Глава CXVI. Издыхающий
кит
В этой
жизни нередко бывает, что когда по правую руку от нас у самого борта проходит
баловень судьбы, то и сами мы, прежде понуро маявшиеся в мёртвом штиле,
перехватываем струю ветра и радостно чувствуем, как надуваются наши паруса.
Так, видно, было и с «Пекодом». Потому что на следующий день после встречи с
весёлым «Холостяком» были замечены киты и четыре из них забиты; одного кита
забил сам Ахав.
День уже
давно клонился к вечеру; и когда окончена была кроваво-алая битва и, колыхаясь
на прекрасном закатном море и столь же прекрасном закатном небе, и кит и солнце
оба тихо умерли, такая заунывная прелесть разлилась повсюду в розовом воздухе и
такие проникновенные молитвы, курясь, поднялись кверху, что казалось, будто из
глубины манильских зелёных долин-монастырей береговой испанец-бриз, вдруг
оборотившись моряком, пустился по волнам с грузом вечерних гимнов.
Ахав,
как-то присмиревший и оттого погрузившийся в ещё более угрюмый сумрак, только
что отвёл свой вельбот на безопасное место и теперь сидел и следил из
неподвижной лодки за тем, как издыхает кит. Удивительное это зрелище, какое
представляет собой всякий подыхающий кашалот, когда он медленно поворачивается
головой к солнцу и испускает дух, – это удивительное зрелище показалось
Ахаву в тот мирный вечер, как никогда прежде, многозначительным и чудесным.
– Он
поворачивается – как медленно, но как упорно, – поклоняясь и взывая,
последним предсмертным усилием обращает он к солнцу своё чело. И он тоже
поклоняется огню; преданнейший, славнейший барон – вассал солнца! О, пусть его
приветливому взору откроется этот приветливый вид! Здесь, в бескрайнем замкнутом
кольце вод; здесь, куда нет доступа комариному писку человеческого счастья и
горя; в этих бесстрастных, равнодушных водах, где нет ни одной скалы, чтобы
служить таблицей для записи преданий, где вот уже долгие китайские веки катятся
валы, безмолвные и глухие, точно звёзды, что сияют над неведомыми истоками
Нигера; и здесь тоже жизнь умирает, обратившись к солнцу со всей своей верой;
но наступает смерть, и в тот же миг она разворачивает труп головой куда-нибудь
в другую сторону.
– О
ты, тёмная индусская половина мира, что возвела себе из костей утопленников
отдельный трон где-то здесь, в самом сердце пустынного океана; ты, безбожная
царица, это ты чересчур правдиво говоришь со мной во всесокрушающей бойне
тайфуна и в похоронном молчании наступающего вослед ему штиля. И этот кит твой,
обративший к солнцу свою умирающую голову, а затем снова отвернувшийся, он тоже
послужил для меня уроком.
– О
ты, тремя обручами скреплённая, прочно сбитая мышца мощи! О высоко стремящийся
радужный фонтан! она напрягается, он бьёт ввысь – и всё тщетно! Тщетно ищешь
ты, о кит, защиты у живительного солнца: оно только вызывает жизнь, но не
дарует её второй раз. И всё-таки ты убаюкиваешь меня, о тёмная половина мира,
ещё более гордой, хоть, верно, и более тёмной, верой. Подо мной плавают
безымянные останки поглощённых тобою жизней; меня поддерживает на поверхности
дыхание тех, кто некогда был жив, дыхание, ставшее водой.
– Привет
же тебе, привет, о море, среди чьих вечно плещущих волн только и находит себе
приют дикая птица. Рождённый землёй, я вскормлен морем; хоть горы и долы
взлелеяли меня, вы, морские валы, мои молочные братья!
Глава CXVII. Китовая
вахта
Четыре
кита, которых загарпунили в тот вечер, были широко разбросаны по глади вод;
одного забили далеко с наветренной стороны, другого поближе, с подветренной,
один оказался за кормой и один впереди по курсу. Этих трёх последних успели
подобрать ещё до наступления темноты: к четвёртому же, которого унесло по
ветру, до утра подойти было невозможно; он остался на плаву, и вельбот,
добывший его, всю ночь качался подле; это был вельбот Ахава.
Шест с
флагом был вставлен торчком в дыхало мёртвому киту; и фонарь, свисавший с
шеста, бросал бегучие, тревожные отблески на чёрную, лоснящуюся спину и далеко
по ночным волнам, которые ласково колыхались у огромной китовой туши, словно
робкий прибой у песчаного берега.
Ахав и
вся команда его вельбота спали; бодрствовал один только парс; он сидел, поджав
ноги, на носу и следил за призрачной игрой акул, которые извивались вокруг
кита, постукивая хвостами по тонким кедровым бортам. А в воздухе трепетал
какой-то лёгкий звук, словно стонали легионы непрощенных призраков Гоморры над
Асфальтовым морем[320].
Ахав
вздрогнул и очнулся от своей дремоты; лицом к лицу напротив него сидел парс.
Схваченные обручем ночной тьмы, они казались последними людьми на залитой
потопом планете.
– Опять
мне снилось это, – промолвил он.
– Катафалк?
Разве не говорил я тебе, старик, что не будет у тебя ни катафалка, ни гроба?
– Да
и бывают ли катафалки у тех, кто умирает в море?
– Но
я говорил тебе, старик, что прежде, чем ты сможешь умереть в этом плавании, ты
должен увидеть на море два катафалка; один – сооружённый нечеловеческими
руками; а видимая древесина второго должна быть произросшей в Америке.
– Так,
так! странное это зрелище, парс, – катафалк с плюмажем плывёт по океану, а
волны-плакальщицы катятся вслед. Ха! нет уж, такое зрелище мы увидим не скоро.
– Можешь
верить, можешь не верить, но ты не умрёшь, покуда не увидишь его, старик.
– А
что там говорилось насчёт тебя, парс?
– Даже
в твой последний час я всё же отправлюсь впереди тебя твоим лоцманом.
– И
когда ты так отправишься впереди меня, – если это когда-нибудь случится, –
тогда, прежде чем я смогу последовать за тобой, ты снова должен будешь явиться
мне, чтобы вести меня? Так? Ну что ж, если бы я верил всему этому, о мой лоцман
и кормчий! тут видел бы я два залога того, что я ещё убью Моби Дика и сам
останусь жить.
– Вот
тебе и ещё один залог, старик, – проговорил парс, и глаза его вспыхнули,
точно светляки в ночи. – Только пенька может причинить тебе смерть.
– Виселица,
хочешь ты сказать. В таком случае я бессмертен на суше и на море! –
язвительно расхохотался Ахав. – Бессмертен на суше и на море!
Потом
оба они разом замолчали. Подкралась серая заря, гребцы, спавшие на дне лодки,
поднялись, и ещё до полудня забитый кит был доставлен к борту «Пекода».
|
