 Увеличить |
Глава VII
Наутро я
позвал кельнера и объявил, чтобы счет мне писали особенно. Номер мой был не так
еще дорог, чтоб очень пугаться и совсем выехать из отеля. У меня было
шестнадцать фридрихсдоров, а там… там, может быть, богатство! Странное дело, я
еще не выиграл, но поступаю, чувствую и мыслю, как богач, и не могу
представлять себя иначе.
Я
располагал, несмотря на ранний час, тотчас же отправиться к мистеру Астлею в
отель d'Angleterre, очень недалеко от нас, как вдруг вошел ко мне Де-Грие.
Этого никогда еще не случалось, да, сверх того, с этим господином во все
последнее время мы были в самых чуждых и в самых натянутых отношениях. Он явно
не скрывал своего ко мне пренебрежения, даже старался не скрывать; а я – я имел
свои собственные причины его не жаловать. Одним словом, я его ненавидел. Приход
его меня очень удивил. Я тотчас же смекнул, что тут что-нибудь особенное заварилось.
Вошел он
очень любезно и сказал мне комплимент насчет моей комнаты. Видя, что я со
шляпой в руках, он осведомился, неужели я так рано выходу гулять. Когда же
услышал, что я иду к мистеру Астлею по делу, подумал, сообразил, и лицо его
приняло чрезвычайно озабоченный вид.
Де-Грие
был, как все французы, то есть веселый и любезный, когда это надо и выгодно, и
нестерпимо скучный, когда быть веселым и любезным переставала необходимость.
Француз редко натурально любезен; он любезен всегда как бы по приказу, из
расчета. Если, например, видит необходимость быть фантастичным, оригинальным,
по-необыденнее, то фантазия его, самая глупая и неестественная, слагается из
заранее принятых и давно уже опошлившихся форм. Натуральный же француз состоит
из самой мещанский, мелкой, обыденной положительности, – одним словом,
скучнейшее существо в мире. По-моему, только новички и особенно русские барышни
прельщаются французами. Всякому же порядочному существу тотчас же заметна и
нестерпима эта казенщина раз установившихся форм салонной любезности,
развязности и веселости.
– Я
к вам по делу, – начал он чрезвычайно независимо, хотя, впрочем,
вежливо, – и не скрою, что к вам послом или, лучше сказать, посредником от
генерала. Очень плохо зная русский язык, я ничего почти вчера не понял; но
генерал мне подробно объяснил, и признаюсь…
– Но
послушайте, monsieur Де-Грие, – перебил я его, – вы вот и в этом деле
взялись быть посредником. Я, конечно, «un outchitel» и никогда не претендовал
на честь быть близким другом этого дома или на какие-нибудь особенно интимные
отношения, а потому и не знаю всех обстоятельств; но разъясните мне: неужели вы
уж теперь совсем принадлежите к членам этого семейства? Потому что вы, наконец,
во всем берете такое участие, непременно, сейчас же во всем посредником…
Вопрос
мой ему не понравился. Для него он был слишком прозрачен, а проговариваться он
не хотел.
– Меня
связывают с генералом отчасти дела, отчасти некоторые особенные обстоятельства, –
сказал он сухо. – Генерал прислал меня просить вас оставить ваши вчерашние
намерения. Все, что вы выдумали, конечно, очень остроумно; но он именно просил
меня представить вам, что вам совершенно не удастся; мало того – вас барон не
примет, и, наконец, во всяком случае он ведь имеет все средства избавиться от
дальнейших неприятностей с вашей стороны. Согласитесь сами. К чему же, скажите,
продолжать? Генерал же вам обещает, наверное, принять вас опять в свой дом, при
первых удобных обстоятельствах, а до того времени зачесть ваше жалованье, vos
appointements. Ведь это довольно выгодно, не правда ли?
Я
возразил ему весьма спокойно, что он несколько ошибается; что, может быть, меня
от барона и не прогонят, а, напротив, выслушают, и попросил его признаться,
что, вероятно, он затем и пришел, чтоб выпытать: как именно я примусь за все
это дело?
– О
боже, если генерал так заинтересован, то, разумеется, ему приятно будет узнать,
что и как вы будете делать? Это так естественно!
Я
принялся объяснять, а он начал слушать, развалясь, несколько склонив ко мне
набок голову, с явным, нескрываемым ироническим оттенком в лице. Вообще он
держал себя чрезвычайно свысока. Я старался всеми силами притвориться, что
смотрю на дело с самой серьезной точки зрения. Я объяснил, что так как барон
обратился к генералу с жалобою на меня, точно на генеральскую слугу, то,
во-первых, – лишил меня этим места, а во-вторых, третировал меня как лицо,
которое не в состоянии за себя ответить и с которым не стоит и говорить.
Конечно, я чувствую себя справедливо обиженным; однако, понимая разницу лет,
положения в обществе и прочее, и прочее (я едва удерживался от смеха в этом
месте), не хочу брать на себя еще нового легкомыслия, то есть прямо потребовать
от барона или даже только предложить ему об удовлетворении. Тем не менее я
считаю себя совершенно вправе предложить ему, и особенно баронессе, мои извинения,
тем более что действительно в последнее время я чувствую себя нездоровым,
расстроенным, фантастическим и прочее, и прочее. Однако ж сам барон вчерашним
обидным для меня обращением к генералу и настоянием, чтобы генерал лишил меня
места, поставил меня в такое положение, что теперь я уже не могу представить
ему и баронессе мои извинения, потому что и он, и баронесса, и весь свет,
наверно, подумают, что я пришел с извинениями со страха, чтоб получить назад
свое место. Из всего этого следует, что я нахожусь теперь вынужденным просить
барона, чтобы он первоначально извинился предо мною сам, в самых умеренных
выражениях, – например, сказал бы, что он вовсе не желал меня обидеть. И
когда барон это выскажет, тогда я уже, с развязанными руками, чистосердечно и
искренно принесу ему и мои извинения. Одним словом, заключил я, я прошу только,
чтобы барон развязал мне руки.
– Фи,
какая щепетильность и какие утонченности! И чего вам извиняться? Ну согласитесь,
monsieur… monsieur.. что вы затеваете все это нарочно, чтобы досадить генералу…
а может быть, имеете какие-нибудь особые цели… mon cher monsieur, pardon, j'ai
oublie votre nom, monsieur Alexis? n'est ce pas?[16]
– Но
позвольте, mon cher marquis, да вам что за дело?
– Mais
le general…[17]
– А
генералу что? Он вчера что-то говорил, что держать себя на какой-то ноге
должен… и так тревожился… но я ничего не понял.
– Тут
есть, – тут именно существует особое обстоятельство, – подхватил
Де-Грие просящим тоном, в котором все более и более слышалась досада. – Вы
знаете mademoiselle de Cominges?
– То есть mademoiselle Blanche?
– Ну да, mademoiselle Blanche
de Cominges… et madame sa mere…[18] согласитесь сами, генерал… одним словом, генерал
влюблен и даже… даже, может быть, здесь совершится брак. И представьте при этом
разные скандалы, истории…
– Я
не вижу тут ни скандалов, ни историй, касающихся брака.
– Но le baron est si irascible, un
caractere prussien, vous savez, enfin il fera une querelle d'Allemand.[19]
– Так
мне же, а не вам, потому что я уже не принадлежу к дому… (Я нарочно старался
быть как можно бестолковее.) Но позвольте, так это решено, что mademoiselle
Blanche выходит за генерала? Чего же ждут? Я хочу сказать – что скрывать об
этом, по крайней мере от нас, от домашних?
– Я
вам не могу… впрочем, это еще не совсем… однако… вы знаете, ждут из России известия;
генералу надо устроить дела…
– А,
а! la baboulinka!
Де-Грие
с ненавистью посмотрел на меня.
– Одним
словом, – перебил он, – я вполне надеюсь на вашу врожденную
любезность, на ваш ум, на такт… вы, конечно, сделаете это для того семейства, в
котором вы были приняты как родной, были любимы, уважаемы…
– Помилуйте,
я был выгнан! Вы вот утверждаете теперь, что это для виду; но согласитесь, если
вам скажут: «Я, конечно, не хочу тебя выдрать за уши, но для виду позволь себя
выдрать за уши…» Так ведь это почти все равно?
– Если
так, если никакие просьбы не имеют на вас влияния, – начал он строго и
заносчиво, – то позвольте вас уверить, что будут приняты меры. Тут есть
начальство, вас вышлют сегодня же, – que diable! un blan-bec comme vous[20] хочет
вызвать на дуэль такое лицо, как барон! И вы думаете, что вас оставят в покое?
И поверьте, вас никто здесь не боится! Если я просил, то более от себя, потому
что вы беспокоили генерала. И неужели, неужели вы думаете, что барон не велит
вас просто выгнать лакею?
– Да
ведь я не сам пойду, – отвечал я с чрезвычайным спокойствием, – вы
ошибаетесь, monsieur Де-Грие, все это обойдется гораздо приличнее, чем вы
думаете. Я вот сейчас же отправлюсь к мистеру Астлею и попрошу его быть моим
посредником, одним словом, быть моим second[21].
Этот человек меня любит и, наверное, не откажет. Он пойдет к барону, и барон
его примет. Если сам я un outchitel кажусь чем-то subalterne[22], ну и, наконец, без
защиты, то мистер Астлей – племянник лорда, настоящего лорда, это известно
всем, лорда Пиброка, и лорд этот здесь. Поверьте, что барон будет вежлив с
мистером Астлеем и выслушает его. А если не выслушает, то мистер Астлей почтет
это себе за личную обиду (вы знаете, как англичане настойчивы) и пошлет к
барону от себя приятеля, а у него приятели хорошие. Разочтите теперь, что выйдет,
может быть, и не так, как вы полагаете.
Француз
решительно струсил; действительно, все это было очень похоже на правду, а стало
быть, выходило, что я и в самом деле был в силах затеять историю.
– Но
прошу же вас, – начал он совершенно умоляющим голосом, – оставьте все
это! Вам точно приятно, что выйдет история! Вам не удовлетворения надобно, а
истории! Я сказал, что все это выйдет забавно и даже остроумно, чего, может
быть, вы и добиваетесь, но, одним словом, – заключил он, видя, что я встал
и беру шляпу, – я пришел вам передать эти два слова от одной особы,
прочтите, – мне поручено ждать ответа.
Сказав
это, он вынул из кармана и подал мне маленькую, сложенную и запечатанную облаткою
записочку.
Рукою
Полины было написано:
«Мне
показалось, что вы намерены продолжать эту историю. Вы рассердились и начинаете
школьничать. Но тут есть особые обстоятельства, и я вам их потом, может быть,
объясню; а вы, пожалуйста, перестаньте и уймитесь. Какие все это глупости! Вы
мне нужны и сами обещались слушаться. Вспомните Шлангенберг. Прошу вас быть
послушным и, если надо, приказываю. Ваша П.
Р. S.
Если на меня за вчерашнее сердитесь, то простите меня».
У меня
как бы все перевернулось в глазах, когда я прочел эти строчки. Губы у меня побелели,
и я стал дрожать. Проклятый француз смотрел с усиленно скромным видом и отводя
от меня глаза, как бы для того, чтобы не видеть моего смущения. Лучше бы он захохотал
надо мною.
– Хорошо, –
ответил я, – скажите, чтобы mademoiselle была спокойна. Позвольте же, однако,
вас спросить, – прибавил я резко, – почему вы так долго не передавали
мне эту записку? Вместо того чтобы болтать о пустяках, мне кажется, вы должны
были начать с этого… если вы именно и пришли с этим поручением.
– О,
я хотел… вообще все это так странно, что вы извините мое натуральное
нетерпение. Мне хотелось поскорее узнать самому лично, от вас самих, ваши
намерения. Я, впрочем, не знаю, что в этой записке, и думал, что всегда успею
передать.
– Понимаю,
вам просто-запросто велено передать это только в крайнем случае, а если уладите
на словах, то и не передавать. Так ли? Говорите прямо, monsieur Де-Грие!
– Peut-etre[23], –
сказал он, принимая вид какой-то особенной сдержанности и смотря на меня
каким-то особенным взглядом.
Я взял
шляпу; он кивнул головой и вышел. Мне показалось, что на губах его насмешливая
улыбка. Да и как могло быть иначе?
– Мы
с тобой еще сочтемся, французишка, померимся! – бормотал я, сходя с
лестницы. Я еще ничего не мог сообразить, точно что мне в голову ударило.
Воздух несколько освежил меня.
Минуты
через две, чуть-чуть только я стал ясно соображать, мне ярко представились две
мысли: первая, – что из таких пустяков, из нескольких школьнических,
невероятных угроз мальчишки, высказанных вчера на лету, поднялась такая
всеобщая тревога! и вторая мысль – каково же, однако, влияние этого француза на
Полину? Одно его слово – и она делает все, что ему нужно, пишет записку и даже
просит меня. Конечно, их отношения и всегда для меня были загадкою с самого
начала, с тех пор как я их знать начал; однако ж в эти последние дни я заметил
в ней решительное отвращение и даже презрение к нему, а он даже и не смотрел на
нее, даже просто бывал с ней невежлив. Я это заметил. Полина сама мне говорила
об отвращении; у ней уже прорывались чрезвычайно значительные признания…
Значит, он просто владеет ею, она у него в каких-то цепях…
|
