О том, как я в законный
брак вступил
(Рассказец)
Когда пунш был выпит, родители пошептались и оставили нас.
— Валяй! — шепнул мне папаша, уходя. —
Наяривай!
— Но могу ли я объясняться ей в любви, — прошептал
я, — ежели я ее не люблю?
— Не твое дело… Ты, дурак, ничего не понимаешь…
Сказав это, папаша измерил меня гневным взглядом и вышел из
беседки. Чья-то старушечья рука показалась в притворенной двери и утащила со
стола свечку. Мы остались в темноте.
«Ну, чему быть, того не миновать!» — подумал я и, кашлянув,
сказал бойко:
— Обстоятельства мне благоприятствуют, Зоя Андреевна.
Мы наконец одни и темнота способствует мне, ибо она скрывает стыд лица моего…
Стыд сей от чувств происходит, коими моя душа пылает…
Но тут я остановился. Я услышал, как билось сердце Зои
Желваковой и как стучали ее зубки. Во всем ее организме происходило дрожание,
которое было слышимо и чувствуемо через дрожание скамьи. Бедная девочка не
любила меня. Она ненавидела меня, как собака палку, и презирала, ежели только
можно допустить, что глупые презирать способны. Я теперь на орангуташку похож,
безобразен, хоть и украшен чинами и орденами, тогда же я всем зверям подобен
был: толстомордый, угреватый, щетинистый… От постоянного насморка и спиртуозов
нос имел красный, раздутый. Ловкости моей не могли завидовать даже медведи. А
касательно душевных качеств и говорить нечего. С нее же, с Зои-то, когда еще
моей невестой не была, неправедную взятку взял. Я остановился, потому что мне
жалко ее стало.
— Выйдемте в сад, — сказал я. — Здесь душно…
Вышли и пошли по аллейке. Родители, подслушивавшие за дверью, при нашем
появлении юркнули в кусты. По Зоиному лицу забегал лунный свет. Глуп я был
тогда, а сумел прочесть на этом лице всю сладость неволи! Я вздохнул и
продолжал:
— Соловей поет, женушку свою забавляет… А кого-то я,
одинокий, могу позабавить?
Зоя покраснела и опустила глазки. Это ей было приказано так
сактрисничать. Сели на скамью, лицом к речке. За речкой белела церковь, а
позади церкви возвышался господина графа Кулдарова дом, в котором жил конторщик
Больницын, любимый Зоею человек. Зоя, как села на скамью, так и вперила взгляд
свой в этот дом… Сердце у меня съежилось и поморщилось от жалости. Боже мой,
боже мой! Царство небесное нашим родителям, но… хоть бы недельку в аду они
посидели!
— От одной особы всё мое счастье зависит, —
продолжал я. — Я питаю к этой особе чувства… обоняние… Я люблю ее, и ежели
она меня не любит, то я, значит, погиб… помер… Эта особа есть вы. Можете вы
меня любить? а? Любите?
— Люблю, — прошептала она.
Я, признаться, помертвел от этого ее слова. Думал я раньше,
что она закандрычится и откажет мне, так как сильно другого любит. Надеялся я
на это страсть как, а вышло насупротив… Не хватило у ней силы против рожна
идти.
— Люблю, — повторила она и заплакала.
— Не может этого быть-с! — заговорил я, сам не
зная, что говорю, и дрожа всем телом. — Разве это возможно? Зоя Андреевна,
голубушка моя, не верьте! Ей же богу, не верьте! Не люблю я вас! Будь я трижды
анафема проклят, ежели я люблю! И вы меня не любите! Всё это чепуха одна
только…
Я вскочил и забегал около скамьи.
— Не надо! Всё это одна только комедь! Женят нас
насильно, Зоя Андреевна, ради имущественных интересов; какая же тут любовь? Мне
легче камень осельный на шею, чем вас за себя взять, вот что! Какого ж чёрта!
Какое они имеют полное право? Что мы для них? Крепостные? Собаки? Не женимся!
На зло! Дряни этакие! Довольно уж мы им поблажку делали! Пойду сейчас и скажу,
что не хочу жениться на вас, вот и всё!
Лицо Зои вдруг перестало плакать и в мгновение ока высохло.
— Пойду и скажу! — продолжал я. — И вы тоже
скажете. Вы скажете им, что вовсе меня не любите, а что любите Больницына. И я
буду руку Больницына держать… Мне известно, как страстно вы его любите!
Зоя засмеялась от счастья и заходила рядом со мной.
— Да ведь и вы любите другую, — сказала она,
потирая руки. — Вы любите мадмуазель Дэбе.
— Да, — говорю, — мадмуазель Дэбе. Она хоть
не православная и не богатая, а я ее люблю за ум и душеспасительные качества…
Пусть проклинают, а я женюсь на ней. Я люблю ее, может быть, больше, чем жизнь
люблю! Я без нее жить не могу! Ежели я не женюсь на ней, то я и жить не захочу!
Сейчас пойду… Пойдемте и скажем этим шутам… Спасибо вам, голубушка… Как вы меня
утешили!
В душу мою хлынуло счастье, и стал я благодарить Зою, а Зоя
меня. И оба мы, счастливые, благодарные, стали друг другу руки целовать,
благородными друг друга называть… Я ей руки целую, а она меня в голову, в мою
щетину. И, кажется, даже обнял ее, этикеты забыв. И, можно вам сказать, это
объяснение в нелюбви было счастливее любого любовного объяснения. Пошли мы,
радостные, розовые и трепещущие, к дому, волю нашим родителям объявить. Идем и
друг друга подбодряем.
— Пусть нас поругают, — говорю, — побьют,
выгонят даже, да зато мы счастливы будем!
Входим в дом, а там у дверей стоят родители и ждут. Глядят
на нас, видят, что мы счастливы, и давай махать лакею. Лакей подходит с
шампанским. Я начинаю протестовать, махать руками, стучать… Зоя плачет, кричит…
Шум поднялся, гвалт, и не удалось выпить шампанского.
Но нас все-таки поженили.
Сегодня мы празднуем нашу серебряную свадьбу. Четверть
столетия вместе прожили! Сначала жутко приходилось. Бранил ее, лупцевал,
принимался любить ее с горя… Детей имели с горя… Потом… ничего себе… попривыкли…
А в настоящий момент стоит она, Зоечка, за моей спиной и, положив ручки на мои
плечи, целует меня в лысину.
|
