с комфортом, имел при
себе повара и на досуге читал французские романы.[265] По происхождению он
малоросс, по образованию – бывший студент-юрист. Он молод, не старше сорока
лет, а это возраст, кстати сказать, средний для сахалинского чиновника. Времена
изменились: теперь для русской каторги молодой чиновник более типичен, чем
старый, и если бы, положим, художник изобразил, как наказывают плетьми бродягу,
то на его картине место прежнего капитана-пропойцы, старика с сине-багровым носом,
занимал бы интеллигентный молодой человек в новеньком вицмундире.
Мы
разговорились; между тем наступил вечер, зажгли огонь. Я простился с
гостеприимным г. Б. и отправился к секретарю полицейского управления, у
которого мне была приготовлена квартира.[266]
Было темно и тихо, море глухо шумело и звездное небо хмурилось, как будто
видело, что в природе готовится что-то недоброе. Когда я прошел всю главную
улицу почти до моря, пароходы еще стояли на рейде, и когда я повернул направо,
послышались голоса и громкий смех, и в темноте показались ярко освещенные окна,
и стало похоже, будто я в захолустном городке осеннею ночью пробираюсь к клубу.
Это была квартира секретаря. По ветхим скрипучим ступеням я поднялся на террасу
и вошел в дом. В зале, точно боги на облаках, в табачном дыму и в тумане, какой
бывает в трактирах и сырых помещениях, двигались военные и штатские. С одним из
них, г. фон Ф., инспектором сельского хозяйства, я уже был знаком, – раньше мы
встречались в Александровске, – с остальными же я теперь виделся впервые, хотя
все они отнеслись к моему появлению с таким благодушием, как будто были знакомы
со мною уже давно. Меня подвели к столу, и я тоже должен был пить водку, то
есть спирт, наполовину разведенный водой, и очень плохой коньяк, и есть жесткое
мясо, которое жарил и подавал к столу ссыльнокаторжный Хоменко, хохол с черными
усами.[267]
Из посторонних, кроме меня, на этой вечеринке присутствовал также директор
Иркутской магнитно-метеорологической обсерватории Э. В. Штеллинг,[268]
прибывший на «Владивостоке» из Камчатки и Охотска, где он хлопотал об
учреждении метеорологических станций. Тут же я познакомился с майором Ш.,
смотрителем Корсаковской ссыльнокаторжной тюрьмы,[269] служившим раньше при
ген. Грессере в петербургской полиции: это – высокий, полный мужчина, с тою
солидною, импонирующею осанкой, какую мне до сих пор случалось наблюдать только
у частных и участковых приставов. Рассказывая мне о своем коротком знакомстве
со многими известными писателями в Петербурге, майор называл их просто Миша,
Ваня и, приглашая меня к себе завтракать и обедать, невзначай раза два сказал
мне ты.[270]
Когда во
втором часу ушли гости и я лег в постель, послышались рев и свист. Это задул
норд-ост. Значит, недаром с вечера хмурилось небо. Хоменко, придя со двора,
доложил, что пароходы ушли, а между тем на море поднялась сильная буря. «Ну,
небось вернутся! – сказал он и засмеялся. – Где им совладать?» В комнате стало
холодно и сыро, было, вероятно, не больше шести-семи градусов. Бедный Ф.,
секретарь полицейского управления, молодой человек, никак не мог уснуть от
насморка и кашля. Капитан К., живший вместе с ним на одной квартире,[271] тоже
не спал; он постучал из своей комнаты в стену и сказал мне:
– Я
получаю «Неделю». Не желаете ли?[272]
Утром
было холодно и в постели, и в комнате, и на дворе. Когда я вышел наружу, шел холодный
дождь и сильный ветер гнул деревья, море ревело, а дождевые капли при особенно
жестоких порывах ветра били в лицо и стучали по крышам, как мелкая дробь.
«Владивосток» и «Байкал», в самом деле, не совладали со штормом, вернулись и
теперь стояли на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по улицам, по берегу
около пристани; трава была мокрая, с деревьев текло.
На
пристани около сторожки лежит скелет молодого кита, когда-то счастливого,
резвого, гулявшего на просторе северных морей, теперь же белые кости богатыря
лежали в грязи и дождь точил их… Главная улица шоссирована и содержится в
порядке, на ней тротуары, фонари и деревья, и метет ее каждый день клейменый
старик. Тут только присутственные места и квартиры чиновников, и нет ни одного
дома, в котором жили бы ссыльные. Дома большею частью новые и приятные на вид,
и нет той тяжкой казенщины, как, наприм<ер>, в Дуэ. Вообще же в
Корсаковском посту, если говорить о всех его четырех улицах, старых построек
больше, чем новых, и не редкость дома, построенные 20–30 лет назад. И старых
зданий и старожилов среди служащих в Корсаковске относительно больше, чем на
севере, а это, быть может, значит, что здешний юг более располагает к оседлой и
покойной жизни, чем оба северных округа. Здесь, как я заметил, и
патриархальности больше, и люди консервативнее, и обычаи, даже дурные, держатся
крепче. Так, в сравнении с севером, здесь чаще прибегают к телесным наказаниям
и бывает, что в один прием секут по 50 человек, и только на юге уцелел дурной
обычай, введенный когда-то каким-то давно уже забытым полковником, а именно –
когда вам, свободному человеку, встречается на улице или на берегу группа
арестантов, то уже за 50 шагов вы слышите крик надзирателя: «Смир-р-рно! Шапки
долой!» И мимо вас проходят угрюмые люди с обнаженными головами и глядят на вас
исподлобья, точно если бы они сняли шапки не за 50, а за 20–30 шагов, то вы
побили бы их палкой, как г. Z или г. N.
Я жалею,
что не застал в живых старейшего сахалинского офицера, штабс-капитана Шишмарева,[273]
который долготою дней своих и как старожил мог бы поспорить даже с палевским
Микрюковым. Он умер за несколько месяцев до моего приезда, и я видел только
дом-особняк, в котором он жил. Поселился он на Сахалине еще в доисторические
времена, когда не начиналась каторга, и это казалось до такой степени давно,
что даже сочинили легенду о «происхождении Сахалина», в которой имя этого
офицера тесно связано с геологическими переворотами: когда-то, в отдаленные
времена, Сахалина не было вовсе, но вдруг, вследствие вулканических причин,
поднялась подводная скала выше уровня моря, и на ней сидели два существа –
сивуч и штабс-капитан Шишмарев. Говорят, что он ходил в вязаном сюртуке с
погонами и инородцев в казенных бумагах называл так: «дикие обитатели лесов».
Он принимал участие в нескольких экспедициях и, между прочим, плавал по Тыми с
Поляковым, и из описания экспедиции видно, что они поссорились.
Жителей
в Корсаковском посту 163: 93 м. и 70 ж., а со свободными, солдатами,
их женами и детьми, и с арестантами, ночующими в тюрьме, наберется немного
более тысячи.
Хозяйств
56, но всё это хозяйства не деревенские, а скорее городские, мещанские; с
сельскохозяйственной точки зрения они представляются совершенно ничтожными.
Земли пахотной всего 3 дес., а лугов, которыми пользуется также и тюрьма, 18
дес. Надо видеть, как тесно жмутся усадьбы одна к другой и как живописно
лепятся они по склонам и на дне оврага, образующего падь, чтобы понять, что
тот, кто выбирал место для поста, вовсе не имел в виду, что тут, кроме солдат,
будут еще жить сельские хозяева. На вопрос, чем они занимаются и чем живут,
хозяева отвечали: работишка, торговлишка… Относительно сторонних заработков,
как увидит ниже читатель, южный сахалинец поставлен далеко не в такое
безвыходное положение, как северный; при желании он находит себе заработок, по
крайней мере в весенние и летние месяцы, но корсаковцев это мало касается, так
как на заработки они уходят очень редко и, как истые горожане, живут на
неопределенные средства, – неопределенные в смысле их случайности и
непостоянства. Один живет на деньги, которые он привез с собой из России, и
таких большинство, другой – в писарях, третий – в дьячках, четвертый – держит
лавочку, хотя по закону не имеет на это права, пятый – променивает арестантский
хлам на японскую водку, которую продает, и проч. и проч. Женщины, даже
свободного состояния, промышляют проституцией; не составляет исключения даже
одна привилегированная, про которую говорят, что она кончила в институте. Здесь
меньше голода и холода, чем на севере; каторжные, жены которых торгуют собой,
курят турецкий табак по 50 к. за четвертку, и потому здешняя проституция
кажется более злокачественной, чем на севере, хотя – не всё ли равно?
Семейно
живут 41, причем 21 пара состоит в незаконном браке. Женщин свободного состояния
только 10, то есть в 16 раз меньше, чем в Рыковском, и даже в 4 раза меньше,
чем в такой щели, как Дуэ.
Среди
ссыльных в Корсаковске попадаются интересные личности. Упомяну о бессрочном
каторжном Пищикове, преступление которого дало материал
Г. И. Успенскому для очерка «Один на один».[274] Этот Пищиков засек
нагайкой свою жену, интеллигентную женщину, беременную на девятом месяце, и
истязание продолжалось шесть часов; сделал он это из ревности к добрачной жизни
жены: во время последней войны она была увлечена пленным турком. Пищиков сам
носил письма к этому турку, уговаривал его приходить на свидание и вообще
помогал обеим сторонам. Потом, когда турок уехал, девушка полюбила Пищикова за
его доброту; Пищиков женился на ней и имел от нее уже четырех детей, как вдруг
под сердцем завозилось тяжелое, ревнивое чувство…
Это
высокий, худощавый человек, благообразный, с большою бородой. Он служит писарем
в полицейском управлении и потому ходит в вольном платье. Трудолюбив и очень
вежлив, и, судя по выражению, весь ушел в себя и замкнулся. Я был у него на
квартире, но не застал его дома. Занимает он в избе небольшую комнату; у него
аккуратная чистая постель, покрытая красным шерстяным одеялом, а около постели
на стене в рамочке портрет какой-то дамы, вероятно, жены.
Интересна
также семья Жакомини:[275]
отец, ходивший когда-то шкипером в Черном море, его жена и сын. Все трое в 1878
году были преданы в г. Николаеве военно-полевому суду за убийство и осуждены,
как они сами уверяют, невинно. Старуха и сын уже отбыли каторгу, а старик Карп
Николаевич, 66 лет, всё еще каторжный. Они держат лавочку, и в комнатах у них
очень прилично, лучше даже, чем у ново-михайловского богача Потемкина. Старики
Жакомини шли на Сахалин сухим путем, через Сибирь, а сын морем, и сын прибыл на
место тремя годами раньше. Разница огромная. Если послушать старика, то
становится страшно. Каких ужасов нагляделся и чего только он не вынес, пока его
судили, мытарили по тюрьмам и потом три года тащили через Сибирь; на пути его
дочь, девушка, которая пошла добровольно за отцом и матерью на каторгу, умерла
от изнурения, а судно, которое везло его и старуху в Корсаковск, около Мауки
потерпело аварию. Старик рассказывает всё это, а старуха плачет. «Ну, да что! –
говорит старик, махнув рукой. – Значит, богу так угодно».
В
культурном отношении Корсаковский пост заметно отстал от своих северных
собратий. Так, в нем до сих пор еще нет телеграфа[276] и метеорологической
станции.[277]
О климате Южного Сахалина мы можем судить пока лишь по отрывочным случайным наблюдениям
разных авторов,[278]
которые служили здесь или же, подобно мне, приезжали сюда ненадолго. По этим
данным, в Корсаковском посту, если брать средние температуры, лето, осень и
весна теплее, чем в Дуэ, почти на 2°, а зима мягче почти на 5°. Между тем на
той же Аниве, но только немного восточнее Корсаковского поста, в Муравьевском,
температура уже значительно ниже и скорее подходит к дуйской, чем к
корсаковской. А на 88 верст севернее Корсаковского поста, в Найбучи, командир
«Всадника» утром 11 мая 1870 г. записал два градуса мороза; шел снег.[279] Как
видит читатель, здешний юг мало похож на юг: зима здесь такая же суровая, как в
Олонецкой губернии, а лето – как в Архангельске. Крузенштерн в половине мая
видел на западном берегу Анивы снег.[280]
На севере Корсаковского округа, именно в Кусуннае, где добывают морскую
капусту, наблюдалось в году 149 ненастных дней, а на юге, в Муравьевском посту,
130. Но тем не менее все-таки в южном округе климат мягче, чем в обоих
северных, и жить здесь поэтому должно быть легче. На юге среди зимы бывает
оттепель, чего ни разу не наблюдали около Дуэ и Рыковского; реки вскрываются
раньше, и солнце выглядывает из-за облаков чаще.
Корсаковская
тюрьма занимает самое возвышенное место в посту и, вероятно, самое здоровое.
Там, где главная улица упирается в тюремный забор, находятся ворота, очень
скромные на вид, и что это не простые, обывательские ворота, а вход в тюрьму,
видно только по надписи да по тому еще, что каждый вечер тут толпятся
каторжные, которых впускают в калитку поодиночке и при этом обыскивают.
Тюремный двор расположен на наклонной плоскости, и уже с середины его, несмотря
на забор и окружающие постройки, видны голубое море и далекий горизонт, и поэтому
кажется, что здесь очень много воздуху. При осмотре тюрьмы прежде всего
замечается стремление местной администрации к резкому обособлению каторжных от
поселенцев. В Александровске тюремные мастерские и квартиры нескольких сот
каторжных разбросаны по всему посту, здесь же в тюремном дворе помещаются все
мастерские и даже пожарный сарай, и жить вне тюрьмы, за очень редкими
исключениями, не позволяется даже каторжным разряда исправляющихся. Здесь пост
сам по себе, а тюрьма сама по себе, и можно долго прожить в посту и не заметить,
что в конце улицы находится тюрьма.
Казармы
здесь старые, в камерах тяжелый воздух, отхожие места много хуже, чем в северных
тюрьмах, хлебопекарня темная, карцеры для одиночного заключения темные, без
вентиляций, холодные; я и сам несколько раз видел, как заключенные в них
дрожали от холода и сырости. Здесь одно только лучше, чем на севере: просторная
кандальная, и кандальных сравнительно меньше. Чище всех живут в казармах бывшие
моряки; они и одеты чище.[281]
При мне в тюрьме ночевало только 450 человек, все же остальные находились в
командировке, главным образом на дорожных работах. Всего в округе числилось
каторжных 1205.
Здешний
смотритель тюрьмы[282]
больше всего любит показывать приезжим пожарный обоз. Обоз в самом деле
великолепен, и в этом отношении Корсаковск перещеголял многие большие города.
Бочки, пожарные насосы, топоры в чехлах – всё это игрушечно и блестит, точно
приготовлено для выставки. Ударили тревогу, из всех мастерских тотчас же
повыскакивали каторжные без шапок, без верхнего платья, – одним словом, кто в
чем был, – в одну минуту впряглись и с громом покатили по главной улице к морю.
Зрелище было эффектное, и майор Ш., творец этого образцового обоза, был очень
доволен и всё спрашивал, нравится ли мне. Жаль только, что вместе с молодыми
впряглись и побежали также старики, которых следовало бы щадить, хотя бы ради
их слабого здоровья.
|