Увеличить |
ГЛАВА XI. «ОБЖОРКА»
…И я
считаю, требование, чтобы у
всех
людей было здоровое тело, влечет
за собой
все остальные справедливые
требования,
ибо кто знает, где были
посеяны
первые семена тех болезней, от
которых
страдают даже богачи? В
излишествах
предков? Возможно. Но
скорее,
сдается мне, – в их бедности.
Вильям Моррис[19]
Пробродив
всю ночь «с флагом», я не заснул в Грин-парке и с наступлением утра. Хоть я промок
насквозь и не спал сутки, но, войдя в роль безработного бедняка, должен был
прежде всего промыслить себе завтрак, а затем поискать работу.
Прошлой
ночью я слышал, что есть такое местечко на саррейской стороне Темзы, где Армия
спасения раздает по воскресеньям бесплатные завтраки «немытым» (а после
«хождения с флагом» совсем нетрудно оказаться немытым, если только не помог вам
дождь). «Именно то, что мне нужно, – подумал я. – Позавтракать
пораньше и потом иметь в своем распоряжении целый день для поисков работы».
Я
проделал длинный, утомительный путь, миновал Сент-Джеймс-стрит, Пэлл-Мэлл,
Трафальгарскую площадь и Стрэнд, потом, усталый до изнеможения, перешел по
мосту Ватерлоо на саррейскую сторону, на Блэкфрайерз-роуд неподалеку от театра,
и около семи часов приплелся к казармам Армии спасения. Это и была «обжорка»,
что в переводе с жаргона на обычный язык означает место, где можно получить
даровую еду.
Здесь
собралась пестрая толпа обездоленных людей, пробродивших ночь под дождем. Такая
страшная нищета и в таком многообразии! Люди самого разного возраста – от
стариков до мальчишек, и мальчишки тоже всех возрастов. Многие дремали стоя,
человек десять спали крепким сном, приткнувшись на каменных ступенях в крайне
неудобных позах. Сквозь дыры в лохмотьях проглядывало покрасневшее от холода
тело. И по всей улице, на крыльце каждого дома тоже сидели люди – по двое, по
трое. Все они спали, уронив голову на колени. Хочу напомнить, что Англия сейчас
не переживает каких-либо исключительных трудностей. Жизнь в стране протекает
так же, как всегда, – не лучше, но и не хуже, чем в другие годы.
И вдруг
на улице появился полисмен.
– Вон
отсюда, свиньи проклятые! – заорал он. – Эй вы! Вон отсюда! – и
принялся гнать людей, как собак, на все четыре стороны. Особенное неистовство
вызвали в нем те, кто уснул на крыльце казармы.
– Позор!
Стыд и позор! – кричал он. – Ведь воскресенье сегодня! Ну и зрелище!
Эй вы, черти, нарушители порядка, вон отсюда!
Да,
конечно, это было скандальное зрелище. Мне и самому было противно смотреть. И я
не хотел бы, чтобы моя дочь увидела эту страшную картину. Я не подпустил бы ее
сюда и за милю. Но… вот в том-то и дело, что «но», – и ничего другого не
остается сказать.
Полисмен
скрылся из виду, и мы снова облепили крыльцо, как мухи банку с медом. Ведь нас
ждало нечто замечательное – завтрак! Если бы нам сказали, что тут будут
пригоршнями раздавать золото, мы и тогда, наверное, не теснились бы у этой
двери более жадно и настойчиво. Некоторые успели и тут заснуть, не
присаживаясь. Но вот вернулся полисмен, и мы опять разбежались кто куда и опять
устремились к крыльцу, как только опасность миновала.
В
половине восьмого приоткрылась узкая дверца, и в ней показалась голова солдата
Армии спасения.
– Освободить
проход! – скомандовал он. – У кого есть талоны – пусть проходят. У
кого нет – будут ждать до девяти.
До
девяти часов! О завтрак, завтрак! Придется ждать еще целых полтора часа! Все с
завистью смотрели на счастливых обладателей талонов, которым дозволено было
пройти в помещение, умыться, присесть и отдохнуть в ожидании завтрака. Нам же
придется ждать его здесь. Талоны были розданы накануне на набережной и на
улицах, и достались они этим счастливцам не за какие-либо особые их
достоинства, а по воле случая.
В
половине девятого впустили еще одну партию с талонами, а около девяти узенькая
дверца открылась и для нас. Каким-то чудом мы протиснулись внутрь и очутились,
как сельди в бочке, в битком набитом дворике. Много раз за годы бродяжничества
у себя на родине мне приходилось с немалым трудом добывать себе завтрак, но ни
один завтрак никогда не доставался мне ценой таких усилий, как этот. Более двух
часов прождал я на улице и час с лишним во дворе. Я ничего не ел всю ночь и
чувствовал слабость во всем теле, а тут еще запах грязного белья и потных, немытых
тел, прижатых ко мне со всех сторон, – от всего этого меня едва не
стошнило. Мы были так плотно спрессованы, что многие воспользовались этим и
заснули стоя.
Я не
берусь судить об Армии спасения в целом – для этого я недостаточно осведомлен –
и позволю себе подвергнуть критике только тот ее филиал, деятельность которого
протекает на Блэкфрайерз-роуд, вблизи театра Саррей. Прежде всего я считаю, что
жестоко и бессмысленно принуждать людей, не спавших всю ночь, еще несколько
часов выстаивать на ногах, как принуждали нас, слабых, голодных, измученных
бессонной ночью, стоять без всякой разумной причины.
В толпе
оказалось много матросов, и среди них не меньше дюжины американцев. Я выяснил,
что чуть ли не каждый четвертый из пришедших сюда стремится поступить на
пароход. Свое пребывание на суше все они объясняли на один лад, и, знакомый с
морскими порядками, я верил им. Британские суда нанимают матросов на круговое
плавание, с обязательным возвращением в порт отправления; такое плавание иной
раз длится до трех лет, причем матрос не имеет права уйти и получить расчет,
пока не отработал срока полностью. Плата на судах мизерная, кормежка скверная,
обращение еще того хуже. Нередко по вине капитана матросы бегут с кораблей и
застревают где-нибудь в Америке или в колониях, а их заработок – изрядная сумма
– идет в пользу капитана или пароходной компании. Впрочем, какова бы ни была
причина, таких дезертиров бывает много, и капитану приходится брать в обратное
плавание кого попало. Новому матросу платят чуть побольше – по ставкам той
страны, где его нанимают, но берут его только в один конец – до прибытия в
Англию. И это понятно. Было бы весьма нерасчетливо вербовать его на более
долгий срок, если в Англии матросов всегда хоть пруд пруди и платить им можно
мало. Поэтому появление американских матросов в казарме Армии спасения было
нисколько не удивительно. Они искали диковинных мест, поехали в Англию – и вот
очутились в самом диковинном из всех.
В толпе
находилось еще человек двадцать американцев – не матросов, а «отпетых босяков»,
чей друг – «шальной бродяга-ветер». Это были веселые парни, главной чертой
которых являлся неистребимый оптимизм, и они осыпали Англию изощренной бранью,
которая показалась мне приятным разнообразием после того, как пришлось целый
месяц слушать одну и ту же фразу, употребляемую лишенным воображения лондонским
«кокни». У «кокни» есть лишь одно ругательство, одно-единственное, причем
совершенно непристойное, и он его пускает в ход во всех случаях жизни. Совсем
другое дело – наш Запад с его красочными и разнообразными словечками, отдающими
не столько непристойностью, сколько богохульством. В конце концов, если без
ругани человеку не обойтись, то я предпочту богохульство непристойности: в нем
смелость, вызов, удальство, что куда лучше, чем просто грязь!
Один
босяк из Америки особенно мне понравился. Я приметил его еще на улице – он спал
на крыльце, уткнув голову в колени. Я обратил внимание на его шляпу: такую не
встретишь по эту сторону океана. Когда полисмен заорал на него, он встал
неторопливо и спокойно, смерил полисмена взглядом, зевнул, потянулся, опять
посмотрел на полисмена, всем своим видом как бы говоря, что еще подумает,
уходить ему или нет, и лишь потом двинулся вразвалку по тротуару. Если я раньше
догадывался об американском происхождении только шляпы, то теперь у меня уже не
было никаких сомнений, что и ее владелец – мой соотечественник.
Во
дворе, в тесноте и давке, нас притиснули друг к другу, и мы разговорились. Он
побывал и в Испании, и в Италии, и в Швейцарии, и во Франции и одержал почти
невероятную победу, проехав триста миль «зайцем» по французским железным
дорогам и не попав в лапы жандармам. Он спросил меня, где я живу. А где ночую?
Познакомился ли уже немного с городом? Сам-то он ничего – устраивается кое-как,
хотя страна злющая, а города – просто дрянь. Скверно, а? И попрошайничать
нельзя нигде: сразу сцапают. Но он не отступит. Вот скоро сюда приедет цирк
«Буффало-Билл», и такой человек, как он, который может править восьмеркой
лошадей, конечно, получит там работу. Разве здешние обезьяны это умеют? Ни
черта они не умеют, им только на волах ездить! Почему бы и мне не дождаться и
не попытать счастья в цирке? Он уверен, что я куда-нибудь там пристроюсь.
В конце
концов кровь не вода. Мы были соотечественниками и оба на чужбине. Его старая
шляпа с первого взгляда вызвала во мне теплые чувства, и он как-то сразу принял
братское участие в моей судьбе. Мы обменялись разными полезными сведениями
насчет страны и ее обычаев и различных способов добывать здесь пищу, кров и
прочее и простились, искренне сожалея, что надо расставаться.
Я
обратил внимание на то, что в этой толпе все какие-то маленькие. Я, человек
среднего роста, смотрел поверх голов. И англичане и иностранные матросы – все
были коротышки. В этой массе людей только пятеро или шестеро были довольно
рослые, и они оказались скандинавами или американцами. Однако самым высоким
ростом отличался все-таки англичанин, но и он не был лондонцем.
– Вполне
годился бы для лейб-гвардии, – сказал я ему.
– Попал
в точку, друг, – откликнулся он. – Я уже служил там, и похоже, что
скоро придется туда вернуться.
С час мы
стояли в этой тесноте тихо и смирно. Потом люди начали нервничать. Кое-кто пытался
пробраться вперед, возникла толкотня, раздались недовольные голоса. Впрочем,
ничего грубого или резкого – просто усталые, голодные люди проявляли некоторое
беспокойство. Как раз в этот момент к нам вышел адъютант Армии спасения. Мне не
понравились его злые глаза и то, что в нем не было ничего от милосердного
самаритянина, зато весьма много от центуриона, который говорил: «У меня в руках
власть, и мне подчиняются солдаты; я говорю этому человеку: „Иди“, – и он
идет, а другому: „Приди“, – и он приходит; и слуге моему: „Делай
это“, – и он делает».
Именно с
таким видом адъютант и смотрел на нас, и те, кто находился поближе к нему, оробели.
Тогда он заговорил:
– Стоять
смирно! Не то живо скомандую: «Налево кру-гом!» – и выгоню всех отсюда, и ни
один не получит завтрака.
Перо
бессильно описать нестерпимо наглый тон, которым были сказаны эти слова. Я
видел, что он наслаждается своей властью, тем, что может сказать сотням
несчастных оборванцев: «От меня зависит накормить вас или прогнать голодными!»
Отказать
нам в завтраке, после того как мы прождали столько часов! Это была страшная
угроза. Мгновенно воцарилась тишина, – жалкая, унизительная тишина,
доказывавшая общий страх. И это был подлый, трусливый ход, как удар ниже пояса.
Мы не могли ответить ударом на удар, потому что были голодны, и так уж устроен
мир, что когда один человек кормит другого, он становится его господином.
Однако центуриону – я хочу сказать, адъютанту – этого показалось мало. В
мертвенной тишине снова прозвучал его голос: он повторил свою угрозу и даже
усилил ее.
Наконец
нас впустили в зал для пиршества, где уже сидели люди с талонами, успевшие умыться,
но еще не получившие еды. Здесь было не менее семисот человек, и нас всех
рассадили по местам, но вовсе не для того, чтобы дать сразу вкусить хлеба и
мяса, а затем, чтобы мы внимали речам, песнопениям и молитвам. Из этого я
заключил, что Тантал в многообразных воплощениях продолжает претерпевать муки
по эту сторону ада. Адъютант стал громко читать проповедь, но я не особенно
прислушивался к его словам, всецело поглощенный зрелищем горя и нищеты вокруг
себя.
Проповедь
его сводилась примерно к следующему:
«На том
свете вас ожидает вечный пир. Вы голодали и мучились на земле, но в раю вам воздастся
сторицей, – разумеется, при условии, что вы будете слушаться наставлений…»
И так далее и тому подобное.
Хитро
поет, подумал я, но только эта пропаганда ничего не даст по двум причинам:
во-первых, люди, для которых она предназначается, – лишенные воображения
материалисты, не ведающие о существовании потустороннего мира и слишком
привыкшие к аду на земле, чтоб их можно было запугать адом загробным;
во-вторых, усталые и измученные бессонной ночью и долгим ожиданием, ослабевшие
от голода, они жаждут не спасения души, а наполнения желудка. «Ловцы душ» – так
эти бедняки называют религиозных проповедников – должны были бы хоть немного
изучить влияние физиологии на психику, если они хотят достигнуть каких-то
результатов.
И вот
настал долгожданный момент: около одиннадцати часов началась раздача завтрака.
Каждая порция была уложена не на тарелку, а в бумажный пакетик. Не скажу, чтобы
я получил достаточно, чтобы насытиться, или хотя бы половину того, и уверен,
что всем остальным тоже было мало. Я отдал часть хлеба бродяге-американцу,
который ждал приезда цирка «Буффало-Билл», но он все равно остался голодным.
Вот что входило в завтрак: два ломтика простого хлеба, еще один крохотный
ломтик хлеба с несколькими изюминками, именуемый «кексом», да тоненький, как
папиросная бумага, кусочек сыра. Каждому налили также по кружке мутной
жидкости, сходившей за чай. Многие ждали этого завтрака с пяти утра, остальные
простояли здесь по крайней мере часа четыре; нас согнали сюда, как стадо
свиней, втиснули, как сельдей в бочку, обращались с нами, как с собаками,
пичкали проповедями и гимнами и молились за наши грешные души, – но и это
еще было не все.
Не
успели мы проглотить завтрак (это заняло один миг), как многие начали клевать
носом, и через пять минут половина людей уже крепко спала. Не похоже было, что
нас собираются отпустить. Напротив, все свидетельствовало о приготовлении к
молитвенному собранию. Я глянул на маленькие стенные часы. Они показывали без
двадцати пяти минут двенадцать. «Ого, – подумал я, – время летит, а
мне еще надо искать работу!»
– Я
хочу уйти отсюда, – сказал я двум своим соседям, которые не спали.
– Надо
дождаться богослужения, – ответили мне.
– Вы
хотите остаться?
Оба
отрицательно покачали головой.
– Тогда
пойдемте и скажем им, что мы хотим уйти, – предложил я.
Но они
ужаснулись моим словам. Тогда я решил предоставить им самим заботиться о себе и
подошел к солдату Армии спасения.
– Я
хочу уйти, – сказал я. – Я пришел сюда получить завтрак, а теперь я
должен идти искать работу. Мне нужно было подкрепиться, но я никак не думал,
что на это уйдет столько времени. У меня есть надежда получить работу в Степни;
и чем скорее я туда попаду, тем больше будет шансов.
Солдат
казался добродушным малым, но мое требование повергло его в замешательство.
– То
есть как? – сказал он. – Сейчас начнется богослужение. Нужно
остаться.
– Но
тогда я наверняка не получу работы, – возразил я. – А для меня работа
– самое главное.
Так как
он был всего лишь солдат, то направил меня к адъютанту. Я снова рассказал,
почему хочу уйти, и вежливо попросил отпустить меня.
– Но
это невозможно! – с ханжеским возмущением произнес адъютант, потрясенный
моей неблагодарностью. – Нет, подумать только! – Он даже зафыркал. –
Подумать только!
– Значит,
вы не позволяете мне уйти отсюда? – решительно спросил я. – Будете
держать меня здесь против моей воли?
– Будем, –
фыркнул он.
Не знаю,
что могло бы в этот момент случиться, ибо я тоже кипел от возмущения. Но так
как «паства» начала, видимо, уже интересоваться нашим спором, адъютант потащил
меня куда-то в угол, а затем в другую комнату. Там он снова потребовал, чтобы я
изложил ему свои доводы.
– Я
хочу уйти, – повторил я, – я собираюсь искать работу в Степни, и
каждый потерянный час уменьшает мои шансы. Уже почти двенадцать. Когда я шел
сюда, я не думал, что столько времени уйдет на завтрак.
– Так
значит, у тебя дела? – презрительно хмыкнул он. – Значит, ты деловой
человек, а? Тогда зачем же ты сюда явился?
– Я
провел ночь на улице, и мне нужно было подкрепиться, прежде чем идти искать
работу. Потому я здесь.
– Очень
мило! – протянул он тем же презрительным тоном. – Человеку, которого
ждут дела, здесь не место. Ты отнял завтрак у неимущего, вот что!
Это была
ложь, потому что все, кто хотел попасть сюда в это утро, попали.
Теперь
скажите, по-христиански ли он себя вел? Попросту говоря, честно ли? Ведь он
ясно слышал, что я бездомный и пришел потому, что был голоден, а теперь должен
идти искать работу. А он понес околесицу про какие-то «дела», что я бизнесмен,
богач, и вот позарился на бесплатный завтрак, отняв его у голодного бедняка, и,
конечно, не бизнесмена, как я.
Я с
трудом сдержал гнев и еще раз повторил свои доводы, четко и ясно показав ему,
что он несправедлив ко мне и извратил факты. Видя, что я не сдаюсь (а лицо у
меня, верно, было довольно злое), он направился со мной через черный ход во
двор, где стояла палатка. Все так же пренебрежительно он сказал двум солдатам,
сторожившим палатку:
– Вот
я привел парня. Говорит, что у него неотложные дела и что не может ждать
богослужения.
Разумеется,
они были в должной мере потрясены и взглянули на меня с невыразимым ужасом, а
мой провожатый, оставив меня у входа, скрылся в палатке и вышел оттуда с
майором Армии спасения. С тем же презрением в голосе, особенно подчеркивая
слово «дела», он доложил майору о происшествии. Майор был человек иного склада.
Мне он сразу понравился, и я опять, слово в слово, повторил свою просьбу.
– А
ты разве не знал, что должен будешь остаться на богослужение? – спросил
майор.
– Конечно,
нет, – ответил я. – Я бы тогда предпочел обойтись без завтрака. У вас
нигде не написано, что таков порядок. Надо было хотя бы предупреждать у входа.
Он
подумал немного, потом промолвил:
– Ладно,
ступай.
Было
двенадцать часов, когда я выбрался на улицу; я так и не мог решить, где ж это я
находился: в казарме Армии спасения или в тюрьме? Полдня уже прошло, а до
Степни отсюда оказалось очень далеко. Было воскресенье, и ведь даже бедняку
неохота искать работу в праздник. Кроме того, я чувствовал, что немало
потрудился в эту ночь, бродя по городу, и утром – добывая себе завтрак. И вот,
решив забыть на время, что я «голодный человек в поисках работы», я вскочил в
проходивший омнибус.
Дома я
скинул с себя все, что на мне было, принял ванну, побрился, улегся в чистую
постель и заснул. Заснул я в шесть часов вечера, а проснулся в девять утра,
проспав целых пятнадцать часов. И еще в полудреме, лежа в постели, я вспомнил
тех семьсот несчастных, которые остались там вчера дожидаться богослужения. И
им, бедным, не помыться, не побриться, не скинуть с себя лохмотья, не поспать
пятнадцать часов кряду на чистых простынях. Когда молебствие в Армии спасения
окончилось, их снова выгнали на улицу, и снова перед ними встали вечные
вопросы: как раздобыть кусок хлеба на обед, где укрыться ночью от непогоды и
откуда взять кусок хлеба, когда наступит новый день?
|