 Увеличить |
Глава VIII
ИСТОРИЯ В СОВХОЗЕ
Положительно
нет прекраснее времени, нежели зрелый август в Смоленской хотя бы губернии.
Лето 1928 года было, как известно, отличнейшее, с дождями весной вовремя, с
полным жарким солнцем, с отличным урожаем... Яблоки в бывшем имении Шереметевых
зрели... леса зеленели, желтизной квадратов лежали поля... Человек-то лучше
становится на лоне природы. И не так уже неприятен показался бы Александр
Семенович, как в городе. И куртки противной на нем не было. Лицо его медно
загорело, ситцевая расстегнутая рубашка показывала грудь, поросшую густейшим
черным волосом, на ногах были парусиновые штаны. И глаза его успокоились и подобрели.
Александр
Семенович оживленно сбежал с крыльца с колоннадой, на коей была прибита вывеска
под звездой:
СОВХОЗ «КРАСНЫЙ ЛУЧ»
и прямо
к автомобилю-полугрузовичку, привезшему три черных камеры под охраной.
Весь
день Александр Семенович хлопотал со своими помощниками, устанавливая камеры в
бывшем зимнем саду – оранжерее Шереметевых... К вечеру все было готово. Под
стеклянным потолком загорелся белый, матовый шар, на кирпичах устанавливали камеры,
и механик, приехавший с камерами, пощелкав и повертев блестящие винты, зажег на
асбестовом полу в черных ящиках красный таинственный луч.
Александр
Семенович хлопотал, сам влезал на лестницу, проверяя провода.
На
следующий день вернулся со станции тот же полугрузовичок и выплюнул три ящика
великолепной гладкой фанеры, кругом оклеенной ярлыками и белыми по черному фону
надписями:
Vorsicht: Eier!!
Осторожно: яйца!!
– Что
же так мало прислали? – удивился Александр Семенович, однако тотчас
захлопотался и стал распаковывать яйца. Распаковывание происходило все в той же
оранжерее, и принимали в нем участие: сам Александр Семенович, его
необыкновенной толщины жена, Маня, кривой бывший садовник бывших Шереметевых, а
ныне служащий в совхозе на универсальной должности сторожа, охранитель,
обреченный на житье в совхозе, и уборщица Дуня. Это не Москва, и все здесь
носило более простой, семейный и дружественный характер. Александр Семенович
распоряжался, любовно посматривая на ящики, выглядевшие таким солидным компактным
подарком под нежным закатным светом верхних стекол оранжереи. Охранитель,
винтовка которого мирно дремала у дверей, клещами взламывал скрепы и
металлические обшивки. Стоял треск... Сыпалась пыль. Александр Семенович,
шлепая сандалиями, суетился возле ящиков.
– Вы
потише, пожалуйста, – говорил он охранителю. – Осторожнее. Что ж вы
не видите – яйца?..
– Ничего, – хрипел
уездный воин, буравя, – сейчас...
Тр-р-р...
и сыпалась пыль.
Яйца
оказались упакованными превосходно: под деревянной крышкой был слой парафиновой
бумаги, затем промокательной, затем следовал плотный слой стружек, затем опилки
и в них замелькали белые головки яиц.
– Заграничной
упаковочки, – любовно говорил Александр Семенович, роясь в опилках, –
это вам не то, что у нас. Маня, осторожнее, ты их побьешь.
– Ты,
Александр Семенович, сдурел, – отвечала жена, – какое золото,
подумаешь. Что я, никогда яиц не видала? Ой!.. Какие большие!
– Заграница, –
говорил Александр Семенович, выкладывая яйца на деревянный стол, – разве
это наши мужицкие яйца... Все, вероятно, брамапутры, черт их возьми!
Немецкие...
– Известное
дело, – подтверждал охранитель, любуясь яйцами.
– Только
не понимаю, чего они грязные, – говорил задумчиво Александр
Семенович. – Маня, ты присматривай. Пускай дальше выгружают, а я иду на
телефон.
И
Александр Семенович отправился на телефон в контору совхоза через двор.
Вечером
в кабинете зоологического института затрещал телефон. Профессор Персиков
взъерошил волосы и подошел к аппарату.
– Ну? –
спросил он.
– С
вами сейчас будет говорить провинция, – тихо, с шипением отозвалась трубка
женским голосом.
– Ну.
Слушаю, – брезгливо спросил Персиков в черный рот телефона... В том что-то
щелкало, а затем дальний мужской голос сказал в ухо встревоженно:
– Мыть
ли яйца, профессор?
– Что
такое? Что? Что вы спрашиваете? – раздражился Персиков. – Откуда
говорят?
– Из
Никольского, Смоленской губернии, – ответила трубка.
– Ничего
не понимаю. Никакого Никольского не знаю. Кто это?
– Рокк, –
сурово сказала трубка.
– Какой
Рокк? Ах, да... это вы... так вы что спрашиваете?
– Мыть
ли их?.. Прислали из-за границы мне партию курьих яиц...
– Ну?
–...А
они в грязюке в какой-то...
– Что-то
вы путаете... Как они могут быть в «грязюке», как вы выражаетесь? Ну, конечно,
может быть, немного... помет присох... или что-нибудь еще...
– Так
не мыть?
– Конечно,
не нужно... Вы что, хотите уже заряжать яйцами камеры?
– Заряжаю.
Да, – ответила трубка.
– Гм, –
хмыкнул Персиков.
– Пока, –
цокнула трубка и стихла.
– «Пока», –
с ненавистью повторил Персиков приват-доценту Иванову. – Как вам нравится
этот тип, Петр Степанович?
Иванов
рассмеялся.
– Это
он? Воображаю, что он там напечет из этих яиц.
– Д...
д... д... – заговорил Персиков злобно, – вы вообразите, Петр
Степанович... ну, прекрасно... очень возможно, что на дейтероплазму куриного
яйца луч окажет такое же действие, как и на плазму голых. Очень возможно, что
куры у него вылупятся. Но ведь ни вы, ни я не можем сказать, какие это куры
будут... может быть, они ни к черту не годные куры. Может быть, они подохнут
через два дня. Может быть, их есть нельзя! А разве я поручусь, что они будут стоять
на ногах? Может быть, у них кости ломкие. – Персиков вошел в азарт и махал
ладонью и загибал пальцы.
– Совершенно
верно, – согласился Иванов.
– Вы
можете поручиться, Петр Степанович, что они дадут поколение? Может быть, этот
тип выведет стерильных кур. Догонит их до величины собаки, а потомства от них
жди потом до второго пришествия.
– Нельзя
поручиться, – согласился Иванов.
– И
какая развязность, – расстраивал сам себя Персиков, – бойкость
какая-то! И ведь заметьте, что этого прохвоста мне же поручено
инструктировать. – Персиков указал на бумагу, доставленную Рокком (она
валялась на экспериментальном столе)... – А как я его буду, этого невежду,
инструктировать, когда я сам по этому вопросу ничего сказать не могу.
– А
отказаться нельзя было? – спросил Иванов.
Персиков
побагровел, взял бумагу и показал ее Иванову. Тот прочел ее и иронически
усмехнулся.
– М-да... –
сказал он многозначительно.
– И
ведь заметьте... Я своего заказа жду два месяца, и о нем ни слуху ни духу. А
этому моментально и яйца прислали, и вообще всяческое содействие...
– Ни
черта у него не выйдет, Владимир Ипатьич. И просто кончится тем, что вернут вам
камеры.
– Да
если бы скорее, а то ведь они же мои опыты задерживают.
– Да,
вот это скверно. У меня все готово.
– Вы
скафандры получили?
– Да,
сегодня.
Персиков
несколько успокоился и оживился.
– Угу...
я думаю, мы так сделаем. Двери операционной можно будет наглухо закрыть, а окно
мы откроем...
– Конечно, –
согласился Иванов.
– Три
шлема?
– Три.
Да.
– Ну
вот-с... Вы, стало быть, я, и кого-нибудь из студентов можно назвать. Дадим ему
третий шлем.
– Гринмута
можно.
– Это
который у вас сейчас над саламандрами работает?.. Гм... он ничего... хотя,
позвольте, весной он не мог сказать, как устроен плавательный пузырь у
голозубых, – злопамятно добавил Персиков.
– Нет,
он ничего... Он хороший студент, – заступился Иванов.
– Придется
уж не поспать одну ночь, – продолжал Персиков, – только вот что, Петр
Степанович, вы проверьте газ, а то черт их знает, эти доброхимы ихние. Пришлют
какой-нибудь гадости.
– Нет,
нет, – и Иванов замахал руками, – вчера я уже пробовал. Нужно отдать
им справедливость, Владимир Ипатьич, превосходный газ.
– Вы
на ком пробовали?
– На
обыкновенных жабах. Пустишь струйку – мгновенно умирают. Да, Владимир Ипатьич,
мы еще так сделаем. Вы напишите отношение в Гепеу, чтобы вам прислали
электрический револьвер.
– Да
я не умею с ним обращаться...
– Я
на себя беру, – ответил Иванов, – мы на Клязьме из него стреляли,
шутки ради... там один гепеур рядом со мной жил... Замечательная штука. И
просто чрезвычайно... Бьет бесшумно, шагов на сто и наповал. Мы в ворон
стреляли... По-моему, даже и газа не нужно.
– Гм...
это остроумная идея... Очень, – Персиков пошел в угол, взял трубку и
квакнул...
– Дайте-ка
мне эту, как ее... Лубянку...
___________
Дни
стояли жаркие до чрезвычайности. Над полями видно было ясно, как переливался прозрачный,
жирный зной. А ночи чудные, обманчивые, зеленые. Луна светила и такую красоту
навела на бывшее именье Шереметевых, что ее невозможно выразить. Дворец-совхоз,
словно сахарный, светился, в парке тени дрожали, а пруды стали двухцветными
пополам – косяком лунный столб, а половина бездонная тьма. В пятнах луны можно
было свободно читать «Известия», за исключением шахматного отдела, набранного
мелкой нонпарелью. Но в такие ночи никто «Известия», понятное дело, не читал...
Дуня-уборщица оказалась в роще за совхозом, и там же оказался, вследствие
совпадения, рыжеусый шофер потрепанного совхозного полугрузовичка. Что они там
делали – неизвестно. Приютились они в непрочной тени вяза, прямо на разостланном
кожаном пальто шофера. В кухне горела лампочка, там ужинали два огородника, а мадам
Рокк в белом капоте сидела на колонной веранде и мечтала, глядя на красавицу
луну.
В десять
часов вечера, когда замолкли звуки в деревне Концовке, расположенной за совхозом,
идиллический пейзаж огласился прелестными, нежными звуками флейты. Выразить
немыслимо, до чего они были уместны над рощами и бывшими колоннами шереметевского
дворца. Хрупкая Лиза из «Пиковой дамы» смешала в дуэте свой голос с голосом
страстной Полины и унеслась в лунную высь, как видение старого и все-таки
бесконечно милого, до слез очаровывающего режима.
Угасают... Угасают... –
свистала,
переливая и вздыхая, флейта.
Замерли
рощи, и Дуня, гибельная, как лесная русалка, слушала, приложив щеку к жесткой,
рыжей и мужественной щеке шофера.
– А
хорошо дудит, сукин сын, – сказал шофер, обнимая Дуню за талию
мужественной рукой.
Играл на
флейте сам заведующий совхозом Александр Семенович Рокк, и играл, нужно отдать
ему справедливость, превосходно. Дело в том, что некогда флейта была
специальностью Александра Семеновича. Вплоть до 1917 года он служил в известном
концертном ансамбле маэстро Петухова, ежевечерне оглашающем стройными звуками
фойе уютного кинематографа «Волшебные грезы» в городе Екатеринославе. Но
великий 1917 год, переломивший карьеру многих людей, и Александра Семеновича
повел по новым путям. Он покинул «Волшебные грезы» и пыльный звездный сатин в
фойе и бросился в открытое море войны и революции, сменив флейту на губительный
маузер. Его долго швыряло по волнам, неоднократно выплескивая то в Крыму, то в
Москве, то в Туркестане, то даже во Владивостоке. Нужна была именно революция,
чтобы вполне выявить Александра Семеновича. Выяснилось, что этот человек
положительно велик и, конечно, не в фойе «Грез» ему сидеть. Не вдаваясь в
долгие подробности, скажем, что последний 1927-й и начало 28-го года застали
Александра Семеновича в Туркестане, где он, во-первых, редактировал огромную
газету, а засим, как местный член высшей хозяйственной комиссии, прославился
своими изумительными работами по орошению туркестанского края. В 1928 году Рокк
прибыл в Москву и получил вполне заслуженный отдых. Высшая комиссия той организации,
билет которой с честью носил в кармане провинциально-старомодный человек,
оценила его и назначила ему должность спокойную и почетную. Увы! Увы! На горе
республике кипучий мозг Александра Семеновича не потух, в Москве Рокк
столкнулся с изобретением Персикова, и в номерах на Тверской «Красный Париж»
родилась у Александра Семеновича идея, как при помощи луча Персикова возродить
в течение месяца кур в республике. Рокка выслушали в комиссии животноводства,
согласились с ним, и Рокк пришел с плотной бумагой к чудаку зоологу.
Концерт
над стеклянными водами и рощами и парком уже шел к концу, как вдруг произошло
нечто, которое прервало его раньше времени. Именно, в Концовке собаки, которым
по времени уже следовало бы спать, подняли вдруг невыносимый лай, который
постепенно перешел в общий мучительный вой. Вой, разрастаясь, полетел по полям,
и вою вдруг ответил трескучий в миллион голосов концерт лягушек на прудах. Все
это было так жутко, что показалось даже на мгновенье, будто померкла
таинственная, колдовская ночь.
Александр
Семенович оставил флейту и вышел на веранду.
– Маня.
Ты слышишь? Вот проклятые собаки... Чего они, как ты думаешь, разбесились?
– Откуда
я знаю? – ответила Маня, глядя на луну.
– Знаешь,
Манечка, пойдем посмотрим на яички, – предложил Александр Семенович.
– Ей-Богу,
Александр Семенович, ты совсем помешался со своими яйцами и курами. Отдохни ты
немножко!
– Нет,
Манечка, пойдем.
В
оранжерее горел яркий шар. Пришла и Дуня с горящим лицом и блистающими глазами.
Александр Семенович нежно открыл контрольные стекла, и все стали поглядывать
внутрь камер. На белом асбестовом полу лежали правильными рядами испещренные
пятнами ярко-красные яйца, в камерах было беззвучно... а шар вверху в 15 000
свечей тихо шипел...
– Эх,
выведу я цыпляток! – с энтузиазмом говорил Александр Семенович, заглядывая
то сбоку в контрольные прорезы, то сверху, через широкие вентиляционные
отверстия. – Вот увидите... Что? Не выведу?
– А
вы знаете, Александр Семенович, – сказала Дуня, улыбаясь, – мужики в
Концовке говорили, что вы антихрист. Говорят, что ваши яйца дьявольские. Грех
машиной выводить. Убить вас хотели.
Александр
Семенович вздрогнул и повернулся к жене. Лицо его пожелтело.
– Ну,
что вы скажете? Вот народ! Ну что вы сделаете с таким народом? А? Манечка, надо
будет им собрание сделать... Завтра вызову из уезда работников. Я им сам скажу
речь. Надо будет вообще тут поработать... А то это медвежий какой-то угол...
– Темнота, –
молвил охранитель, расположившийся на своей шинели у двери оранжереи.
Следующий
день ознаменовался страннейшими и необъяснимыми происшествиями. Утром, при
первом же блеске солнца, рощи, которые приветствовали обычно светило неумолчным
и мощным стрекотанием птиц, встретили его полным безмолвием. Это было замечено
решительно всеми. Словно пред грозой. Но никакой грозы и в помине не было.
Разговоры в совхозе приняли странный и двусмысленный для Александра Семеновича
оттенок, и в особенности потому, что со слов дяди по прозвищу Козий Зоб,
известного смутьяна и мудреца из Концовки, стало известно, что якобы все птицы
собрались в косяки и на рассвете убрались куда-то из Шереметева вон, на север,
что было просто глупо. Александр Семенович очень расстроился и целый день
потратил на то, чтобы созвониться с городом Грачевкой. Оттуда обещали
Александру Семеновичу прислать дня через два ораторов на две темы –
международное положение и вопрос о «Добро-куре».
Вечер
тоже был не без сюрпризов. Если утром умолкли рощи, показав вполне ясно, как подозрительно
неприятна тишина среди деревьев, если в полдень убрались куда-то воробьи с совхозовского
двора, то к вечеру умолк пруд в Шереметевке. Это было поистине изумительно, ибо
всем в окрестностях на сорок верст было превосходно известно знаменитое
стрекотание шереметевских лягушек. А теперь они словно вымерли. С пруда ие доносилось
ни одного голоса и беззвучно стояла осока. Нужно признаться, что Александр
Семенович окончательно расстроился. Об этих происшествиях начали толковать, и
толковать самым неприятным образом, то есть за спиной Александра Семеновича.
– Действительно,
это странно, – сказал за обедом Александр Семенович жене, – я не могу
понять, зачем этим птицам понадобилось улетать?
– Откуда
я знаю? – ответила Маня. – Может быть, от твоего луча?
– Ну,
ты, Маня, обыкновеннейшая дура, – ответил Александр Семенович, бросив ложку, –
ты – как мужики. При чем здесь луч?
– А
я не знаю. Оставь меня в покое.
Вечером
произошел третий сюрприз – опять взвыли собаки в Концовке, и ведь как! Над
лунными полями стоял непрерывный стон, злобные тоскливые стенания.
Вознаградил
себя несколько Александр Семенович еще сюрпризом, но уже приятным, а именно в
оранжерее. В камерах начал слышаться беспрерывный стук в красных яйцах. Токи...
токи... токи... токи... стучало то в одном, то в другом, то в третьем яйце.
Стук в
яйцах был триумфальным стуком для Александра Семеновича. Тотчас были забыты
странные происшествия в роще и на пруде. Сошлись все в оранжерее: и Маня, и
Дуня, и сторож, и охранитель, оставивший винтовку у двери.
– Ну,
что? Что вы скажете? – победоносно спрашивал Александр Семенович. Все с
любопытством наклоняли уши к дверцам первой камеры. – Это они клювами
стучат, цыплятки, – продолжал, сияя, Александр Семенович. – Не выведу
цыпляток, скажете? Нет, дорогие мои. – И от избытка чувств он похлопал
охранителя по плечу. – Выведу таких, что вы ахнете. Теперь мне в оба
смотреть, – строго добавил он. – Чуть только начнут вылупливаться,
сейчас же мне дать знать.
– Хорошо, –
хором ответили сторож, Дуня и охранитель.
Таки...
таки... таки... закипало то в одном, то в другом яйце первой камеры. Действительно,
картина на глазах нарождающейся новой жизни в тонкой отсвечивающей кожуре была
настолько интересна, что все общество еще долго просидело на опрокинутых пустых
ящиках, глядя, как в загадочном мерцающем свете созревали малиновые яйца.
Разошлись спать довольно поздно, когда над совхозом и окрестностями разлилась
зеленоватая ночь. Была она загадочна и даже, можно сказать, страшна, вероятно,
потому, что нарушал ее полное молчание то и дело начинающийся беспричинный
тоскливейший и ноющий вой собак в Концовке. Чего бесились проклятые псы –
совершенно неизвестно.
Наутро
Александра Семеновича ожидала неприятность. Охранитель был крайне сконфужен,
руки прикладывал к сердцу, клялся и божился, что не спал, но ничего не заметил.
– Непонятное
дело, – уверял охранитель, – я тут непричинен, товарищ Рокк.
– Спасибо
вам, и от души благодарен, – распекал его Александр Семенович, – что
вы, товарищ, думаете? Вас зачем приставили? Смотреть. Так вы мне и скажите,
куда они делись? Ведь вылупились они? Значит, удрали. Значит, вы дверь оставили
открытой да и ушли себе сами. Чтоб были мне цыплята!
– Некуда
мне ходить. Что я, своего дела не знаю, – обиделся наконец воин, –
что вы меня попрекаете даром, товарищ Рокк!
– Куды
ж они подевались?
– Да
я почем знаю, – взбесился наконец воин, – что я их, укараулю разве? Я
зачем приставлен? Смотреть, чтобы камеры никто не упер, я и исполняю свою
должность. Вот вам камеры. А ловить ваших цыплят я не обязан по закону. Кто его
знает, какие у вас цыплята вылупятся, может, их на велосипеде не догонишь!
Александр
Семенович несколько осекся, побурчат еще что-то и впал в состояние изумления.
Дело-то на самом деле было странное. В первой камере, которую зарядили раньше
всех, два яйца, помещающиеся у самого основания луча, оказались взломанными. И
одно из них даже откатилось в сторону. Скорлупа валялась на асбестовом полу, в
луче.
– Черт
их знает, – бормотал Александр Семенович, – окна заперты, не через
крышу же они улетели!
Он
задрал голову и посмотрел туда, где в стеклянном переплете крыши было несколько
широких дыр.
– Что
вы, Александр Семенович, – крайне удивилась Дуня, – станут вам
цыплята летать. Они тут где-нибудь... цып... цып... цып... – начала она
кричать и заглядывать в углы оранжереи, где стояли пыльные цветочные вазоны,
какие-то доски и хлам. Но никакие цыплята нигде не отзывались.
Весь
состав служащих часа два бегал по двору совхоза, разыскивая проворных цыплят, и
нигде ничего не нашел. День прошел крайне возбужденно. Караул камер был
увеличен еще сторожем, и тому был дан строжайший приказ каждые четверть часа
заглядывать в окна камер и, чуть что, звать Александра Семеновича. Охранитель
сидел насупившись у дверей, держа винтовку между колен. Александр Семенович
совершенно захлопотался и только во втором часу дня пообедал. После обеда он
поспал часок в прохладной тени на бывшей оттоманке Шереметева, напился
совхозовского сухарного кваса, сходил в оранжерею и убедился, что теперь там
все в полном порядке. Старик сторож лежал животом на рогоже и, мигая, смотрел в
контрольное стекло первой камеры. Охранитель бодрствовал, не уходя от дверей.
Но были
и новости: яйца в третьей камере, заряженные позже всех, начали как-то причмокивать
и цокать, как будто внутри их кто-то всхлипывал.
– Ух,
зреют, – сказал Александр Семенович, – вот это зреют, теперь вижу.
Видал? – отнесся он к сторожу...
– Да,
дело замечательное, – ответил тот, качая головой и совершенно
двусмысленным тоном.
Александр
Семенович посидел немного у камер, но при нем никто не вылупился, он поднялся с
корточек, размялся и заявил, что из усадьбы никуда не уходит, а только пройдет
на пруд выкупаться, и чтобы его, в случае чего, немедленно вызвали. Он сбегал
во дворец в спальню, где стояли две узких пружинных кровати со скомканным
бельем и на полу была навалена груда зеленых яблоков и горы проса,
приготовленного для будущих выводков, вооружился мохнатым полотенцем, а
подумав, захватил с собой и флейту, с тем чтобы на досуге поиграть над водною
гладью. Он бодро выбежал из дворца, пересек двор совхоза и по ивовой аллейке
направился к пруду. Бодро шел Рокк, помахивая полотенцем и держа флейту под
мышкой. Небо изливало зной сквозь ивы, и тело ныло и просилось в воду. На
правой руке у Рокка началась заросль лопухов, в которую он, проходя, плюнул. И
тотчас в глубине разлапистой путаницы послышалось шуршанье, как будто кто-то
поволок бревно. Почувствовав мимолетное неприятное сосание в сердце, Александр
Семенович повернул голову к заросли и посмотрел с удивлением. Пруд уже два дня
не отзывался никакими звуками. Шуршание смолкло, поверх лопухов мелькнула
привлекательно гладь пруда и серая крыша купаленки. Несколько стрекоз мотнулись
перед Александром Семеновичем. Ои уже хотел повернуть к деревянным мосткам, как
вдруг шорох в зелени повторился и к нему присоединилось короткое сипение, как
будто высочилось масло и пар из паровоза. Александр Семенович насторожился и
стал всматриваться в глухую стену сорной заросли.
– Александр
Семенович, – прозвучал в этот момент голос жены Рокка, и белая ее кофточка
мелькнула, скрылась, но опять мелькнула в малиннике. – Подожди, я тоже
пойду купаться.
Жена
спешила к пруду, но Александр Семенович ничего ей не ответил, весь приковавшись
к лопухам. Сероватое и оливковое бревно начало подниматься из их чащи, вырастая
на глазах. Какие-то мокрые желтоватые пятна, как показалось Александру
Семеновичу, усеивали бревно. Оно начало вытягиваться, изгибаясь и шевелясь, и
вытянулось так высоко, что перегнало низенькую корявую иву... Затем верх бревна
надломился, немного склонился, и над Александром Семеновичем оказалось что-то,
напоминающее по высоте электрический московский столб. Но только это что-то
было раза в три толще столба и гораздо красивее его, благодаря чешуйчатой
татуировке. Ничего еще не понимая, но уже холодея, Александр Семенович глянул
на верх ужасного столба, и сердце в нем на несколько секунд прекратило бой. Ему
показалось, что мороз ударил внезапно в августовский день, а перед глазами
стало так сумеречно, точно он глядел на солнце сквозь летние штаны.
На
верхнем конце бревна оказалась голова. Она была сплющена, заострена и украшена
желтым круглым пятном по оливковому фону. Лишенные век, открытые ледяные и
узкие глаза сидели в крыше головы, и в глазах этих мерцала совершенно
невиданная злоба. Голова сделала такое движение, словно клюнула воздух, весь
столб вобрался в лопухи, и только одни глаза остались и, не мигая, смотрели на
Александра Семеновича. Тот, покрытый липким потом, произнес четыре слова,
совершенно невероятных и вызванных сводящим с ума страхом. Настолько уж хороши
были эти глаза между листьями.
– Что
это за шутки...
Затем
ему вспомнилось, что факиры... да... да... Индия... плетеная корзинка и
картинка... Заклинают.
Голова
вновь взвилась, и стало выходить и туловище. Александр Семенович поднес флейту
к губам, хрипло пискнул и заиграл, ежесекундно задыхаясь, вальс из «Евгения
Онегина». Глаза в зелени тотчас же загорелись непримиримою ненавистью к этой
опере.
– Что
ты, одурел, что играешь на жаре? – послышался веселый голос Мани, и где-то
краем глаза справа уловил Александр Семенович белое пятно.
Затем
истошный визг пронизал весь совхоз, разросся и взлетел, а вальс запрыгал, как с
перебитой ногой. Голова из зелени рванулась вперед, глаза ее покинули
Александра Семеновича, отпустив его душу на покаяние. Змея приблизительно в
пятнадцать аршин и толщиной в человека, как пружина, выскочила из лопухов. Туча
пыли брызнула с дороги, и вальс кончился. Змея махнула мимо заведующего
совхозом прямо туда, где была белая кофточка на дороге. Рокк видел совершенно
отчетливо: Маня стала желто-белой и ее длинные волосы, как проволочные,
поднялись на пол-аршина над головой. Змея на глазах Рокка, раскрыв на мгновение
пасть, из которой вынырнуло что-то похожее на вилку, ухватила зубами Маню,
оседающую в пыль, за плечо, так что вздернула ее на аршин над землей. Тогда
Маня повторила режущий предсмертный крик. Змея извернулась пятисаженным винтом,
хвост ее взмел смерч, и стала Маню давить. Та больше не издала ни одного звука,
и только Рокк слышал, как лопались ее кости. Высоко над землей взметнулась
голова Мани, нежно прижавшись к змеиной щеке. Изо рта у Мани плеснуло кровью,
выскочила сломанная рука, и из-под ногтей брызнули фонтанчики крови. Затем
змея, вывихнув челюсти, раскрыла пасть и разом надела свою голову на голову
Мани и стала налезать на нее, как перчатка на палец. От змеи во все стороны
било такое жаркое дыхание, что оно коснулось лица Рокка, а хвост чуть не смел
его с дороги в едкой пыли. Вот тут-то Рокк и поседел. Сначала левая и потом
правая половина его черной, как сапог, головы покрылась серебром. В смертной
тошноте он оторвался наконец от дороги и, ничего и никого не видя, оглашая
окрестности диким ревом, бросился бежать...
|
