Глава III
ПЕРСИКОВ ПОЙМАЛ
Дело
было вот в чем. Когда профессор приблизил свой гениальный глаз к окуляру, он
впервые в жизни обратил внимание на то, что в разноцветном завитке особенно
ярко и жирно выделялся один луч. Луч этот был ярко-красного цвета и из завитка
выпадал, как маленькое острие, ну, скажем, с иголку, что ли.
Просто
уж такое несчастье, что на несколько секунд луч этот приковал наметанный глаз
виртуоза.
В нем, в
луче, профессор разглядел то, что было в тысячу раз значительнее и важнее самого
луча, непрочного дитяти, случайно родившегося при движении зеркала и объектива
микроскопа. Благодаря тому, что ассистент отозвал профессора, амебы пролежали
полтора часа под действием этого луча, и получилось вот что: в то время, как в
диске вне луча зернистые амебы валялись вяло и беспомощно, в том месте, где
пролегал красный заостренный меч, происходили странные явления. В красной
полосочке кипела жизнь. Серенькие амебы, выпуская ложноножки, тянулись изо всех
сил в красную полосу и в ней (словно волшебным образом) оживали. Какая-то сила
вдохнула в них дух жизни. Они лезли стаей и боролись друг с другом за место в
луче. В нем шло бешеное, другого слова не подобрать, размножение. Ломая и
опрокидывая все законы, известные Персикову, как свои пять пальцев, они
почковались на его глазах с молниеносной быстротой. Они разваливались на части
в луче, и каждая из частей в течение двух секунд становилась новым и свежим
организмом. Эти организмы в несколько мгновений достигали роста и зрелости лишь
затем, чтобы в свою очередь тотчас же дать новое поколение. В красной полосе, а
потом и во всем диске стало тесно и началась неизбежная борьба. Вновь рожденные
яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных
лежали трупы погибших в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные. И
эти лучшие были ужасны. Во-первых, они объемом приблизительно в два раза
превышали обыкновенных амеб, а во-вторых, отличались какою-то особенной злобой
и резвостью. Движения их были стремительны, их ложноножки гораздо длиннее
нормальных, и работали они ими, без преувеличения, как спруты щупальцами.
Во
второй вечер профессор, осунувшийся и побледневший, без пищи, взвинчивая себя
лишь толстыми самокрутками, изучал новое поколение амеб, а в третий день он
перешел к первоисточнику, то есть к красному лучу.
Газ
тихонько шипел в горелке, опять по улице шаркало движение, и профессор, отравленный
сотой папиросою, полузакрыв глаза, откинулся на спинку винтового кресла.
– Да,
теперь все ясно. Их оживил луч. Это новый, не исследованный никем, никем не обнаруженный
луч. Первое, что придется выяснить, это – получается ли он только от электричества
или также и от солнца, – бормотал Персиков самому себе.
И в
течение еще одной ночи это выяснилось. В три микроскопа Персиков поймал три
луча, от солнца ничего не поймал и выразился так:
– Надо
полагать, что в спектре солнца его нет... гм... ну, одним словом, надо
полагать, что добыть его можно только от электрического света. – Он
любовно поглядел на матовый шар вверху, вдохновенно подумал и пригласил к себе
в кабинет Иванова. Он все ему рассказал и показал амеб.
Приват-доцент
Иванов был поражен, совершенно раздавлен: как же такая простая вещь, как эта
тоненькая стрела, не была замечена раньше, черт возьми! Да кем угодно, и хотя
бы им, Ивановым. И действительно, это чудовищно! Вы только посмотрите...
– Вы
посмотрите, Владимир Ипатьич, – говорил Иванов, в ужасе прилипая глазом к
окуляру, – что делается?! Они растут на моих глазах... Гляньте, гляньте...
– Я
их наблюдаю уже третий день, – вдохновенно ответил Персиков.
Затем
произошел между двумя учеными разговор, смысл которого сводился к следующему:
приват-доцент Иванов берется соорудить при помощи линз и зеркал камеру, в
которой можно будет получить этот луч в увеличенном виде и вне микроскопа.
Иванов надеется, даже совершенно уверен, что это чрезвычайно просто. Луч он
получит, Владимир Ипатьич может в этом не сомневаться. Тут произошла маленькая
заминка.
– Я,
Петр Степанович, когда опубликую работу, напишу, что камеры сооружены
вами, – вставил Персиков, чувствуя, что заминочку надо разрешить.
– О,
это не важно... Впрочем, конечно...
И
заминочка тотчас разрешилась. С этого времени луч поглотил и Иванова. В то
время, как Персиков, худея и истощаясь, просиживал дни и половину ночей за
микроскопом, Иванов возился в сверкающем от ламп физическом кабинете,
комбинируя линзы и зеркала. Помогал ему механик.
Из
Германии, после запроса через комиссариат просвещения, Персикову прислали три посылки,
содержащие в себе зеркала, двояковыпуклые, двояковогнутые и даже какие-то выпукло-вогнутые
шлифованные стекла. Кончилось все это тем, что Иванов соорудил камеру и в нее
действительно уловил красный луч. И надо отдать справедливость, уловил
мастерски: луч вышел жирный, сантиметра четыре в поперечнике, острый и сильный.
1 июня
камеру установили в кабинете Персикова, и он жадно начал опыты с икрой лягушек,
освещенной лучом. Опыты эти дали потрясающие результаты. В течение двух суток
из икринок вылупились тысячи головастиков. Но этого мало, в течение одних суток
головастики выросли необычайно в лягушек и до того злых и прожорливых, что
половина их тут же была перелопана другой половиной. Зато оставшиеся в живых
начали вне всяких сроков метать икру и в два дня уже без всякого луча вывели
новое поколение и при этом совершенно бесчисленное. В кабинете ученого началось
черт знает что: головастики расползались из кабинета по всему институту, в
террариях и просто на полу, во всех закоулках, завывали зычные хоры, как на
болоте. Панкрат, и так боявшийся Персикова как огня, теперь испытывал по
отношению к нему одно чувство: мертвенный ужас. Через неделю и сам ученый
почувствовал, что он шалеет. Институт наполнился запахом эфира и цианистого
кали, которым чуть-чуть не отравился Панкрат, не вовремя снявший маску.
Разросшееся болотное поколение наконец удалось перебить ядами, кабинеты
проветрить.
Иванову
Персиков сказал так:
– Вы
знаете, Петр Степанович, действие луча на дейтероплазму и вообще на яйцеклетку
изумительно.
Иванов,
холодный и сдержанный джентльмен, перебил профессора необычным тоном:
– Владимир
Ипатьич, что же вы толкуете о мелких деталях, об дейтероплазме. Будем говорить
прямо: вы открыли что-то неслыханное. – Видимо, с большой потугой, но все
же Иванов выдавил из себя слова: – Профессор Персиков, вы открыли луч жизни!
Слабая
краска показалась на бледных, небритых скулах Персикова.
– Ну-ну-ну, –
пробормотал он.
– Вы, –
продолжал Иванов, – вы приобретете такое имя... У меня кружится голова. Вы
понимаете, – продолжал он страстно, – Владимир Ипатьич, герои Уэллса
по сравнению с вами просто вздор... А я-то думал, что это сказки... Вы помните
его «Пищу богов»?
– А,
это роман, – ответил Персиков.
– Ну
да, Господи, известный же!..
– Я
забыл его, – ответил Персиков, – помню, читал, но забыл.
– Как
же вы не помните, да вы гляньте, – Иванов за ножку поднял со стеклянного
стола невероятных размеров мертвую лягушку с распухшим брюхом. На морде ее даже
после смерти было злобное выражение. – Ведь это же чудовищно!
|