Глава X
КАТАСТРОФА
В ночкой
редакции газеты «Известия» ярко горели шары, и толстый выпускающий редактор на
свинцовом столе верстал вторую полосу с телеграммами «По Союзу Республик». Одна
гранка попалась ему на глаза, он всмотрелся в неё через пенсне и захохотал,
созвал вокруг себя корректоров из корректорской и метранпажа и всем показал эту
гранку. На узенькой полоске сырой бумаги было напечатано:
«Грачевка,
Смоленской губернии. В уезде появилась курица величиною с лошадь и лягается,
как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья».
Наборщики
страшно хохотали.
– В
мое время, – заговорил выпускающий, хихикая жирно, – когда я работал
у Вани Сытина в «Русском слове»[23],
допивались до слонов. Это верно. А теперь, стало быть, до страусов.
Наборщики
хохотали.
– А
ведь верно, страус, – заговорил метранпаж. – Что же, ставить, Иван
Вонифатьевич?
– Да
что ты, сдурел, – ответил выпускающий. – Я удивляюсь, как секретарь
пропустил, – просто пьяная телеграмма.
– Попраздновали,
это верно, – согласились наборщики, и метранпаж убрал со стола сообщение о
страусе.
Поэтому
«Известия» вышли на другой день, содержа, как обыкновенно, массу интересного
материала, но без каких бы то ни было намеков на грачевского страуса.
Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий «Известия», у себя в кабинете свернул
лист, зевнув, молвил: ничего интересного, – и стал надевать белый халат.
Через некоторое время в кабинете у него загорелись горелки и заквакали лягушки.
В кабинете же у профессора Персикова была кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и
держал руки по швам.
– Понял...
слушаю-с, – говорил он.
Персиков
запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
– Поедешь
прямо в отдел животноводства к этому заведующему Птахе и скажешь ему прямо, что
он – свинья. Скажи, что я так, профессор Персиков, так и сказал. И пакет ему
отдай.
«Хорошенькое
дело...» – подумал бледный Панкрат и убрался с пакетом.
Персиков
бушевал.
– Это
черт знает что такое, – скулил он, разгуливая по кабинету и потирая руки в
перчатках, – это неслыханное издевательство надо мной и над зоологией. Эти
проклятые куриные яйца везут грудами, а я два месяца не могу добиться
необходимого. Словно до Америки далеко! Вечная кутерьма, вечное
безобразие! – Он стал считать по пальцам: – Ловля... ну, десять дней самое
большее, ну, хорошо, – пятнадцать... ну, хорошо, двадцать, и перелет два
дня, из Лондона в Берлин день... Из Берлина к нам шесть часов... какое-то
неописуемое безобразие...
Он
яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить.
В
кабинете у него было все готово для каких-то таинственных и опаснейших опытов,
лежала полосами нарезанная бумага для заклейки дверей, лежали водолазные шлемы
с отводными трубками и несколько баллонов, блестящих, как ртуть, с этикеткою
«Доброхим. Не прикасаться» и рисунком черепа со скрещенными костями.
Понадобилось
по меньшей мере три часа, чтобы профессор успокоился и приступил к мелким
работам. Так он и сделал. В институте он работал до одиннадцати часов вечера и
поэтому ни о чем не знал, что творится за кремовыми стенами. Ни нелепый слух,
пролетевший по Москве, о каких-то змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в
вечерней газете ему остались неизвестны, потому что доцент Иванов был в
Художественном театре на «Федоре Иоанновиче» и, стало быть, сообщить новость
профессору было некому.
Персиков
около полуночи приехал на Пречистенку и лег спать, почитав еще на ночь в кровати
какую-то английскую статью в журнале «Зоологический вестник», полученном из
Лондона. Он спал, да спала и вся вертящаяся до поздней ночи Москва, и не спал лишь
громадный серый корпус на Тверской, во дворе, где страшно гудели, потрясая все
здание, ротационные машины «Известий». В кабинете выпускающего происходила
невероятная кутерьма н путаница. Он, совершенно бешеный, с красными глазами,
метался, не зная, что делать, и посылал всех к чертовой матери. Метранпаж ходил
за ним и, дыша винным духом, говорил:
– Ну
что же, Иван Вонифатьевич, не беда, пускай завтра утром выпускают экстренное приложение.
Не из машины же номер выдирать.
Наборщики
не разошлись домой, а ходили стаями, сбивались кучами и читали телеграммы,
которые шли теперь всю ночь напролет, через каждые четверть часа, становясь все
чудовищнее и страннее. Острая шляпа Альфреда Бронского мелькала в ослепительном
розовом свете, заливавшем типографию, и механический толстяк скрипел и ковылял,
показываясь то здесь, то там. В подъезде хлопали двери, и всю ночь появлялись
репортеры. По всем двенадцати телефонам типографии звонили непрерывно, и
станция почти механически подавала в ответ на загадочные трубки «занято»,
«занято», и на станции перед бессонными барышнями пели и пели сигнальные
рожки...
Наборщики
облепили механического толстяка, и капитан дальнего плавания говорил им:
– Аэропланы
с газом придется посылать.
– Не
иначе, – отвечали наборщики, – ведь это что ж такое.
Затем
страшная матерная ругань перекатывалась в воздухе, и чей-то визгливый голос кричал:
– Этого
Персикова расстрелять надо.
– При
чем тут Персиков, – отвечали из гущи, – этого сукина сына в совхозе –
вот кого расстрелять.
– Охрану
надо было поставить, – выкрикивал кто-то.
– Да,
может, это вовсе и не яйца.
Все
здание тряслось и гудело от ротационных колес, и создавалось такое впечатление,
что серый неприглядный корпус полыхает электрическим пожаром.
Занявшийся
день не остановил его. Напротив, только усилил, хоть электричество и погасло.
Мотоциклетки одна за другой вкатывались в асфальтовый двор, вперемежку с
автомобилями. Вся Москва встала, и белые листы газеты одели ее, как птицы.
Листы сыпались и шуршали у всех в руках, и у газетчиков к одиннадцати часам дня
не хватило номеров, несмотря на то, что «Известия» выходили в этом месяце
тиражом в полтора миллиона экземпляров. Профессор Персиков выехал с Пречистенки
на автобусе и прибыл в институт. Там его ожидала новость. В вестибюле стояли
аккуратно обшитые металлическими полосами деревянные ящики, в количестве трех
штук, испещренные заграничными наклейками на немецком языке, и над ними царствовала
одна русская меловая надпись: «Осторожно – яйца».
Бурная
радость овладела профессором.
– Наконец-то, –
вскричал он. – Панкрат, взламывай ящики немедленно и осторожно, чтобы не
побить. Ко мне в кабинет.
Панкрат
немедленно исполнил приказание, и через четверть часа в кабинете профессора,
усеянном опилками и обрывками бумаги, забушевал его голос.
– Да
они что же, издеваются надо мною, что ли, – выл профессор, потрясая
кулаками и вертя в руках яйца, – это какая-то скотина, а не Птаха. Я не
позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
– Яйца-с, –
отвечал Панкрат горестно.
– Куриные,
понимаешь, куриные, черт бы их задрал! На какого дьявола они мне нужны? Пусть
посылают их этому негодяю в его совхоз!
Персиков
бросился в угол к телефону, по не успел позвонить.
– Владимир
Ипатьич! Владимир Ипатьич! – загремел в коридоре института голос Иванова.
Персиков
оторвался от телефона, и Панкрат стрельнул в сторону, давая дорогу приват-доценту.
Тот вбежал в кабинет, вопреки своему джентльменскому обычаю, ие снимая серой
шляпы, сидящей на затылке, и с газетным листом в руках.
– Вы
знаете, Владимир Ипатьич, что случилось, – выкрикивал он и взмахнул перед
лицом Персикова листом с надписью «Экстренное приложение», посредине которого
красовался яркий цветной рисунок.
– Нет,
выслушайте, что они сделали, – в ответ закричал, не слушая,
Персиков, – они меня вздумали удивить куриными яйцами. Этот Птаха
форменный идиот, посмотрите!
Иванов
совершенно ошалел. Ои в ужасе уставился на вскрытые ящики, потом на лист, затем
глаза его почти выпрыгнули с лица.
– Так
вот что, – задыхаясь, забормотал он, – теперь я понимаю... Нет,
Владимир Ипатьич, вы только гляньте. – Он мгновенно развернул лист и
дрожащими пальцами указал Персикову на цветное изображение. На нем, как
страшный пожарный шланг, извивалась оливковая в желтых пятнах змея в странной
смазанной зелени. Она была снята сверху, с легонькой летательной машины,
осторожно скользнувшей над змеей. – Кто это, по-вашему, Владимир Ипатьич?
Персиков
сдвинул очки на лоб, потом передвинул их на глаза, всмотрелся в рисунок и сказал
в крайнем удивлении:
– Что
за черт. Это... да это анаконда, водяной удав...
Иванов
сбросил шляпу, опустился на стул и сказал, выстукивая каждое слово кулаком по
столу:
– Владимир
Ипатьич, эта анаконда из Смоленской губернии. Что-то чудовищное. Вы понимаете,
этот негодяй вывел змей вместо кур, и, вы поймите, они дали такую же самую
феноменальную кладку, как лягушки!
– Что
такое? – ответил Персиков, и лицо его сделалось бурым... – Вы шутите,
Петр Степанович... Откуда?
Иванов
онемел на мгновенье, потом получил дар слова и, тыча пальцем в открытый ящик,
где сверкали беленькие головки в желтых опилках, сказал:
– Вот
откуда.
– Что-о?! –
завыл Персиков, начиная соображать.
Иванов
совершенно уверенно взмахнул двумя сжатыми кулаками и закричал:
– Будьте
покойны. Они ваш заказ на змеиные и страусовые яйца переслали в совхоз, а куриные
вам по ошибке.
– Боже
мой... Боже мой, – повторил Персиков и, зеленея лицом, стал садиться на
винтящийся табурет.
Панкрат
совершенно одурел у двери, побледнел и онемел. Иванов вскочил, схватил лист и,
подчеркивая острым ногтем строчку, закричал в уши профессору:
– Ну,
теперь они будут иметь веселую историю!.. Что теперь будет, я решительно не представляю.
Владимир Ипатьич, вы гляньте, – и он завопил вслух, вычитывая первое
попавшееся место со скомканного листа: – «Змеи идут стаями в направлении
Можайска... откладывая неимоверные количества яиц. Яйца были замечены в
Духовском уезде... Появились крокодилы и страусы. Части особого назначения... и
отряды государственного управления прекратили панику в Вязьме после того, как
зажгли пригородный лес, остановивший движение гадов...»
Персиков,
разноцветный, иссиня-бледный, с сумасшедшими глазами, поднялся с табуретки и,
задыхаясь, начал кричать:
– Анаконда...
анаконда... водяной удав! Боже мой! – В таком состоянии его еще никогда не
видали ни Иванов, ни Панкрат.
Профессор
сорвал одним взмахом галстук, оборвал пуговицы на сорочке, побагровел страшным
параличным цветом и, шатаясь, с совершенно тупыми стеклянными глазами, ринулся
куда-то вон. Вопль разлетелся под каменными сводами института.
– Анаконда...
анаконда... – загремело эхо.
– Лови
профессора! – взвизгнул Иванов Панкрату, заплясавшему от ужаса на
месте. – Воды ему... у него удар.
|