Увеличить |
ГЛАВА III. МОЕ ЖИЛИЩЕ И
ЖИЛИЩА ДРУГИХ
Дверь
фабрики – тяжка, прочна,
Внутрь
открывается она;
И дверь
закрыта тем плотней,
Чем
изнутри напор сильней.
А в
спертом воздухе народ
Мечту в
простор безбрежный шлет,
Где
жаворонок песнь поет,
Взлетая в
синий небосвод.
Сидней Ланьер[8]
По
понятиям Восточного Лондона, комната, которую я снял за шесть шиллингов в
неделю, то есть за полтора доллара, являла собой верх комфорта. По американским
же понятиям, это была маленькая, убого обставленная и неудобная комнатенка.
Когда я внес туда столик для пишущей машинки, там уже негде стало повернуться,
и приходилось лавировать, выделывая причудливые зигзаги, требующие величайшей
ловкости и изобретательности.
Пристроившись
здесь, вернее, пристроив свои вещи, я облачился в свой бедняцкий наряд и вышел
прогуляться. Квартирный вопрос занимал мои мысли, и я отправился якобы на
розыски жилья, вообразив себя бедным и обремененным семейством молодым
человеком.
Прежде
всего я сделал открытие, что свободные дома здесь встречаются редко. Настолько
редко, что, исколесив большой район, я не нашел ни одного. Ни одного свободного
дома – убедительное доказательство перенаселенности района!
Когда
стало ясно, что мне, то есть бедному молодому человеку, обремененному семьей,
искать себе в этом негостеприимном районе отдельный домик бессмысленно, я
перешел к поискам свободных комнат, где можно было бы разместить жену с
малышами и весь наш скарб. Не скажу, чтоб таких комнат оказалось много, но
кое-что я нашел, правда, сдавались они большей частью по одной. Видимо,
считается, что для семьи бедняка довольно и одной комнаты – тут и стряпают, и
едят, и спят. Когда я спрашивал, нет ли двух смежных комнат, квартирные хозяйки
смотрели на меня так, как, вероятно, смотрел известный диккенсовский персонаж
на Оливера Твиста, попросившего у него добавки каши.
Мало
того, что одной комнаты считается вполне достаточно для бедного человека с
женой и детьми, – многие семьи обнаруживают у себя такие излишки площади,
что пускают одного, а то и двух жильцов. Если подобная комната расценивается от
трех до шести шиллингов в неделю, то с жильца, снимающего угол (он должен представить
рекомендации!), по всей справедливости взимают от восьми пенсов до шиллинга в
неделю; он может даже столоваться у своих хозяев – еще за несколько шиллингов.
Об этом, однако, я не сообразил разузнать подробнее – недопустимое упущение со
стороны человека, который планирует бюджет воображаемой семьи.
Ни в
одном из домов, которые я посетил, не имелось ванн, впрочем, я установил, что
их не было и в тысячах других домов. Невообразимое предприятие – мыться в
жестяном корыте, когда в комнате, кроме твоей семьи, обеспокоенной излишком
площади, еще один или два жильца. Но, кажется, отсутствие ванн выгодно народу:
можно экономить на мыле – значит, все в порядке, есть еще господь на небесах!
Кроме того, природа в Восточном Лондоне весьма предусмотрительна: ежедневно тут
идут дожди, и, хочешь не хочешь, искупаешься на улице.
Санитарное
состояние домов, в которые я заходил, ужасающе: неисправная канализация, плохая
очистка выгребных ям, течь из водопроводных труб, скверная вентиляция, сырость
и грязь кругом. От этого моя жена и дети быстро заработали бы дифтерит, круп,
тиф, рожу, гангрену, воспаление легких, чахотку и мало ли какие еще болезни.
Смертность тут, должно быть, чрезвычайно высока. Но вдумайтесь хорошенько,
какой это мудрый порядок. Для бедняка, обремененного большой семьей, самое
разумное – избавиться от нее, и условия жизни в Восточном Лондоне помогут ему в
этом. Не исключено, разумеется, что и сам он погибнет. Особой мудрости тут не
видим, но где-то она кроется несомненно. Зато когда постигнешь суть такого
прекрасного, хитрого порядка, то может оказаться, что это вовсе не порядок и
что-то здесь здорово не так.
Конечно,
никаких комнат я не снял и вернулся на улицу Джонни Апрайта, которая теперь уже
была и моя улица. Занятый мыслями о жене и детях и о том, куда рассовать их в
каморке, где, кроме нас, поселятся в углу еще жильцы, я потерял представление о
масштабах и не сразу смог охватить взглядом всю мою комнату. Ее необъятность
вызывала благоговейный восторг. Неужели это та самая комната, которую мне сдали
за шесть шиллингов в неделю? Быть не может! Но мои сомнения были развеяны
хозяйкой, постучавшей в дверь, чтобы узнать, не нужно ли мне чего-нибудь.
– Ах,
сэр! – воскликнула она, когда я стал расспрашивать ее. – Наша улица
одна теперь такая осталась. Лет восемь – десять назад и другие улицы были не
хуже, и жили там очень приличные люди, но всех их вытеснили эти пришлые. Нынче
приличного человека нигде, кроме нашей улицы, не сыщешь. Это ужасно, сэр!
И она
начала подробно объяснять мне, как протекало вторжение пришельцев и как от
этого квартирная плата росла, а репутация района падала:
– Понимаете,
сэр, мы ведь не привыкли к такой тесноте, не то что другие. Мы вот живем в отдельном
домике, а эта голытьба и разные там иностранцы готовы втиснуться в такой дом по
пять, по шесть семейств. Понятно, что хозяин собирает с них больше, чем с нас!
Это ужасно, сэр! И подумать только, был такой хороший район всего несколько лет
назад!
Я
пригляделся к ней. Вот женщина, воплощающая в себе лучшие черты английского
рабочего класса, по-видимому, из хорошей семьи, и ее медленно захлестывает
шумный и грязный людской поток, который власти предержащие гонят на восток от
Лондона. Нужно строить банки, фабрики, гостиницы, конторские здания… А что
такое городская беднота, бродячее племя! И она отступает на Восточную сторону
волна за волной, вытесняя оттуда старожилов, превращая в трущобы квартал за
кварталом, принуждая более солидных рабочих уходить в еще необжитые предместья
Лондона или затягивая к себе на дно если не их самих, то уж детей и внуков
несомненно.
Очередь
за улицей Джонни Апрайта. Остаются считанные месяцы. Джонни и сам это понимает.
– Через
два года истекает срок моей аренды, – говорит он. – Владелец наших
домов – свой человек. Он не повысил квартирной платы ни нам, ни соседям, и
потому мы пока еще продержались. Но в любой день он может продать свое
имущество или умереть; для нас и то и другое будет одинаково плохо. Этот дом
купит какой-нибудь спекулянт, построит потогонную мастерскую на клочке земли за
домом, где у меня виноград вьется по забору, сделает пристройку и начнет
сдавать по одной комнате семейным. Вот и все! И Джонни Апрайту крышка!
И я живо
представил себе, как Апрайт и его почтенная супруга вместе с хорошенькими дочками
и растрепанной «рабыней», словно призрачные тени, бегут на восток, а
город-чудовище с ревом настигает их.
Но
Джонни Апрайт – это еще не все. Далеко, на самой окраине города, обитают мелкие
коммерсанты, управляющие карликовых фирм, удачливые служащие. Они живут в
отдельных домиках или в тесных дачках на две семьи, с крошечными садиками, где
растут цветы; у них попросторнее, чем в других местах, дышать еще можно. Они
горделиво выпячивают грудь, когда заходит разговор о Бездне, которой они сумели
избежать, и возносят хвалу всевышнему за то, что он сделал их не такими, как
других людей! И вдруг… врывается Джонни Апрайт, а следом за ним несется город-чудовище.
Как по волшебству, вырастают доходные дома, садики застраиваются, дачи перегораживаются
на каморки, и черная лондонская ночь окутывает все своим грязным покровом.
|