 Увеличить |
Глава CXI. Тихий океан
Когда,
проскользнув мимо островов Баши, мы выплыли на простор великого Южного моря, я
готов был, если бы не всё остальное, приветствовать любезный моему сердцу Тихий
океан бесчисленными изъявлениями благодарности, ибо вот наконец осуществилась
давнишняя мечта моей юности: сей недвижный океан простирался предо мной к
востоку тысячами миль синевы.
Есть
какая-то непонятная таинственная прелесть в этом море, чьё ласковое
смертоносное колыхание словно повествует о живой душе, таящейся в тёмных
глубинах; так, если верить легенде, колебалась земля Эфесская над могилой
святого Иоанна Евангелиста. И так оно и следует, чтобы на этих морских пастбищах,
на этих широких водных прериях и нищенских погостах всех четырёх континентов
вечно вздымались и падали, накатывались и убегали зелёные валы; ибо миллионы
сплетающихся теней и призраков, погибших мечтаний, грёз и снов, – всё то,
что зовём мы жизнью и душой, лежит там и тихо, тихо грезит; и мечется, как
спящий в своей постели; и неустанно бегущие волны лишь вторят в своём колыхании
беспокойству этого сна.
Для
всякого мечтательного мистика-скитальца безмятежный этот Тихий океан, однажды
увиденный, навсегда останется избранным морем его души. В нём катятся срединные
воды мира, а Индийский и Атлантический океаны служат лишь его рукавами. Одни и
те же волны бьются о молы новых городов Калифорнии, вчера только возведённых
самым молодым народом, и омывают увядшие, но всё ещё роскошные окраины
азиатских земель, более древних, чем Авраам; а в середине плавают млечные пути
коралловых атоллов и низкие, бесконечные, неведомые архипелаги, и непроницаемые
острова Японии. Так перепоясывает этот божественный, загадочный океан весь наш
широкий мир, превращая все побережья в один большой залив, и бьётся приливами,
точно огромное сердце земли. Мерно вздымаемый его валами, поневоле начинаешь
признавать бога-соблазнителя, склоняя голову перед великим Паном.
Но мысль
о Пане не очень-то тревожили Ахава, когда он железной статуей стоял на своём
обычном месте у снастей бизани, одной ноздрёй равнодушно втягивая сахаристый
мускус с островов Баши (где в благовонных лесах, верно, гуляли нежные
влюблённые), а другой жадно вдыхая солёный запах вновь открытого моря; того
самого моря, где в это мгновение плавал по волнам ненавистный ему Белый Кит. Теперь,
когда он вышел наконец в эти воды, к своей конечной цели, и скользил по
направлению к японскому промысловому району, воля старого капитана напряглась,
как струна. Его твёрдые губы сомкнулись, точно зажимы тисков; жилы на лбу
вздулись дельтой, точно переполнившиеся весной потоки; и даже во сне будоражил
он своим криком гулкие своды корабля: «Табань! Белый Кит плюёт чёрной кровью!»
Глава CXII. Кузнец
Воспользовавшись
тихой летней прохладой, стоявшей в то время года на здешних широтах, старый
кузнец Перт, с головы до ног покрытый сажей и мозолями, в ожидании самой
горячей промысловой поры, которая теперь предстояла, не стал убирать назад в
трюм свой переносный горн; закончив свою долю работы над ногой для Ахава, он
оставил его на том же месте, накрепко принайтованным к рымам у фок-мачты;
теперь к кузнецу то и дело обращались с просьбами командиры вельботов,
гарпунёры и гребцы; каждому нужно было что-нибудь исправить, заменить или
переделать в их разнообразных орудиях и шлюпочном вооружении. Люди в нетерпении
обступали его тесным кольцом, дожидаясь своей очереди; каждый держал в руке
либо лопату, либо наконечник пики, либо гарпун, либо острогу и ревниво следил
за малейшим движением его занятых, прокопчённых рук. Но у этого старика были
терпеливые руки, и терпеливым молотом взмахивал он. Ни ропота, ни нетерпения,
ни озлобления. Безмолвно, размеренно и торжественно; ещё ниже сгибая свою вечно
согбенную спину, он всё трудился и трудился, будто труд – это вся жизнь, а
тяжкие удары его молота – это тяжкие удары его сердца. И так оно и было. О
несчастный!
Что-то
необычное в походке этого старика, какая-то едва приметная, но болезненная
рыскливость его хода ещё в начале плавания вызывала любопытство матросов. И
постепенно он вынужден был уступить настойчивости их упорных расспросов; так и
получилось, что все на борту узнали постыдную историю его печальной жизни.
Однажды
в жестокий мороз, оказавшись за полночь – и отнюдь не безвинно – на полдороге
между двумя провинциальными городами, осоловелый кузнец вдруг почувствовал, что
его одолевает смертельное оцепенение и, забравшись в покосившийся ветхий сарай,
вздумал провести там ночь. Последствием этого была потеря им всех пальцев на
обеих стопах. И так постепенно из его признаний сцена за сценой выступили
четыре акта радости и один длинный, но ещё не достигнувший развязки пятый акт
горя, составляющие драму его жизни.
Этого
старика в возрасте шестидесяти лет с большой задержкой постигло то, что в
обиходе бедствий зовётся гибелью и разорением. Он был прославленным мастером
своего дела, всегда имел в избытке работу, жил в собственном доме с садом,
обнимал молодую любящую жену, которая годилась ему в дочки, и троих весёлых
румяных ребятишек; по воскресеньям ходил в чистую, светлую церквушку, стоявшую
в рощице. Но однажды ночью, таясь под покровом тьмы и коварно скрываясь под
обманной личиной, жестокий грабитель пробрался в этот счастливый дом и унёс
оттуда всё, что там было. И что всего печальнее, ввёл этого грабителя в лоно
своей семьи, не ведая того, сам кузнец. Это был Чародей Бутылки! Когда была
выдернута роковая пробка, вырвалась наружу вражья сила и высосала все соки из
его дома. Из весьма справедливых и мудрых соображений экономии кузница была
устроена прямо у них в подвале, хотя имела отдельный вход, так что молодая и
любящая жена всегда прислушивалась без раздражения и досады, но с превеликим удовольствием
к могучему звону молота в молодых руках своего старого мужа, потому что гулкие
его удары, заглушённые стенами и полами, всё-таки проникали своей грубой
прелестью к ней в детскую, где она укачивала детей кузнеца под железную
колыбельную песню могучего Труда.
О горе
ты горькое! О Смерть! почему не приходишь ты в нужную минуту? Если бы ты взяла
к себе старого кузнеца, прежде чем свершились его гибель и разорение, тогда
осталось бы у молодой вдовы её сладкое горе, а у сирот был бы всеми почитаемый
и воспетый семейными преданиями покойный отец, о котором они могли бы думать в
последующие годы; и у всех – беззаботная жизнь с достатком. Но смерть скосила
себе какого-то добродетельного старшего брата, от чьих неутомимых ежедневных
трудов целиком зависело существование совсем другой семьи, а этого хуже чем
никчёмного старика оставила стоять на ниве до тех пор, покуда мерзкое гниение
жизни не сделает его ещё более пригодным для жатвы.
К чему
пересказывать остальное? Всё реже и реже раздавались удары молота в подвале; и
всякий день каждый новый удар был слабее, чем предыдущий; жена, застыв, сидела
у окна и глядела сухими, блестящими глазами на заплаканные личики своих детей;
мехи опали; горн задохнулся золой; дом продали; мать погрузилась в высокую
траву деревенского погоста, и дети, проводив её, вскоре последовали за нею; и
бездомный, одинокий старик, спотыкаясь, вышел на дорогу бродягой в трауре; и не
было почтения его горю, и самые седины его были посмешищем для льняных кудрей.
Кажется,
у такой жизни один только желанный исход – Смерть; но ведь Смерть – это лишь
вступление в область Неведомого и Испытанного; это лишь первое приветствие
бескрайним возможностям Отдалённого, Пустынного, Водного, Безбрежного; вот
почему перед взором ищущего смерти человека, если он ещё сохранил в душе
какое-то предубеждение против самоубийства, океан, всё принимающий, всё поглотивший,
заманчиво расстилает огромную равнину невообразимых захватывающих ужасов и
чудесных, неиспытанных приключений; будто из бездонных глубин тихих океанов,
поют ему тысячи сирен: «Ступай сюда, страдалец, здесь новая жизнь, не
отделённая от старой виною смерти; здесь небывалые чудеса, и чтобы их увидеть,
тебе не надо умирать. Сюда, сюда! Погреби себя в этой жизни, ведь она для
твоего теперешнего сухопутного мира, ненавистного и ненавидящего, ещё
отдалённее и темнее, чем забвение смерти. Ступай сюда! Поставь и себе могильный
камень на погосте и ступай сюда, ты будешь нам мужем!»
И
наслушавшись этих голосов, нёсшихся с Востока и Запада ранёхонько на заре и на
исходе дня, душа кузнеца отозвалась: «Да, да, я иду!»
Так ушёл
Перт в плавание на китобойце.
|
