 Увеличить |
Глава VIII
На
променаде, как здесь называют, то есть в каштановой аллее, я встретил моего
англичанина.
– О,
о! – начал он, завидя меня, – я к вам, а вы ко мне. Так вы уж
расстались с вашими?
– Скажите,
во-первых, почему все это вы знаете, – спросил я в удивлении, –
неужели все это всем известно?
– О
нет, всем неизвестно; да и не стоит, чтоб было известно. Никто не говорит.
– Так
почему вы это знаете?
– Я
знаю, то есть имел случай узнать. Теперь куда вы отсюда уедете? Я люблю вас и
потому к вам пришел.
– Славный
вы человек, мистер Астлей, – сказал я (меня, впрочем, ужасно поразило:
откуда он знает?), – и так как я еще не пил кофе, да и вы, вероятно, его
плохо пили, то пойдемте к воксалу в кафе, там сядем, закурим, и я вам все
расскажу, и… вы тоже мне расскажете.
Кафе был
во ста шагах. Нам принесли кофе, мы уселись, я закурил папиросу, мистер Астлей
ничего не закурил и, уставившись на меня, приготовился слушать.
– Я
никуда не еду, я здесь остаюсь, – начал я.
– И
я был уверен, что вы останетесь, – одобрительно произнес мистер Астлей.
Идя к
мистеру Астлею, я вовсе не имел намерения и даже нарочно не хотел рассказывать
ему что-нибудь о моей любви к Полине. Во все эти дни я не сказал с ним об этом
почти ни одного слова. К тому же он был очень застенчив. Я с первого раза
заметил, что Полина произвела на него чрезвычайное впечатление, но он никогда
не упоминал ее имени. Но странно, вдруг, теперь, только что он уселся и
уставился на меня своим пристальным оловянным взглядом, во мне, неизвестно
почему, явилась охота рассказать ему все, то есть всю мою любовь и со всеми ее
оттенками. Я рассказывал целые полчаса, и мне было это чрезвычайно приятно, в
первый раз я об этом рассказывал! Заметив же, что в некоторых, особенно пылких
местах, он смущается, я нарочно усиливал пылкость моего рассказа. В одном
раскаиваюсь: я, может быть, сказал кое-что лишнее про француза…
Мистер
Астлей слушал, сидя против меня, неподвижно, не издавая ни слова, ни звука и
глядя мне в глаза; но когда я заговорил про француза, он вдруг осадил меня и
строго спросил: имею ли я право упоминать об этом постороннем обстоятельстве?
Мистер Астлей всегда очень странно задавал вопросы.
– Вы
правы: боюсь, что нет, – ответил я.
– Об
этом маркизе и о мисс Полине вы ничего не можете сказать точного, кроме одних
предположений?
Я опять
удивился такому категорическому вопросу от такого застенчивого человека, как
мистер Астлей.
– Нет,
точного ничего, – ответил я, – конечно, ничего.
– Если
так, то вы сделали дурное дело не только тем, что заговорили об этом со мною,
но даже и тем, что про себя это подумали.
– Хорошо,
хорошо! Сознаюсь; но теперь не в том дело, – перебил я, про себя
удивляясь. Тут я ему рассказал всю вчерашнюю историю, во всех подробностях,
выходку Полины, мое приключение с бароном, мою отставку, необыкновенную
трусость генерала и, наконец, в подробности изложил сегодняшнее посещение Де
Грие, со всеми оттенками; в заключение показал ему записку.
– Что
вы из этого выводите? – спросил я. – Я именно пришел узнать ваши
мысли. Что же до меня касается, то я, кажется, убил бы этого французишку и,
может быть, это сделаю.
– И
я, – сказал мистер Астлей. – Что же касается до мисс Полины, то… вы
знаете, мы вступаем в сношения даже с людьми нам ненавистными, если нас
вызывает к тому необходимость. Тут могут быть сношения вам неизвестные,
зависящие от обстоятельств посторонних. Я думаю, что вы можете успокоиться –
отчасти, разумеется. Что же касается до вчерашнего поступка ее, то он, конечно,
странен, – не потому, что она пожелала от вас отвязаться и послала вас под
дубину барона (которую, я не понимаю почему, он не употребил, имея в руках), а
потому, что такая выходка для такой… для такой превосходной мисс
– неприлична.
Разумеется, она не могла предугадать, что вы буквально исполните ее насмешливое
желание.
– Знаете
ли что? – вскричал я вдруг, пристально всматриваясь в мистера
Астлея, – мне сдается, что вы уже о всем об этом слыхали, знаете от
кого? – от самой мисс Полины!
Мистер
Астлей посмотрел на меня с удивлением.
– У
вас глаза сверкают, и я читаю в них подозрение, – проговорил он, тотчас же
возвратив себе прежнее спокойствие, – но вы не имеете ни малейших прав
обнаруживать ваши подозрения. Я не могу признать этого права и вполне
отказываюсь отвечать на ваш вопрос.
– Ну,
довольно! И не надо! – закричал я, странно волнуясь и не понимая, почему
вскочило это мне в мысль! И когда, где, каким образом мистер Астлей мог бы быть
выбран Полиною в поверенные? В последнее время, впрочем, я отчасти упустил из
виду мистера Астлея, а Полина и всегда была для меня загадкой, – до того
загадкой, что, например, теперь, пустившись рассказывать всю историю моей любви
мистеру Астлею, я вдруг, во время самого рассказа, был поражен тем, что почти
ничего не мог сказать об моих отношениях с нею точного и положительного.
Напротив того, все было фантастическое, странное, неосновательное и даже ни на
что не похожее.
– Ну,
хорошо, хорошо; я сбит с толку и теперь еще многого не могу сообразить, –
отвечал я, точно запыхавшись. – Впрочем, вы хороший человек. Теперь другое
дело, и я прошу вашего – не совета, а мнения.
Я
помолчал и начал:
– Как
вы думаете, почему так струсил генерал? почему из моего глупейшего шалопайничества
они все вывели такую историю? Такую историю, что даже сам Де-Грие нашел
необходимым вмешаться (а он вмешивается только в самых важных случаях), посетил
меня (каково!), просил, умолял меня – он, Де-Грие, меня! Наконец, заметьте
себе, он пришел в девять часов, в конце девятого, и уж записка мисс Полины была
в его руках. Когда же, спрашивается, она была написана? Может быть, мисс Полину
разбудили для этого! Кроме того, что из этого я вижу, что мисс Полина его раба
(потому что даже у меня просит прощения!); кроме этого, ей-то что во всем этом,
ей лично? Она для чего так интересуется? Чего они испугались какого-то барона?
И что ж такое, что генерал женится на mademoiselle Blanche de Cominges? Они
говорят, что им как-то особенно держать себя вследствие этого обстоятельства
надо, – но ведь это уж слишком особенно, согласитесь сами! Как вы думаете?
Я по глазам вашим убежден, что вы и тут более меня знаете!
Мистер
Астлей усмехнулся и кивнул головой.
– Действительно,
я, кажется, и в этом гораздо больше вашего знаю, – сказал он. – Тут
все дело касается одной mademoiselle Blanche, и я уверен, что это совершенная
истина.
– Ну
что ж mademoiselle Blanche? – вскричал я с нетерпением (у меня вдруг
явилась надежда, что теперь что-нибудь откроется о m-lle Полине).
– Мне
кажется, что mademoiselle Blanche имеет в настоящую минуту особый интерес всячески
избегать встречи с бароном и баронессой, – тем более встречи неприятной,
еще хуже – скандальной.
– Ну!
Ну!
– Mademoiselle
Blanche третьего года, во время сезона уже была здесь, в Рулетенбурге. И я тоже
здесь находился. Mademoiselle Blanche тогда не называлась mademoiselle de
Cominges, равномерно и мать ее madame veuve Cominges тогда не существовала. По
крайней мере о ней не было и помину. Де-Грие – Де-Грие тоже не было. Я питаю
глубокое убеждение, что они не только не родня между собою, но даже и знакомы
весьма недавно. Маркизом Де-Грие стал тоже весьма недавно – я в этом уверен по
одному обстоятельству. Даже можно предположить, что он и Де-Грие стал
называться недавно. Я знаю здесь одного человека, встречавшего его и под другим
именем.
– Но
ведь он имеет действительно солидный круг знакомства?
– О,
это может быть. Даже mademoiselle Blanche его может иметь. Но третьего года
mademoiselle Blanche, по жалобе этой самой баронессы, получила приглашение от
здешней полиции покинуть город и покинула его.
– Как
так?
– Она
появилась тогда здесь сперва с одним итальянцем, каким-то князем, с
историческим именем что-то вроде Барберини или что-то похожее. Человек весь в
перстнях и бриллиантах, и даже не фальшивых. Они ездили в удивительном экипаже.
Mademoiselle Blanche играла в trente et quarante сначала хорошо, потом ей стало
сильно изменять счастие; так я припоминаю. Я помню, в один вечер она проиграла
чрезвычайную сумму. Но всего хуже, что un beau matin[24] ее князь исчез
неизвестно куда; исчезли и лошади, и экипаж – все исчезло. Долг в отеле
ужасный. Mademoiselle Зельм`а (вместо Барберини она вдруг обратилась в
mademoiselle Зельм`у) была в последней степени отчаяния. Она выла и визжала на
весь отель и разорвала в бешенстве свое платье. Тут же в отеле стоял один
польский граф (все путешествующие поляки – графы), и mademoiselle Зельм`а,
разрывавшая свои платья и царапавшая, как кошка, свое лицо своими прекрасными,
вымытыми в духах руками, произвела на него некоторое впечатление. Они переговорили,
и к обеду она утешилась. Вечером он появился с ней под руку в воксале.
Mademoiselle Зельм`а смеялась, по своему обыкновению, весьма громко, и в
манерах ее оказалось несколько более развязности. Она поступила прямо в тот
разряд играющих на рулетке дам, которые, подходя к столу, изо всей силы
отталкивают плечом игрока, чтобы очистить себе место. Это особенный здесь шик у
этих дам. Вы их, конечно, заметили?
– О
да.
– Не
стоит и замечать. К досаде порядочной публики, они здесь не переводятся, по
крайней мере те из них, которые меняют каждый день у стола тысячефранковые
билеты. Впрочем, как только они перестают менять билеты, их тотчас просят
удалиться. Mademoiselle Зельм`а еще продолжала менять билеты, но игра ее шла
еще несчастливее. Заметьте себе, что эти дамы весьма часто играют счастливо; у
них удивительное владение собою. Впрочем, история моя кончена. Однажды, точно
так же как и князь, исчез и граф. Mademoiselle Зельм`а явилась вечером играть
уже одна; на этот раз никто не явился предложить ей руку. В два дня она
проигралась окончательно. Поставив последний луидор и проиграв его, она
осмотрелась кругом и увидела подле себя барона Вурмергельма, который очень
внимательно и с глубоким негодованием ее рассматривал. Но mademoiselle Зельм`а
не разглядела негодования и, обратившись к барону с известной улыбкой,
попросила поставить за нее на красную десять луидоров. Вследствие этого, по
жалобе баронессы, она к вечеру получила приглашение не показываться более в
воксале. Если вы удивляетесь, что мне известны все эти мелкие и совершенно
неприличные подробности, то это потому, что слышал я их окончательно от мистера
Фидера, одного моего родственника, который в тот же вечер увез в своей коляске
mademoiselle Зельм`у из Рулетенбурга в Спа. Теперь поймите: mademoiselle
Blanche хочет быть генеральшей, вероятно для того, чтобы впредь не получать таких
приглашений, как третьего года от полиции воксала. Теперь она уже не играет; но
это потому, что теперь у ней по всем признакам есть капитал, который она
ссужает здешним игрокам на проценты. Это гораздо расчетливее. Я даже
подозреваю, что ей должен и несчастный генерал. Может быть, должен и Де-Грие.
Может быть, Де-Грие с ней в компании. Согласитесь сами, что, по крайней мере до
свадьбы, она бы не желала почему-либо обратить на себя внимание баронессы и
барона. Одним словом, в ее положении ей всего менее выгоден скандал. Вы же
связаны с их домом, и ваши поступки могли возбудить скандал, тем более что она
каждодневно является в публике под руку с генералом или с мисс Полиною. Теперь
понимаете?
– Нет,
не понимаю! – вскричал я, изо всей силы стукнув по столу так, что garcon[25] прибежал в
испуге.
– Скажите,
мистер Астлей, – повторил я в исступлении, – если вы уже знали всю
эту историю, а следственно, знаете наизусть, что такое mademoiselle Blanche de
Cominges, то каким образом не предупредили вы хоть меня, самого генерала,
наконец, а главное, мисс Полину, которая показывалась здесь в воксале, в
публике, с mademoiselle Blanche под руку? Разве это возможно?
– Вас
предупреждать мне было нечего, потому что вы ничего не могли сделать, –
спокойно отвечал мистер Астлей. – А впрочем, и о чем предупреждать?
Генерал, может быть, знает о mademoiselle Blanche еще более, чем я, и все-таки
прогуливается с нею и с мисс Полиной. Генерал – несчастный человек. Я видел
вчера, как mademoiselle Blanche скакала на прекрасной лошади с monsieur Де-Грие
и с этим маленьким русским князем, а генерал скакал за ними на рыжей лошади. Он
утром говорил, что у него болят ноги, но посадка его была хороша. И вот в
это-то мгновение мне вдруг пришло на мысль, что это совершенно погибший
человек. К тому же все это не мое дело, и я только недавно имел честь узнать
мисс Полину. А впрочем (спохватился вдруг мистер Астлей), я уже сказал вам, что
не могу признать ваши права на некоторые вопросы, несмотря на то, что искренно
вас люблю…
– Довольно, –
сказал я, вставая, – теперь мне ясно, как день, что и мисс Полине все
известно о mademoiselle Blanche, но что она не может расстаться со своим
французом, а потому и решается гулять с mademoiselle Blanche. Поверьте, что
никакие другие влияния не заставили бы ее гулять с mademoiselle Blanche и
умолять меня в записке не трогать барона. Тут именно должно быть это влияние,
пред которым все склоняется! И, однако, ведь она же меня и напустила на барона!
Черт возьми, тут ничего не разберешь!
– Вы
забываете, во-первых, что эта mademoiselle de Cominges – невеста генерала, а
во-вторых, что у мисс Полины, падчерицы генерала, есть маленький брат и
маленькая сестра, родные дети генерала, уж совершенно брошенные этим
сумасшедшим человеком, а кажется, и ограбленные.
– Да,
да! это так! уйти от детей – значит уж совершенно их бросить, остаться – значит
защитить их интересы, а может быть, и спасти клочки имения. Да, да, все это
правда! Но все-таки, все-таки! О, я понимаю, почему все они так теперь
интересуются бабуленькой!
– О
ком? – спросил мистер Астлей.
– О
той старой ведьме в Москве, которая не умирает и о которой ждут телеграммы, что
она умрет.
– Ну
да, конечно, весь интерес в ней соединился. Все дело в наследстве! Объявится
наследство, и генерал женится; мисс Полина будет тоже развязана, а Де-Грие…
– Ну,
а Де-Грие?
– А
Де-Грие будут заплачены деньги; он того только здесь и ждет.
– Только!
вы думаете, только этого и ждет?
– Более
я ничего не знаю, – упорно замолчал мистер Астлей.
– А
я знаю, я знаю! – повторил я в ярости, – он тоже ждет наследства,
потому что Полина получит приданое, а получив деньги, тотчас кинется ему на
шею. Все женщины таковы! И самые гордые из них – самыми-то пошлыми рабами и
выходят! Полина способна только страстно любить и больше ничего! Вот мое мнение
о ней! Поглядите на нее, особенно когда она сидит одна, задумавшись: это –
что-то предназначенное, приговоренное, проклят`ое! Она способна на все ужасы
жизни и страсти… она… она… но кто это зовет меня? – воскликнул я
вдруг. – Кто кричит? Я слышал, закричали по-русски: «Алексей Иванович!»
Женский голос, слышите, слышите!
В это
время мы подходили к нашему отелю. Мы давно уже, почти не замечая того, оставили
кафе.
– Я
слышал женские крики, но не знаю, кого зовут; это по-русски; теперь я вижу,
откуда крики, – указывал мистер Астлей, – это кричит та женщина,
которая сидит в большом кресле и которую внесли сейчас на крыльцо столько
лакеев. Сзади несут чемоданы, значит, только что приехал поезд.
– Но
почему она зовет меня? Она опять кричит; смотрите, она нам машет.
– Я
вижу, что она машет, – сказал мистер Астлей.
– Алексей
Иванович! Алексей Иванович! Ах, господи, что это за олух! – раздавались
отчаянные крики с крыльца отеля.
Мы почти
побежали к подъезду. Я вступил на площадку и… руки мои опустились от изумления,
а ноги так и приросли к камню.
|
